Джон Бакен Клуб «Непокорные»

Я ответил, что прожил среди них всю свою жизнь и служил в кавалерии до того, как отправился в военно-воздушные силы.

– Я догадался об этом по вашему лицу. Да и вообще, по человеку это, как правило, видно. Теперь, поскольку вы мне пришлись по душе, я делаю вам предложение, с которым никогда бы не обратился к кому-то другому… У меня нет начальника манежа. Джозеф Джепп, который десять лет проработал со мной, лежит с гриппом в Бервике. Я мог бы заменить его дублинским Дэви, но представительности в Дэви не больше, чем в побитой собаке, да и одежда Джозефа явно не его размера. Когда сегодня утром я взглянул на вас, после того как услышал новости от Тэма Дойга, я сказал себе: «Вот человек, который мне нужен!»

Конечно же я ухватился за это предложение, как говорят, руками и ногами. В Кирк Аллере я был в такой же безопасности, что и дублинский Дэви, неудачная замена Джозефа Джеппа, в такой же безопасности, в какой был в собственном доме. Кроме того, сама идея мне понравилась, и я подумал, что неплохо было бы после рассказать об этом Арчи. Но я сказал, что согласен поработать у мистера Макгоуэна только один вечер, а утром я должен буду покинуть его, и он согласился.

– Для начала я хочу устроить в Кирк Аллере хорошее представление, – сказал он, – а Джозеф будет готов присоединиться ко мне в Лангшилдсе.

Я позаимствовал у старикана бритву, побрился и умылся, а он в это время готовил завтрак. После того как мы поели, он принес комплект одежды моего предшественника. Одежда пришлась мне впору, но, Боже мой, выглядел я в ней настоящим негодяем! Брюки были недавно вычищены, но сапоги напоминали пару старых ведер, а от пальто мой портной ударился бы в слезы. Сам же мистер Макгоуэн надел сюртук, дополнил его высоким воротником, и прихорашивался до тех пор, пока не стал в точности похож на тех крупных ирландских торговцев, которых можно часто увидеть на выставках лошадей, то есть чем-то средним между членом кабинета министров и методистским священником. Он сказал, что начальник манежа должен ехать на лошади рядом с теми зверями, что должны были вызвать у публики наибольший интерес, так что я устроился перед фургоном, в котором была клетка с двумя очень унылыми львами. Мне вручили длинный хлыст и велели привлекать к себе внимание.

Кирк Аллер был мне знаком плохо, поэтому я не боялся, что меня опознают как меня самого или как мистера псево-Брамби. В последний раз я был там, когда ехал из Ларристейна пообедать в стрелковом клубе Аллера. Нынешний мой визит носил более сенсационный характер. Я решил развлечься и привлечь к себе всеобщее внимание, и мне это явно удалось. Можно даже сказать, я заслужил овации. Так случилось, что тот день совпал с государственным праздником, и улицы были полны народа. Мы с грохотом двинулись вверх по мостовой Вестгейта и вниз по длинной Хай-стрит, тротуар которой по обеим сторонам был заполнен взрослыми людьми и сопровождавшей их толпой из нескольких сотен детей. Нашим фургоном правил сморщенный человечек в жокейской шапке, но главным на козлах был я. Я гордо демонстрировал публике свой хлыст, а когда мы замедлили ход, выделил для себя нескольких местных персон, что бросились мне в глаза, и попытался их поддразнить. Я подумал, что здесь лучше подойдет жаргон кокни, потому что он вполне соответствовал моей нынешней должности, и у меня получилась очень удачная смесь застольных бесед моего конюха и моего старого денщика. То было высококлассное выступление, и вы удивитесь тому, как оно, в конце концов, сошло на нет. Там был молодой парень с громадной копной волос на голове, которого я пригласил присоединиться к его друзьям, сидевшим в клетке, и как раз в тот момент, когда один из унылых львов издал рычание, я сказал, что это мамочка зовет своего маленького Перси. И еще там был старый пастух c холмов, что все время поглядывал на винную чашу и пронзительным голосом пытался вызнать, чем мы кормим животных. Я не мог удержаться от того, чтобы не ответить ему на его родном языке.

– Слышь, друг! – закричал я. – А не скажешь ли, сколько овец ты потерял, когда мы были на прошлой ярмарке в Босуэлле?

Похоже, я попал в самую точку, потому что толпа взревела, а его друзья, похлопав старика по спине, проорали:

– Отлично! Ловко он тебя уделал, Тэм!

Мое триумфальное шествие закончилось на Аллер Грин, где должно было состояться представление. Большой участок земли был со всех сторон отгорожен частоколом, покрытым брезентом. Толпа детей замерла у ворот. Большая часть нашего циркового хозяйства въехала на участок. Площадку для цирковой арены уже разметили, и ярусы деревянных сидений были сколочены между собой. Поставили большой шатер, в котором должен был разместиться зверинец, несколько шатров поменьше находились в процессе возведения. Я заметил, что члены труппы с любопытством глазеют на меня, а затем появился мистер Макгоуэн и представил меня.

– Это мистер Браун, мой друг, – сказал он. – Он заменит Джо Джеппа на один вечер. – После этого, повернувшись ко мне, он заметил: – Мне было слышно, с какой помпой вы прошлись по Хай-стрит. Отлично поработали! У вас огромный природный талант к этой профессии.

После этих слов вся труппа как один выказала мне свое дружелюбие, и затем мы всей компанией перекусили в одном из шатров – хлеб, сыр и бутылочное пиво.

Первое, что я сделал, это связал одежду Брамби, которую мистер Макгоуэн обещал отослать обратно в Крейгидин, когда путь туда будет свободен. Затем я заплатил маленькому мальчику, поручив ему отнести на почту телеграмму для Арчи в Ларристейн. В ней я сообщил, что меня задержали и я надеюсь вернуться на следующий день. После этого я снял пальто и принялся работать вовсю. Было почти шесть часов, прежде чем мы привели все в порядок, представление началось в семь, так что все мы несколько подустали, когда сели пить чай.

– Тяжкая у артиста работа! – заметил старый Макгоуэн.

Никогда прежде не встречал я компании более странной, более дружелюбной и простодушной, потому что владелец, казалось, с самого начала поставил перед собой цель собрать у себя оригиналов, большинство из которых служило у него долгие годы. Зверинцем руководил бывший моряк, который замечательно обращался со зверями; от него редко можно было услышать лишнее слово, он лишь ухмылялся и насвистывал сквозь сломанные зубы. Клоун – он сказал, что его зовут Сэммл Дрип и что родом он из Пейсли, – был очень толст и не нуждался в накладном валике для смягчения ударов. Дублинский Дэви, мой заместитель, был невысокий ирландец; он служил конюхом и прихрамывал, потому что когда-то нес службу в полку дублинских стрелков, расквартированном в Галлиполи. У клоуна была жена, которая занималась продовольственным снабжением, когда не была занята на арене в качестве Зенобии, Гордости Сахары. Затем были сестры Видо, молодая супружеская пара с двумя детьми, и жена человека, игравшего на кларнете; на афише о ней было написано «Элиза-наездница». Я осмотрел лошадей, то были обыкновенные худощавые цирковые пони с широкими спинами. Позднее я обнаружил, что они были столь хорошо натренированы, и, смею предположить, свои повороты они могли бы проделать даже в темноте.

В четверть седьмого мы зажгли нафтовые факелы, и наш оркестр заиграл. Макгоуэн велел мне влезть в одежду Джеппа, и я с большой неохотой подчинился ему, потому что предпочел бы то, что надеваю по утрам. Я обнаружил, что там были только пальто и жилет, так как мне разрешили оставить высокие сапоги с отворотами и шнурки. Рубашка, к счастью, была чистой, но у меня был солитер с фальшивым бриллиантом размером с шиллинг, а покрой пиджака счел бы устаревшим любой уважающий себя официант Сохо. Также у меня были алый шелковый носовой платок – я засунул его в грудной карман, – пара грязных белых лайковых перчаток и огромный хлыст.

Зверинец был открыт, но в тот вечер главной достопримечательностью был цирк, и без ложной скромности могу сказать, что лучшим украшением цирка был я. Во время одного из антрактов Макгоуэн настойчиво протянул мне руку, крепко пожал ее и сказал, что все, чем я занимался до этого, ерунда, что истинная моя профессия – балаганщик, шоумен. Полагаю, я тогда превзошел самого себя и уловил то, что можно было бы назвать духом дела. Мы устроили обычные гонки Дика Тюрпина в Йорк[37] и побег Дакоты Дан (одной из сестер Видо) от Краснокожих Индейцев (при этом другие, Видо, Зенобия и Элиза, красовались кучами перьев на головах). Наездница скакала, Видо прыгали через обручи, а я все это время выдавал свою скороговорку и извергал все самые гадкие словеса и выражения, какие приходили на память.

Клоун был великолепен. У него был акцент уроженца Пейсли, но он гордился тем, что говорил на аристократическом английском. Он часто подшучивал над Зенобией из-за ее «жизни в пустыне». Один случай мне запомнился. Зенобия заговорила о бюльбюле, что по-арабски означает «соловей», и как бы между прочим спросила, видел ли он когда-нибудь «буль-буля», намекая на обыкновенного быка (все мы знаем, что прозвище англичанина Джон Буль, то есть Джон-Бык). Он, не моргнув глазом, сказал, что видел и полагает, что то был самец «ку-ку». При этом клоун выразительно повертел пальцем у виска, что означало, что он имеет в виду обыкновенного психа. Когда ему удавалось задеть мою персону, он был наверху блаженства. Сроду не встречал я парня, который мог бы так ловко ответить словом на слово, или, как говорят в народе, отбрехаться. Время от времени он называл меня «вашей светлостью» и, обращаясь к почтеннейшей публике, выражал надежду, что она простит мне мой небрежный вид, заметив, что мою корону еще не вернули из чистки.

В общем, все прошло как по маслу от начала до конца. Когда старый Макгоуэн, облачившись в белый жилет, произнес под занавес речь и рассказал о следующих представлениях, на него обрушился вал аплодисментов. После этого нужно было привести помещение в порядок. Начались обычные препирательства с расслабленными пьяницами, коим занадобилась дополнительная развлекуха. Один из них вывалился на арену и попытался втравить меня в скандал. Это был здоровенный неотесанный парень, рыжеволосый, с маленькими глазками, похожий на зазывалу из букмекерской конторы. Он приблизил свою поганую физиономию к моему лицу и заорал:

– Я прекрасно знаю, кто ты! Я видел тебя в Ланерике в последний раз… Ты сказал, что твоя кликуха Джентльмен Джорди, и умотылял с моими денежками. Клянусь Богом, я их вытрясу из тебя. Паскуда!

Я сказал ему, что он гавкает не по тому адресу, что я не букмекер и в Ланерике даже близко не бывал, но никакие уговоры на парня не действовали. В конце концов Дэви и мне пришлось вышвырнуть его из цирка, меж тем как он, богохульствуя, как последний землекоп, клялся, что вернется сюда со своими корешами, чтобы прикончить меня.

В тот вечер мы сели ужинать довольнехоньки. Сборы от представления были хорошими, зверинец также пользовался успехом, и всяк из нас чувствовал себя на подъеме. Макгоуэн – к нему я испытывал глубокую привязанность – лучезарно улыбнулся нам и извлек на свет божий пару бутылок черного пива, чтобы выпить за здоровье колоссального черкесского цирка. Старик был в ударе! Он не давал мне спать допоздна – я по-прежнему ночевал с ним в одном фургоне, – излагая свою жизненную философию. Казалось, ему нужно было служить церкви, но он был слишком жизнерадостным человеком, чтобы вещать с унылой кафедры. Он был прирожденным бродягой, любил почти каждый день просыпаться в новом месте, любил странный свой наряд и не видел во всем этом ничего, кроме комедии, что длится без конца и края.

– Тридцать три года путешествую я по стране, – сказал он, – и все это время я занимаюсь общественной благотворительностью, мистер Браун. Я раскрасил бесцветную жизнь многих людей, я стал счастливой находкой для детей. В моих представлениях нет грубости, они чисты, как родниковая вода.

Он немного процитировал Бернса, затем перевел разговор на политику, потому что был большим радикалом, и стал настаивать на том, что только в Шотландии существует истинная демократия, потому что только в ней человека ценят так, как он того стоит, ни больше ни меньше.

– Вот вы лэрд, мистер Браун, но вы хороший человек. Нынешним вечером вы показали себя истинным мужчиной и братом. Какое нам с вами дело до каких-то там магнатов? Какое нам дело до ваших Андра Карнеги и ваших герцогов Бурминстерских?

И когда я стал засыпать, он услужливо процитировал мне строфу из «Честной бедности» Бернса.

Я проснулся в отличном расположении духа, думая о том, какую интересную историю я расскажу, когда вернусь в Ларристейн. Я намеревался разделаться с этими делами как можно скорее, успеть к приходу поезда, что следовал до Лангшилдса, и купить на него билет. Я видел, что Макгоуэн был расстроен тем, что нам придется расстаться, но согласился, что сельская местность весьма пагубна для моего здоровья, потому что я тут просто бездельничаю.

Днем предстояло новое представление, всем пришлось поторапливаться, и у меня не было причины затягивать с тем, что я наметил. После завтрака я одолжил у Макгоуэна старое пальто, чтобы прикрыть им свой наряд, а также коричневый котелок, что был старее пальто, чтобы заменить цилиндр, который носил накануне.

Внезапно мы услышали шум потасовки, и появился пьяница, который беспокоил меня прошлым вечером. Он силой пробивал себе дорогу, протискиваясь сквозь толпу, которая пыталась хоть как-то образумить его. Увидев меня, он выдал целую серию проклятий. Сейчас он был совершенно трезв и выглядел на редкость безобразно.

– Верни мне мои денежки! – проорал он. – Верни банкноту в пять фунтов, что я выиграл в Ланерике, когда поставил на Передрягу!

Я отбился от него, как мог, иначе он схватил бы меня за горло.

Я снова попытался втолковать ему, что он ошибся, но с таким же успехом я мог бы обратиться к телеграфному столбу. Он поклялся всеми клятвами, какие знал, что я тот, у кого кличка Джентльмен Джорди, и это я сбежал с его выигрышем. Пока он нес околесицу, я начал догадываться о причине его безумия. Какая-то букмекерская контора, торгующая точно такой же одежкой, что была на мне, надула его. Я несколько раз участвовал в скачках с препятствиями, он видел меня, я запечатлелся в его мозгу, и он спутал меня с мошенником-букмекером.

Неприятность была гнусная, и если бы ее причиной было что-то иное, я бы, пожалуй, заплатил этому парню. Но мы должны были выбросить его вон, и он с большой неохотой уступал нам шаг за шагом, круша на пути все что мог. Под конец он заявил, что он и его парни еще не прикончили меня, но он готов прождать полсотни лет, чтобы свернуть мне голову.

После такого заявления я подумал, что мне лучше не терять времени. Я попрощался с Макгоуэном и покинул место через черный ход, что был устроен рядом с Аллером. Общее представление о местности у меня было, и я знал, что если сойду к реке, то смогу свернуть в переулок под названием Уотер Уинд и добраться до станции, не пересекая ни одной из главных улиц.

Однако я недооценил настойчивость моего врага. Он с приятелями сторожил все ходы и выходы, и, когда я вошел в переулок, обнаружил там парня, который при виде меня дунул в свисток. Через секунду-две к нему присоединились еще трое, в том числе и мой преследователь.

– Ага, попался! – заорал он и попытался схватить меня за воротник.

– Тронешь меня – значит совершишь нападение, – сказал я, – и тогда делом займется полиция.

– Ах так! – воскликнул он. – Нет, мы не побеспокоим полицию. Мне говорят, что закон не поможет мне вернуть денежки, которые я выиграл на скачках, так что я доверюсь моим ребятам. Итак, выложишь денежки или… получишь такую трепку, какой тебе не задавали ни разу в жизни!

Что и говорить, положение было затруднительным на редкость. В переулке Уотер Уинд не было никого, кроме нескольких игравших детей, и шансы были четыре к одному. Полезу драться – меня как пить дать изобьют, как собаку. Что делать? Пробежать по переулку и выбежать на Хай-стрит, где мне могли бы прийти на помощь? Но за этим – неизбежно – уличный скандал, вмешательство полиции, суд и раскрытие того, кто я есть на самом деле. Было совершенно ясно: я не смогу добраться до железнодорожной станции, не попав в наихудшую из переделок, какую только можно себе представить.

Времени на размышления не было: четверо здоровенных мужиков набросились на меня. Я врезал ближайшему, он упал, а я свернул с Уотер Уинд в боковой переулок справа.

По милости Провидения я попал не в тупик, а в извилистый проход между старыми стенами города, что переходил в переулок между садами. Преследовали меня вовсю, проклятые мои сапоги то и дело скользили по булыжникам, и я никак не мог набрать скорость. Меня почти настигли, прежде чем я добежал до переулка, но затем я сделал рывок и ушел на двадцать ярдов вперед[38], и тут внезапно передо мной встала стена с воротами. Ворота были заперты, но стена оказалось низкой, я перелез через нее и упал на кучу мусора в саду.

Пути назад не было. Я пробрался через кусты крыжовника, обогнул лужайку и ворвался в ворота загородной виллы. Мои враги явно знали более удобный путь: когда я добрался до входа, они были всего в дюжине ярдов[39] слева от меня. Я вынужден был повернуть направо, в сторону от Кирк Аллер. Я вышел на шоссе, и мне понадобилось совсем немного времени, чтобы оторваться от погони. Пьяные хулиганы, какие из них преследователи? Утро было теплое, но я не успокоился, пока не обеспечил расстояния в четверть мили[40] между нами. Увидев, как неуклюже они совершали очередной поворот, я решил расслабиться и перейти на легкую рысь.

Я был отрезан от всех линий связи, и восстановить их я мог только обходным путем. Долина Аллер, по которой шла железная дорога до Лангшилса, давала мне общее направление. Я помнил, что примерно в шести милях от того места, где я находился, была станция под названием Руберсдин, что туда около трех часов дня должен был прийти поезд. Я предпочел сесть на него там, чтобы лишний раз не рисковать, явив свое лицо Кирк Аллеру.

К этому времени я уже сильно устал от своих приключений. Меня гоняют, как лисицу, час-два это забавляет, потом надоедает. Я становился обычным преступником: меня разыскивала полиция за проникновение в дом для престарелых и кражу костюма, меня частным порядком разыскивали всякого рода джентльмены, обвинявшие меня в мошенничестве. Все, казалось, были против меня, кроме старого Макгоуэна, и мне этого было вполне достаточно. Ничего я так не хотел, как вернуться в Ларристейн, и мне уже не верилось, что я расскажу Арчи эту историю, потому что всем этим делом я был сыт по горло.

Я не осмелился подойти к трактиру, и лучшее, что я мог сделать, так это позавтракать несколькими бисквитами, что я купил в кондитерской, и выпить бутылку имбирного пива. Короче говоря, до Руберсдина я добрался вовремя, и поскольку на перроне было несколько человек, я, прежде чем показать себя, дождался прибытия поезда и сел в вагон третьего класса в самом его конце.

В вагоне ехали только женщина и ребенок, и внешне я, надо полагать, выглядел очень скверно – по всему было видно, что женщина, увидев меня, захотела выйти из вагона. Но я, обращаясь к ней, сказал, что день будет отличным, заговорил о добрых видах на урожай, и, похоже, мой шотландский язык успокоил ее.

Ребенок был очень любопытен, и они стали шепотом обсуждать меня.

– Что это за человек, мамочка? – спросил ребенок.

– Понятия не имею, Джимми.

– Но я хочу знать, мамочка!

– Успокойся, дорогой. Он ужасный человек. Он убивает маленьких кроликов.

Мальчик заголосил, а я почувствовал себя весьма польщенным: профессия ловца кроликов была вполне уважаемой по сравнению с теми, что мне приписывали совсем недавно.

На станции Лангшилдса стали собирать билеты. Билета у меня не было, поэтому, когда человек подошел ко мне, я мог предложить ему лишь пятифунтовую банкноту Банка Англии. Он посмотрел на нее с большим подозрением и грубо спросил, нет ли у меня денег помельче. Затем, посоветовавшись с начальником станции, он в конце концов с весьма дурным изяществом вынес мне сдачу из кабинета начальника. Поезд был задержан на добрых пять минут, и по взглядам этих двух было видно, что меня приняли за вора. Это так подействовало мне на нервы, что я был готов взвыть от тоски. Я считал минуты, пока мы не доехали до Лангшилдса, и поведение моей попутчицы меня совсем не радовало. Она была убеждена в худшем, что может с ней произойти от соседства с таким типом, как я, и когда поезд вышел из туннеля, она забилась в самый дальний угол и, прижимая к себе ребенка и сумку, выглядела так, словно только что избежала смерти. На перрон в Лангшилдсе она выскочила рада-радехонька…

Я поймал себя на том, что смотрю в глаза Томми Делорейна, который совершенно сбит с толку. Я увидел позади него множество парней, украсивших себя розетками; лица их были испуганы. Также я увидел нечто похожее на духовой оркестр.

Мне потребовалась сотая доля секунды, чтобы сообразить, что я попал из огня в полымя. Вы вряд ли поверите, но, поскольку я отрепетировал свою речь перед выступлением в цирке, политический митинг в Лангшилдсе начисто вылетел у меня из головы. Я попал в мир столь для меня новый, что со старым не осталось ни единой связи. И, как назло, я попал как раз в тот поезд, в котором я сказал Делорейну, что отправляюсь в путешествие.

– Бога ради, Томми, – шепотом промолвил я, – подскажи, где я могу переодеться. Одолжи мне какую-нибудь одежду, или… я просто не знаю, что я с тобой сделаю!

На этом все и кончилось. В гостинице при железнодорожной станции я надел костюм Томми – к счастью, мы были примерно одного роста, – и мы отправились с духовым оркестром и членами комитета, украшенными розетками, в городскую ратушу. Я произнес чертовски хорошую речь! Быть может, не совсем прилично так отзываться о себе самом, но я так устал от приключений, что мне уже все равно, что прилично, а что неприлично. Жизнь у меня была слишком сложной последние два дня.

Бурминстер допил свою кружку, и в его глазах мелькнул свет воспоминания.

– На прошлой неделе, – сказал он, – я проходил мимо Букингемского дворца. Одна из диких уток, что водятся в Сент-Джеймсском парке, отложила яйца и высидела выводок где-то на холме Конституции. Пришло время, и ей захотелось приучить утят к воде. Собралась большая стая птиц, сквозь которую маршировали два попугая с уткой-матерью между ними, а детеныши плелись сзади. Я поймал выражение ее глаз, и можете мне поверить, то была в высшей степени комичная смесь облегчения и смущения, застенчивости и отчаяния. Мне захотелось, если так можно выразиться, обменяться рукопожатием с той птицей. Я точно знал, что она чувствовала.

Примечания