Джон Чарльз Частин
Краткая история Латинской Америки
Сила гегемонии
Как Испания, так и Португалия не могли себе позволить неограниченно тратиться на колонизацию. Ни у одной из них не было в колониях крупных войск. Иберийские колонизаторы и их потомки, рожденные в Америке, даже в ядрах колонизации составляли незначительное меньшинство. Так как же они сохраняли контроль над такой обширной территорией в течение трех столетий?
Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к истории сестры Хуаны Инес де ла Крус, мексиканской монахини, умершей в 1695 году. В возрасте семи лет Хуана сделала неожиданное заявление: она захотела поступить в университет Мексики (который открыл свои двери в 1553 году, за столетие до Гарварда). Она была готова даже притвориться мужчиной ради этого, но безрезультатно. Университетское образование было якобы слишком сложным для Хуаны. И неважно, что она читала с трех лет, выучила латынь ради забавы, в 17 ошеломила знаниями жюри из 40 университетских профессоров, а ее стихи знала вся Мексика. Как и у других женщин ее класса, у нее было только два варианта: выйти замуж и всю свою энергию направить на служение мужу и детям или стать монахиней. Хуана выбрала монастырскую жизнь, которая давала капельку больше независимости. Она стала сестрой Хуаной и именно под этим именем вошла в историю.
Она сотнями собирала и читала книги, изучала математику, сочиняла и исполняла музыку и даже изобрела систему нотной записи. Ее стихи публиковались в Европе. Некоторые из них критиковали лицемерное осуждение мужчинами женской сексуальной морали: «Почему вы хотите, чтобы они поступали правильно, / Если поощряете их поступать неправильно?» – вопрошает она в одном из стихотворений. Говоря о всеобщем презрении к проституткам, она задавалась вопросом, кто же на самом деле больший грешник – «та, что грешит и ждет расплаты, / иль тот, кто платит и грешит?» На кухне она занималась экспериментальной наукой. «Аристотель написал бы больше, – говорила она, – если бы хоть что-нибудь готовил». Когда был опубликован ее блестящий ответ одному из самых знаменитых библеистов того времени, отцы церкви забеспокоились. Сестра Хуана получила приказ вести себя как подобает женщине. Ее научные интересы, говорили они, да и все другие ее интересы, кроме набожности, неестественны. Такова была мудрость ее века. Бесконечно сопротивляться в одиночку она не могла и в конце концов смирилась. Сестра Хуана продала свою библиотеку, инструменты – продала все и посвятила жизнь искуплению греха любопытства. Сломленная, она признала, что была «худшей из женщин», и вскоре умерла, ухаживая за другими монахинями во время чумы.
Отцы церкви никогда не применяли физическую силу против сестры Хуаны Инес де ла Крус. Им и не нужно было. Они представляли собой религиозный авторитет, а она была верующей женщиной. Неповиновение им и тем более бунт были для нее буквально немыслимы. Точно так же покоренные жители Латинской Америки, как и порабощенные африканцы, постепенно приняли основы колониальной жизни и принципы иберийской власти. В противном случае Испания и Португалия никогда не смогли бы править огромными просторами Америки без мощных оккупационных армий.
Историки объясняют колониальный контроль над Латинской Америкой гегемонией – господством, подразумевающим согласие подчиненной стороны. Это своего рода противоположность контролю с помощью грубой силы, скорее фундаментальное превосходство, чем железные рукавицы. Такая форма власти может казаться «мягкой», но она гораздо более устойчива и наносит сокрушительный ущерб людям на социальном дне. Когда они принимают принцип собственной неполноценности и, грубо говоря, «знают свое место», они участвуют в собственном подчинении.
Религия – один из самых ярких примеров культурной гегемонии. Когда порабощенные африканцы и коренные народы приняли «истинную религию» европейцев, они тем самым приняли и статус «новичков в истине». В конце концов, католицизм зародился и развился вдали от Америки. История «истинной церкви» была европейской историей, ее земной столицей был Рим, большинство священников и монахинь, не говоря уже о епископах и высшей церковной иерархии, были выходцами из Европы. Вице-монархи Испании и Португалии правили по божественному праву, которое могли поставить под сомнение только еретики, и пользовались королевским покровительством, позволявшим назначать и увольнять священников и епископов почти так же просто, как служащих Короны. Королевское правительство решало, где будут построены церкви, и собирало десятину (церковный налог в размере 10 % всего дохода). Грех против католического учения почти всегда считался уголовным преступлением.
Все образовательные учреждения были религиозными, поэтому если считать, что знание – сила (а так оно и есть), то церковь монополизировала эту силу. Инквизиция вела список запрещенных книг, которые людям не разрешалось читать. Церковь контролировала даже время! Звон колоколов задавал ритм дня, сигнализируя о часах работы, отдыха и молитвы. Воскресенья отмечали семидневную неделю, незнакомую прежде коренным народам. Католические обряды и праздники делили год на части, предусматривая общие публичные приливы и отливы эмоций, от празднования Крещения Господня и карнавала до мрачной атмосферы Великого поста, Страстной недели и Пасхи. Все личные вехи, от крещения до брака и смерти, утверждались церковными таинствами и регистрировались в церковных записях. Даже на географических картах не обходилось без религии: у каждого города был официальный святой покровитель, чье имя, как правило, входило в полное название города: Сан-Себастьян-де-Рио-де-Жанейро, Сан-Франциско-де-Кито и так далее.
Другой господствующей силой, вездесущей и неизбежной, был патриархат – общий принцип, согласно которому небом и землей, городами и семьями правили отцы. Иберийское общество было более патриархальным, чем большинство американских и африканских, поэтому гегемонию отцов, по крайней мере отчасти, стоит считать наследием колониализма. Патриархат структурировал все социальные институты, в том числе исключительно мужскую церковную иерархию вплоть до Святейшего Отца в Риме. Иберийское право основывалось на патриархальных принципах. Мужья получали юридическую власть над женами и детьми. Состоятельные женщины вели замкнутый образ жизни, повсюду появлялись только с сопровождением и были изолированы от всех контактов с мужчинами вне семьи – дело чести в традиционной испанской и португальской сексуальной этике.
Честь была мерилом того, насколько хорошо мужчины и женщины играли предписанные им социальные роли. Избегание внебрачного секса становилось чем-то вроде высшей жизненной цели женщин, в то время как мужской сексуальной чистоте придавалось гораздо меньшее значение. На практике возможность содержать более одной женщины повышала статус мужчины, и многие обзаводились любовницами. С другой стороны, мужчины должны были защищать – в прямом смысле до смерти – девственность своих дочерей и сексуальную исключительность жен. Концепция чести часто приводила к дуэлям и наказанию чересчур свободомыслящих женщин. Корни этого паттерна, принесенного иберийцами из Средиземноморья, тянутся в дохристианские времена и кроются – о чем стоит упомянуть, чтобы понять логику и причину этого безумия, – в праве собственности. Внебрачные дети женщин рождались в семье и наследовали часть драгоценного имущества, которое распределялось между наследниками после смерти каждого из родителей. А отпрыски мужчин, можно сказать, прорастали на чьей-то чужой собственности. Таким образом, мужское распутство означало не потерю, а своего рода территориальную выгоду для семьи.
Женщин, разумеется, не устраивало, что с ними обращались как с имуществом и средством. Довольно часто, по-видимому, они для сопротивления использовали магию, причем как принесенную с собой из Иберии и Африки, так и традиционную магию коренных народов Америки, чтобы привлекать мужчин, манипулировать ими, избегать их или наказывать. Испанская инквизиция, конечно, тоже была настороже. В 1592 году инквизиция наказала бедную женщину из Лимы за то, что она про себя молилась, «чтобы мужчины возжелали ее». Такая разновидность европейской магии была призвана перенаправить силы католической литургии, например, если произнести молитву задом наперед. В записях инквизиции XVII века также обнаружены местные андские «ведьмы». Вина одной из них, Каталины Гуакайлано, состояла в том, что она пролила кровь морских свинок на священные камни, жуя коку и молясь: «О Господь Отец, который был сожжен, кто дает нам оросительные каналы и воду, дай мне еду». Ее представления о Боге, судя по всему, при католической внешней атрибутике оставались представлениями коренного населения, что давало ее народу духовную независимость от испанской религии. Перуанский священник сообщал, объясняя, почему приказал выпороть трех женщин, что «эти ведьмы не ходили ни на мессу, ни на уроки катехизиса». Вместо этого они публично не подчинялись ему и вдохновили всю деревню делать то же самое.
Двумя веками позже за тысячи миль от Перу, в Гран-Пара, что в устье реки Амазонки, португальская инквизиция собрала свидетельства о разного рода «нелегальных» методах лечения, включая дым, заклинания, зелья, талисманы, трясущиеся стены, связки трав и бестелесные голоса. Подобные вещи считались колдовством, продуктом амазонской и африканской религий. Европейская медицина того времени была сосредоточена на обескровливании пациента, но в Гран-Пара почти не было пиявок европейского типа, которых можно было бы использовать для лечения. Индейских и африканских ведьм вызывали респектабельные белые люди, отчаянно нуждавшиеся в лечении, и платили им за работу. В одном случае обвиняемыми были несколько белых вдов, которые, по-видимому, изучали местные традиции, а также, по словам обвинителя, «общались с мужчинами» из местных.
Женщины, несомненно, получали намного меньше удовлетворения от колониальной «системы чести», нежели мужчины: в ее рамках подозрение вызывала любая женщина, не живущая под контролем мужчин, особенно вдова. Другого выхода не было, и женщины учились жить с этими нормами, впитывая их, однако в полной мере этот довольно-таки высокий уровень касался только женщин, владеющих имуществом: люди неимущие по определению были практически лишены чести. В конце концов, бедные женщины часто работали вне дома – поварихами, прачками, торговками – и ходили по улицам одни, чего не стала бы делать ни одна благородная дама. Не все роли были почетными, как бы хорошо они ни были сыграны. У рабов, которые сами были чужой собственностью, на честь не было никакой надежды. «Заработать» ее были шансы только у самых выдающихся, таких как Энрике Диас – прирожденный боец, который в XVII веке вел бразильские войска против голландских захватчиков. Однако женщины коренных народов, в чьей социальной жизни сохранялись доколониальные гендерные модели, меньше ощущали тиски этой прискорбной системы.
В целом культурная гегемония сделала господство естественным и неизбежным для людей, над которыми простирала его. В этом заключалась ее страшная сила. Коренные и африканские народы в конце концов признали иберийских королей своими естественными правителями по божественному праву. Однако ситуация начинает казаться естественным «укладом мира» только после больших уступок. Слабые соглашаются на подчинение только после заключения наилучшей возможной сделки с сильными. Таким образом, женщины принимали патриархальное подчинение, но взамен требовали, чтобы мужчины выполняли обязанности хороших кормильцев и сильных защитников. Точно так же, став католиками, африканцы и коренные американцы уступили религиозную власть в обмен на защищенный статус христиан. Был, впрочем, и другой, более позитивный итог: ежедневные взаимодействие и взаимопомощь посредством транскультурации создавали новые самобытные латиноамериканские культуры.
Процесс транскультурации
Влиятельный кубинский антрополог Фернандо Ортис впервые применил этот термин к музыкальным и танцевальным традициям Кубы. Транскультурация, в каком-то смысле улица с двусторонним движением, контрастирует с аккультурацией – в этой аналогии улицей с односторонним движением, где одна культура заменяет другую. По мнению Ортиса, в Латинской Америке доминирующие культуры африканцев и коренных народов не были стерты и заменены европейскими. В результате обмена возникло что-то новое, что-то не европейское, не американское и не африканское, а отчетливо кубинское, заведомо смешанное. Как и гегемония, транскультурация стала ключевой концепцией латиноамериканских исследований. Сегодня историки считают, что именно она лежит в основе национальных культур Латинской Америки.
Представьте себе межкультурный компромисс как тысячу крошечных столкновений и молчаливых переговоров, происходящих в повседневной жизни, всегда в силовом поле иерархии и господства. Скажем, для шествия или праздника в честь прибытия нового вице-короля нужна музыка. Разрешат ли рабам играть на своих инструментах и танцевать? Это, безусловно, добавило бы праздничного настроения, хотя, возможно, за счет некоторого ущерба европейскому достоинству. Не без сложностей и борьбы, но уже с 1580-х пение чернокожих женщин в церковных хорах постепенно наполняло кубинскую музыку африканской чувственностью.
Итак, мы видим: транскультурация и гегемония – две стороны одной медали, положительная и отрицательная. Всем известна музыкальная и танцевальная культура Кубы – гармоничное сочетание испанской гитары и африканского барабана. Это транскультурация. Потомки рабов в кубинском обществе занимали подчиненное место, выделяясь только на музыкальном и спортивном поприще. Это культурная гегемония. Потомки рабовладельцев восприняли влияние африканской культуры как часть комплексной сделки, которая в целом была им выгодна. Люди, исходно бывшие у власти, в колониальном плавильном котле Латинской Америки так и оставались у власти, и чаще всего были в состоянии навязать общие очертания и основное содержание новых культурных форм.
Люди из низов внесли более тонкие элементы стиля, ритма, фактуры и настроения. Хотя колонизаторы насаждали европейские рамки коллективной жизни для всех, включая рабов и представителей коренных племен, внутренние измерения сопротивлялись стандартизации. Рабы, которые собирались и танцевали в дни католических праздников, сохраняли свою религию, облачая ее в одежды европейских святых. Повсюду происходило смешение местных, африканских и европейских религиозных взглядов. Оно могло быть неявным, как священные растения и животные (а в Андах – символические радуги) на монастырских фресках, но могло быть и вполне очевидным. Считается, например, что первое явление Девы Марии Гваделупской случилось в месте, считавшемся священным еще при ацтеках. Когда мальчик из местных рассказал о чудесном видении, испанские церковные власти настороженно отнеслись к «индейской девственнице» с темным лицом, которую мексиканцы, говорящие на языке науатль, продолжали называть именем Тонанцин – местной богини земли. Однако постепенно церковники приняли ее и сделали покровительницей Мексики. В результате науа увидели, как испанцы преклоняют колени перед Тонанцин (считайте ее кем угодно), а испанская религия получила совершенно новый уровень поддержки среди коренных племен. Так местные и африканские верования проникали в латиноамериканский католицизм. Обилие кровавых потеков на мексиканских распятиях должно было пробудить живительную силу крови – важный элемент религии ацтеков.
В Карибском бассейне и Бразилии католичество стало менее строгим и даже приобрело праздничные африканские черты. В XVIII веке в Салвадоре в бразильский День всех святых африканский религиозный дух (в том числе танцы под совершенно неевропейские ритмы) пронизывал многие католические церемонии.
Здесь необходимо сказать несколько слов о колониальных городах, создавших для транскультурации особую обстановку. Испанцы и португальцы составляли крошечное меньшинство в колониальной Латинской Америке. Они быстро основали и заселили такие же крошечные города всего по несколько тысяч человек в каждом, островки европейской жизни и архитектуры, разбросанные по просторам Америки. Тем не менее города были плацдармами и командными центрами всего колониального проекта.
Институты колониального управления существовали только в городах. Все чиновники, епископы, судьи, нотариусы, торговцы и ростовщики – люди, чьи приказы, отчеты и взаимоотношения связывали колонии с Европой, – жили в городах. В городах же устраивались большие публичные зрелища, подчеркивавшие имперскую власть: торжественные шествия на Страстной неделе (перед Пасхой), церемониальные встречи новых вице-королей, шумные празднования в честь королевских браков. Огромные церкви и монастыри, вице-короли, которые могли буквально «оказывать почести», и утонченные европейские дамы и джентльмены, являвшие собой образцы «превосходного» поведения, производили огромное впечатление. В Испанской Америке города сразу закладывали в соответствии с имперскими директивами, предписывавшими привычную нам, а тогда новаторскую шахматную доску из квадратных кварталов и улиц, пересекающихся под прямым углом. Вокруг центральной площади каждого города стояли дворец губернатора, собор и особняки епископа и самых богатых семей, а также магистрат – местопребывание городского совета, самого важного органа управления за пределами горстки крупных «столиц». Населенным пунктам присваивался статус деревни, поселка или города, каждый находился под юрисдикцией близлежащих центров более высокого ранга, и на вершине этой пирамиды стояли столицы – Лима, Мехико, Богота и Буэнос-Айрес. Португальцы уделяли меньше внимания созданию образцовых городов, отчасти потому, что сахар, их основной экспортный продукт, этого не требовал. Тем не менее именно города были единственными местами в Испанской Америке и Бразилии, где белые люди могли общаться в основном друг с другом, где крошечное меньшинство могло поддерживать европейскую культуру.
Попытка воссоздать Испанию и Португалию в колониальных городах в итоге, конечно, провалилась. Горожанами стали многие коренные жители, метисы, а также негры, как свободные, так и порабощенные. С самого начала колонизация оторвала немало коренных жителей от родных общин и вынудила мигрировать. Кто-то ушел работать на шахты или в испанские поместья. Другие строили простые дома на окраинах колониальных городов – первые трущобы Латинской Америки. Оторванные от своих культурных корней, индейцы, как и другие вынужденные мигранты – африканцы, должны были отращивать новые. Городские рабы пользовались большей свободой, чем рабы с плантаций. В частности, они могли общаться с людьми из той же части Африки и присоединяться к свободным чернокожим в католических мирских братствах, которые обеспечивали им группу социальной поддержки и чувство добровольной принадлежности. Как рабы, так и свободные чернокожие нередко становились ремесленниками, например пекарями или плотниками. Когда метисы, свободные чернокожие и белые бедняки все вместе терлись на сапожной скамье или в кузнице, они создавали латиноамериканскую народную культуру.
За пределами городов людей европейского происхождения было немного, а колониальные институты практически переставали существовать. Культуры коренных народов и африканцев доминировали в сельской жизни уже из-за демографического веса, а белых людей было попросту слишком мало, чтобы общаться и вступать в брак исключительно друг с другом. Таким образом, сельские жители испанского и португальского происхождения, даже те, у кого был дом в городе, усваивали местные обычаи и африканские пристрастия раньше, чем их городские собратья.
Если транскультурация полным ходом шла на бразильских плантациях, где доходы от экспорта легко покрывали импортную одежду, вино и даже провизию, то в еще большей степени она происходила на асьендах – менее прибыльных, но более типичных для Испанской Америки поместьях. Вместо того чтобы вкладывать огромные суммы в покупку рабочей силы, асьенды полагались на индейцев, с которыми договаривались за небольшую плату или часть урожая. Вместо экспортных культур для Европы они производили товары для местного потребления. И как правило, их владельцы, которым было нечего продавать в Европу, не могли позволить себе европейские товары. Во время редких визитов в город их речь, одежда и манеры казались их городским кузенам по-деревенски грубыми, изрядно сдобренными влиянием африканцев и местных.
С людьми коренных народов и выходцами из Африки в сельской местности происходило то же, что с белой элитой в городах: они сохранили больше собственной культуры, чем их городские кузены. Большинство миссионеров допускали влияние обычаев и традиций коренных народов и африканцев на церковные праздники. Шансы жить обособленно в своих деревнях, следовать своим традициям и разговаривать на своем языке – кечуа, киче, аймара или науатль – были многократно выше. Рабы на плантациях общались в основном друг с другом, и их часто запирали на ночь. Городские рабы свободно освоили португальский гораздо быстрее, чем деревенские. Неудивительно, что сельская местность колониальной Латинской Америки казалась европейским путешественникам настолько экзотической. Города они отвергали как второсортные попытки имитировать Европу, тогда как сельская местность представляла собой отдельный мир, не испанский или португальский, не местный или африканский, а сплав различных элементов, узор которых менялся от региона к региону, словно в калейдоскопе.
Для порабощенного большинства Латинской Америки транскультурация стала одновременно благословением и проклятием. Хозяева и слуги понемногу делались похожими друг на друга. Казалось бы, вот положительный результат! Но переделывая испанскую или португальскую культуру по своему подобию, порабощенные легче соглашались с самой идеей колонизации и тем самым делали прочнее свое подконтрольное положение. Инка Гарсиласо де ла Вега и Фелипе Гуаман Пома де Айяла, два представителя коренных племен Перу, писали книги в поддержку коренных жителей, но делали это решительно поддерживая христианство и испанское правление. Иезуит Антониу Виейра, которого называли бразильским лас Касасом, – пример того же парадокса. Виейра был одним из известнейших интеллектуалов XVII века; именно он написал ту проповедь, с которой слишком блестяще полемизировала сестра Хуана. Виейра курсировал между Бразилией и Португалией, произнося пламенные проповеди. Он изучал как язык тупи, так и язык Анголы, пытался защитить коренное население от португальских поселенцев, проповедовал человечность и человеческую ценность африканских рабов. Виейра провозглашал, что «тело Бразилии в Америке, а душа – в Анголе», но в то же время он призывал рабов со смиренным сердцем терпеть рабство и ожидать награды в раю. Собственно, у самого Виейры были африканские корни, и потому рабы, которые слушали его проповеди, находили его еще более убедительным.