Джон Чарльз Частин
Краткая история Латинской Америки
Рождение испанской Америки
Еще до того, как в Мексике и Перу осела пыль имперского краха, испанцы начали делить добычу. Отчасти это были сокровища местной знати, но большая часть добычи представляла собой энкомьенду[13] – завоеватели были вознаграждены людьми. В этой системе коренные жители были «доверены» (таково значение испанского слова encomiendar) тому или иному завоевателю, который нес ответственность за их христианизацию и получал в их лице рабочую силу. В ходе реконкисты было создано бесчисленное множество энкомьенд с покоренными маврами, так что в Америке иберийцы просто снова применили отработанную тактику. Завоеватели, получившие энкомьенды, стали во многом похожи на европейских дворян, живущих за счет труда полусвободных крестьян и дани, которую те платили (как правило, это была часть урожая). Местным земледельцам такое положение дел тоже было знакомо. Те же города-государства, деревни и кланы, которые когда-то платили дань ацтекам или инкам, теперь платили ее же новым испанским хозяевам. Катастрофические повторяющиеся эпидемии XVI века, сравнимые по масштабам последствий с Черной смертью, во много раз сократили местное население. Но в отличие от того, чем это обернулось в Карибском море и на побережье Бразилии, деревни коренных народов в Мексике и Перу не исчезли.
В то время как общество тупи выкосили болезни, а их земли заняли бразильские сахарные плантации, оседлые общества центральной Мексики и Анд выжили, потрясенные, но достаточно цельные, чтобы перехватить власть не составило особенного труда. Испанцы, как правило, создавали энкомьенды на основе уже существующих общин со своими дворянами, которых испанцы называли касиками[14]. Однако постепенно завоевание и колонизация подорвали побежденную воинскую знать, и местные жители переняли испанские методы управления. Деревенские чиновники Мексики на испанских должностях вели дела и записи на родном языке. Конечно, в науатль в силу влияния завоевателей вошли сотни испанских слов, но структура языка сохранилась, как и отчетливо коренное мировоззрение.
Мексика официально стала «Новой Испанией», но это все еще были два общества, в какой-то мере привитые друг на друга, в основном посредством контакта мужчин-испанцев и женщин из коренного населения. Испанских женщин в Мексике, как и португальских в Бразилии, было немного: в первые годы после Первого контакта на девять мужчин приходилась одна женщина. Таким образом, в течение нескольких лет женщины из местных племен и мужчины-испанцы произвели на свет легионы детей-метисов, как и предсказывал в письме из Бразилии Перу Ваш де Каминья. Малинче родила от Кортеса вскоре после падения Теночтитлана.
В какой-то степени она была интригующей фигурой – Малинче (на родном языке – Малинцин), одна из 20 рабынь, подаренных Кортесу в 1519 году во время его путешествия вдоль мексиканского побережья в поисках Империи ацтеков. Она уже говорила на языке майя и науатле и всего за несколько месяцев выучила испанский. Эта на удивление сообразительная и хладнокровная 16-летняя девушка стала неразлучна с Кортесом и сыграла важную роль в пленении Монтесумы. Неудивительно, что одни пытались сделать из ее жизни любовный роман, другие видели в ней предательницу Мексики. Правды не слишком много в обеих историях. Что касается любви, то Кортес вызвал к себе жену-испанку, которая ждала его на Кубе, а Малинче отверг, выделив некоторое имущество. Что же до предательства Мексики, то этой страны еще не существовало, если ею не считать ацтекскую империю, а у Малинче были веские причины ненавидеть ацтеков. Науатль был ее родным языком, но собственная семья продала ее в рабство майя, и именно так она выучила их язык. Малинче была не столько предательницей, сколько жертвой предательства. В итоге Кортес выдал ее замуж за одного из своих людей, от которого она родила второго ребенка. Всего несколько лет спустя она умерла, не дожив до 25.
Принцесса ацтеков Текуичпотцин, дочь Монтесумы, приняла в крещении имя Исабель. Теперь она была завидной невестой: женщиной из местной знати, законной наследницей личного состояния Монтесумы, хозяйкой желанной энкомьенды. Обладая всем этим, Исабель неизбежно привлекала больше мужей, чем ей было нужно. До первого брака с испанцем она дважды была замужем за лидерами сопротивления ацтеков в последние дни Теночтитлана. Она пережила четырех супругов[15], родила семерых детей, приспособилась к новой жизни и стала образцом католической преданности и благотворительницей религиозных организаций. Она дожила до почтенных 40 лет!
По мере того как число знати ацтеков и инков сокращалось, а количество испанских женщин увеличивалось, все меньше и меньше испанских мужчин женились на женщинах из коренных народов, хотя и продолжали зачинать бесчисленных детей-метисов (большинство которых почти ничего не наследовали как незаконнорожденные). Эти дети были «промежуточными людьми» – не европейцами, не африканцами и не коренными американцами, людьми второго сорта, «плохими» родственниками, если их вообще признавали. Мартин, сын Малинче от Кортеса, фактически стал слугой своего сводного брата (которого также звали Мартин), сына Кортеса от второй жены-испанки.
Испанские женщины обычно прибывали уже после окончания боевых действий, но так бывало не всегда. Женщина по имени Исабель де Гевара в 1530–1540 годах помогла завоевать Аргентину и Парагвай. Спустя годы, пытаясь получить энкомьенду за участие в завоевании, она написала письмо испанской Короне, в котором рассказала, как женщины экспедиции приняли на себя командование и ответственность, когда голод убил две трети отряда. Когда мужчины теряли сознание от голода, писала Гевара, женщины «стояли на страже, поддерживали огонь, заряжали арбалеты… поднимали боеспособных солдат, объявляли общую тревогу, действовали как офицеры и командовали солдатами».
Самой известной женщиной-конкистадором была Инес Суарес. В 1537 году, когда она в одиночку прибыла в Америку, разыскивая мужа, ей было 30 лет. Она искала сначала в Венесуэле, а затем в Перу, где узнала, что он мертв. Суарес не вернулась на родину, а стала любовницей завоевателя Чили и прославилась своими действиями во время нападения местных. Она предложила запугать нападающих, бросив им головы семи захваченных вождей, а самым известным ее поступком стало то, что первому пленнику она отрубила голову сама. Несмотря на ее героизм (или то, что им считалось), завоеватель Чили, у которого была жена в Испании, отослал Инес Суарес, когда стал губернатором новой территории.
В те времена благоприятный брак в жизни женщины перевешивал даже необыкновенные таланты. Брачный контракт был опорой испанской социальной структуры и имел решающее значение при распределении собственности. Брак был религиозным таинством, в конце концов, а религиозное соответствие в Испанской империи было делом нешуточным.
Испанское завевание предполагалось завоеванием земным и духовным: не только захват земель и богатств, но и поражение старых богов. Церковники прибыли насаждать католическое учение, и, помимо проповедей, настойчиво искали «идолов» – священные предметы старых религий, которые местные жители упорно хранили и прятали. Священник и владетель энкомьенды почти всегда стояли бок о бок как единственные представители испанской власти. Так же как во времена христианизации Европы веками раньше, обращение королей (или касиков) приводило в церковь целые общины. Спеша крестить всех, миссионеры в ходе массовых церемоний небрежно окропляли толпу святой водой, что мало способствовало обучению их христианству. Тем не менее крещеные коренные американцы могли помнить о насаждении предыдущих имперских государственных религий, знакомом им еще до Первого контакта. На новых территориях испанцы завели обыкновение возводить церкви на местах, уже посвященных местным божествам. И жители Теночтитлана не особенно удивились, когда завоеватели сравняли с землей Великий храм ацтеков и построили свой собор практически на том же месте.
Полностью оседлые жители Центральной Мексики и Перу пережили Первый контакт намного лучше, чем полуоседлые народы, такие как тупи. Тем не менее его влияние на оседло-земледельческие сообщества можно назвать только катастрофическим. Испанцы часто требовали больше, чем прежние повелители. Например, инки забирали из андских деревень рабочих по обычаю мита[16], но после завоевания мита изменилась, и теперь рабочие трудились в шахтах глубоких серебряных рудников, иногда взаперти по нескольку дней. Эпидемии европейских болезней продолжали выкашивать коренное население.
К концу XVI века сложились основные контуры латиноамериканских этносов. Американские, европейские и африканские гены и культуры, смешиваясь, создавали богатый потенциал для человеческого разнообразия, но насильственный и эксплуататорский характер Первого контакта испортил эту смесь на века. В Бразилии и Карибском регионе европейцы и африканцы заняли место практически уничтоженного коренного населения. В Мексике и Перу, напротив, сообщества, говорящие на языках науатль и кечуа, выжили, но заметно трансформировались. Так или иначе, первородный грех латиноамериканской истории – лежащая в ее основе мучительная социальная несправедливость – нанес непоправимый ущерб. Разве могут на дымящихся руинах завоеваний возникнуть более справедливые, более инклюзивные сообщества? А следующий шаг – систематическая колонизация и создание целых социальных систем, приспособленных для обслуживания интересов хозяев в далекой Европе, – только усугубит положение.
Течения
Отец Бартоломе де Касас
Как совершенно ясно показывает история, европейское стремление к эксплуатации рабочей силы и получению дани многое объясняет в колонизации Латинской Америки. Разве могло быть иначе? В самой своей основе завоевание всегда связано с эксплуатацией. С другой стороны, завоеватели и колонизаторы редко признаются в этом даже самим себе, находя и изобретая намного более идеалистические мотивы. Большинство испанцев и португальцев, приехавших в Америку в XVI веке, считали, что распространение истинной веры хорошо вне зависимости от методов. Как и все люди, они были склонны видеть свои действия в наилучшем свете. С другой стороны, для некоторых движущей силой действительно был религиозный идеализм; чаще всего это были церковники – неудивительно, правда? Католическая церковь – и инквизиция в том числе – породила самые важные гуманитарные противотоки в этот век грубой эксплуатации.
Колониальная бразильская церковь. Статуя работы Алейжадинью
Среди францисканцев, прибывших в Мексику еще в 1524 году, достаточно многие проявляли к коренному населению по-настоящему глубокое уважение. Несколько монахов ордена тщательно собирали и сохраняли информацию об истории, религии и повседневной жизни ацтеков. Наиболее известен из них Бернардино де Саагун, который писал, что организация семьи и методы ухода за детьми у ацтеков лучше, чем в Испании. Стремясь собрать максимально полную сокровищницу знаний, литературы и обычаев ацтеков на их родном языке, науатле, Саагун постоянно прибегал к помощи своих учеников из местных племен. Великолепно иллюстрированная в аутентичном стиле, его книга, известная сегодня как «Флорентийский кодекс», остается крайне важной для любой интерпретации цивилизации ацтеков.
Другой францисканец, Торибио де Мотолиния, с глубоким осуждением описывал дань, пытки и принудительный труд как чуму, поразившую коренное население. По сей день Мотолинию тепло вспоминают в Мексике как защитника побежденных.
Первые иезуиты в Бразилии также защищали местное население от колонистов. Для начала иезуиты выучили ряд вариантов тупи (который на самом деле был семейством родственных языков, столь же отличных друг от друга, как французский, испанский и итальянский). Затем они разработали упрощенную грамматику тупи и стандартный словарь для использования в миссионерских деревнях. лингва-жерал[17], или «общий язык», легко выучили носители различных диалектов тупи. Эта мера одновременно способствовала религиозному обучению и отделила тупи от поселенцев, стремившихся их поработить.
Но, безусловно, величайшим религиозным защитником коренных народов был Бартоломе де лас Касас, настоящий ориентир для следующих поколений священников-радикалов в Латинской Америке. В 1502 году, когда лас Касас приехал в Америку, он был просто молодым и хорошо образованным искателем удачи благородных кровей, максимально далекий от радикальных воззрений. Он сумел получить энкомьенду и первые 12 лет жил обычной жизнью раннего карибского завоевателя, наблюдая, как коренные жители десятками умирают от эксплуатации и болезней. Ему было около 40, когда в 1514 году его мировоззрение резко изменилось, по-видимому под влиянием пламенных проповедей некоего члена доминиканского ордена, выступавшего против испанцев, эксплуатирующих энкомьенды. К 1515‐му лас Касас, уже сам доминиканец, вернулся в Испанию и предложил различные способы защиты коренных американцев от системы энкомьенды. По словам лас Касаса, причиной гибели стольких душ от рук христиан была простая жадность: жажда золота и стремление быстро разбогатеть. Одно из предложений заключалось в том, чтобы полагаться на труд порабощенных африканцев, но затем у него появилась идея получше: вербовка в Испании фермерских семей, готовых работать на себя. Лас Касас мечтал разделить испанское и коренное население Америки, а использование местной рабочей силы ограничить и поставить под строгий контроль. Но его экспериментальный проект по колонизации Венесуэлы так и не был реализован.
За следующие два десятилетия лас Касас много путешествовал по Карибскому бассейну и Центральной Америке, защищая коренное население, и написал целый поток публикаций, осуждающих злоупотребления в энкомьендах. В 1537 году Папа издал прокламацию, отчасти вдохновленную лас Касасом, о том, что люди из коренных народов Америки – именно люди, а не недочеловеки, как утверждают некоторые маловерные. В 1542, во многом благодаря Лас Касасу, испанская Корона издала знаменитые Новые законы о хорошем обращении и защите индейцев, немедленно ограничив и в итоге полностью отменив энкомьенды. Их высокопоставленные обладатели ненавидели и поносили лас Касаса за эти законы, которые подрезали им крылья, но старый крестоносец не собирался останавливаться.
В 1550–1551 годах лас Касас представлял интересы коренных народов в крупных дебатах в испанском городе Вальядолид, итог которых должен был раз и навсегда определить моральный статус завоеваний в Америке. Лас Касас страстно отверг идею о том, что по своей природе коренные народы ниже европейцев и потому заслуживают порабощения. Хотя официально дебаты в Вальядолиде были безрезультатны, лас Касас произвел на имперское правительство огромное впечатление. В 1552 году он опубликовал самое известное из своих бесчисленных произведений: «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий», полное жутких описаний жестокости испанцев, преувеличивающих бойню, и без того достаточно безумную. Немногие сочинения находили такую широкую европейскую аудиторию, однако среди самых заядлых читателей этого трактата были европейские протестанты – традиционные враги католицизма в религиозных войнах. В течение следующих двух столетий «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» получило три издания на латыни, три на итальянском, четыре на английском, шесть на французском, восемь на немецком и восемнадцать на нидерландском, не говоря уже об испанском.
Бартоломе де лас Касас дожил до восьмидесяти девяти лет – сказочно долгая жизнь для 1500-х. И хотя ошибка, которую он совершил в самом начале, призвав ввозить больше африканских рабов, остается пятном в его послужном списке, он раскаялся быстро и навсегда. Дух и борьба лас Касаса продолжают вдохновлять идеалистически настроенных церковников и церковниц Латинской Америки и сейчас, более четырехсот лет спустя.
3
Колониальный плавильный котел
Правление Испании и Португалии в Латинской Америке длилось три долгих века. Несмотря на утопические стремления религиозно вдохновленных людей и постоянное сопротивление эксплуатации, горькое наследие завоеваний и рабства в 1800 году, накануне обретения независимости, сказывалось практически во всем. Латиноамериканцы и боролись с расовой иерархией, навязанной за эти триста лет, и приспосабливались к ней. По мере того как сообщества Латинской Америки нарастали поверх жестких иерархических рамок подобно корням дерева, постепенно оплетающим скалу до основания, адаптация делала колониальное мироустройство терпимым, но в то же время закрепляла его в привычках и нормах. Люди из коренных, африканских и европейских народов общались и перемешивались, воевали и спали друг с другом. Они неправильно понимали, узнавали, презирали и обожали друг друга. За сотни лет большинство латиноамериканцев искренне приняли католицизм и власть испанского или португальского короля. Таким образом, колонизация представляла собой не просто правление чужаков, а социальный, культурный и даже психологический процесс. Возникшие в результате модели господства, запутанные и всепроникающие, – самый печальный продукт колониального плавильного котла.
По мере формирования колониальных латиноамериканских обществ сделались явными приоритеты иберийских захватчиков. Мы совершим стремительное путешествие по колониям, которое прояснит основные экономические модели и географическое расположение. Начнем с того, что огромные расходы на транспортировку через Атлантический океан могли покрыть только драгоценные металлы и несколько особенно дорогих товаров, таких как сахар (предмет роскоши в те времена). Таким образом, рудники и сахарные плантации занимают важное место в ранней истории Латинской Америки.
Колониальная экономика
Зарождающуюся колониальную экономику сформировали серебро и сахар. Изначально европейцы были одержимы золотом, однако золото из сокровищниц ацтеков и инков и даже то, которое легко было намыть в песчаных руслах ручьев, быстро истощалось. Золотая лихорадка в Карибском бассейне при первом поколении колонизации привела к уничтожению араваков. Испанской Америке оставалось опереться на серебро. Основные серебряные рудники Сакатекаса (Мексика) и Потоси (Перу) были открыты в 1540-х годах. Сакатекас, где никогда не было оседлых жителей, привлекал коренных американцев из центральной Мексики. Мигранты стали шахтерами и в Потоси, на продуваемом всеми ветрами плато на высоте 12 000 футов. Испанские методы плавки с использованием мехов здесь не работали, и вместо них приходилось использовать местные, подстраиваясь под направление андского ветра. Штольни этих рудников тянулись глубоко под землей на многие мили. Огромные квазииндустриальные предприятия привлекали самых разных людей, в то время как на юге как Мексики, так и Гватемалы обитали в основном коренные племена: сапотеки, миштеки и главным образом майя – люди, среди которых выросла Малинче. Так что добыча полезных ископаемых немедленно начала менять мексиканское и перуанское общества.
Горнодобывающие районы экономически связали колонии с Европой, и большая часть деятельности испанцев в Америке сконцентрировалась вокруг них. В XVII веке Потоси даже стал на какое-то время самым густонаселенным городом Америки. Но поскольку он стоял практически на крыше мира, слишком высоко для земледелия, то почти все, кроме серебра, разумеется, приходилось туда везти. Покорные мулы, выращенные на равнинах Аргентины, уверенно поднимались по узким тропам Анд, обеспечивая связь и перевозки. Женщины из местных ткали и шили, чтобы одеть шахтеров, а фермеры с не столь заоблачных высот отправляли им еду (говоря языком экономики, «первичное» экспортное производство стимулировало «вторичную» деятельность по снабжению). В конце концов серебро спускалось с небес на тех же мулах и текло к побережью. Плато центральных Анд удалено от океана, так что перуанской столицей стала Лима, возведенная близ хорошей морской гавани.
Точно так же богатства колониальной Мексики концентрировались вдоль путей, соединяющих северные рудники с Мехико и портом Веракрус. Так или иначе, вся южная Мексика, Центральная Америка и Карибский бассейн стали частью сети снабжения северных серебряных рудников.
Экономические приоритеты испанской Короны определили политическую организацию колонии. «Королевская пятая», двадцатипроцентный налог на добычу полезных ископаемых, был основным источником колониальных доходов Испании. Такие важные вопросы, несомненно, требовали контроля, и к концу 1540-х Новая Испания (включавшая Мексику, Центральную Америку и Карибский бассейн) и Перу (к которому тогда причисляли бо́льшую часть Южной Америки) получила вице-королей, присланных из метрополии, архиепископов и Верховный суд. В конце концов в Мехико и Лиме были созданы гильдии оптовых торговцев, захватившие коммерческую, а следовательно, и политическую власть в столицах. Постепенно вице-королевства, Верховные суды и другие административные подразделения множились в соответствии с прибыльностью для Короны. В 1717-м современная Колумбия стала – отчасти из-за золота – центром третьего вице-королевства, названного Новой Гранадой. Позже, в 1776 году, чтобы помешать серебру Потоси ускользать без уплаты налогов через территорию современной Аргентины, была создана еще одна юрисдикция, Рио-де-ла-Плата, со столицей в атлантическом порту Буэнос-Айрес. Однако Перу и Мексика все равно оставались основными испанскими колониями.
В Бразилии место серебра занял сахар, а рудники на роли основного экспортного производства заменили плантации. Богатые красные почвы вдоль северо-восточного побережья Бразилии идеально подходили для выращивания сахарного тростника. Таким образом, северо-восток стал основной территорией бразильской колонии с фактическими столицами в Пернамбуку и Тодуз-ус-Сантус. Для португальской Короны основными источниками колониальных доходов были налоги на экспортируемый сахар и на товары, импортируемые с прибылью от сахара. Сахар, сахар, на протяжении всего XVII века в Бразилии царил сахар, и он структурировал колонию так же, как добыча серебра структурировала Испанскую Америку.
Для экспортной перевозки сахарный тростник нужно было измельчить, а его сок выварить в плотные блоки. Плантаторы, достаточно богатые, чтобы построить сахарный завод (engenho – «устройство» на португальском), стали известны как «хозяева мельниц», сеньорес де энжено[18]. Сеньоры энженьо стояли у истоков сахарной экономики и занимали видное место в социальной истории Бразилии. В районах бразильского сахарного побережья горстка сеньоров, каждый из которых владел сотнями рабов, господствовала над соседями: те, как правило, выращивали сахарный тростник, но не могли его перерабатывать. Подобно серебряному руднику, большой энженьо был сложным и дорогостоящим хозяйственным предприятием, почти городом, с часовней, конюшнями, складскими помещениями и мастерскими, не говоря уже о барачных поселках для рабов. Как и в первых колониях Чесапикского залива в Северной Америке, плантации, которые сами по себе были почти городами, невольно подрывали рост городских центров. По сравнению с колониальной Испанской Америкой, в Бразильской колонии (и даже в ее ядре, см. Глоссарий) было очень немного городов и поселков.
За пределами северо-восточного ядра бо́льшая часть колониальной Бразилии была едва населена. Северо-запад Амазонки, занимая почти половину континента, оставался бесконечным тропическим лесом с горсткой крошечных португальских городков и несколькими миссиями иезуитов по берегам рек: жили здесь в основном полуоседлые коренные племена. Пустоши за сахарным побережьем, сертан, оставались беднейшей скотоводческой местностью. Любой из путей в другие внутренние районы представлял собой тысячемильную одиссею на каноэ, включая трудные переправы между реками, возможные только в сезон дождей. Португальцы называли эти экспедиции «муссонами» – словом, которое они выучили в Индии. К югу от Сан-Паулу, в вечнозеленых лесах за пределами тропиков, иезуитских миссий становилось больше. И уже за этими лесами на юг до Рио-де-ла-Плата простирались открытые луга. Здесь скот и лошади, сбежавшие из миссий, дичали, размножались и бродили на свободе бесчисленными стадами.
В целом колониальная Бразилия не могла конкурировать с колониальной Испанской Америкой. Сахар никогда не ценился так, как серебро. Основным направлением португальской морской империи с богатыми африканскими и азиатскими аванпостами Бразилия стала далеко не сразу, уступая соседке во всех отношениях: она была меньше, беднее, менее населенной (в десять раз!) и хуже управляемой. Дробная плантационная экономика Бразилии ограничивала и тормозила урбанизацию и распыляла административную власть. В конце концов и здесь появились два вице-королевства, но к полноте власти испано-американских вице-королей бразильские приближались только во время войны. Португалия просто меньше делала для своих колоний. Например, в Испанской Америке всего через столетие после колонизации уже была дюжина университетов, а в Бразилии так и не появилось ни одного. Впору задаться вопросом, как Бразилия вообще оставалась португальской колонией целых триста лет.