Джоди Пиколт
Сохраняя веру
– «И сказал змей жене…»[10]
Вера что-то бормочет себе под нос. Мэрайя, предположив худшее, скрещивает руки на груди:
– Что это было, юная леди?
– «…нет, не умрете»[11].
Как только эти слова произносит Вера, Иэн Флетчер их повторяет и, сорвав яблоко с дерева Маккинни, демонстративно откусывает большой кусок. Только теперь Мэрайя вспоминает, где она недавно слышала этот текст: несколько дней назад его тихонько напевала Вера, сидя на качелях глубокой ночью. Вера, которая за семь лет своей жизни еще ни разу не побывала ни в церкви, ни в синагоге, Вера, которая никогда не ходила ни в воскресную, ни в еврейскую школу, напевала стих из Книги Бытия, как если бы это была простая считалочка.
Сотрудники телекомпании, основанной Иэном Флетчером в Лос-Анджелесе, предпочитают держаться от своего босса на приличном расстоянии, поскольку опасаются его взрывного темперамента и умения оборачивать их слова против них самих. Кроме того, в случае, если насчет Бога он окажется не прав, им не хочется в день Страшного суда гореть вместе с ним в геенне огненной. Мистер Флетчер достаточно платит сотрудникам, чтобы они уважали его право на неприкосновенность частной жизни и наотрез отказывались давать интервью. Поэтому за пределами «Пэйган продакшн» ни одна живая душа не знает, что утром каждого вторника Иэн уезжает, а куда он уезжает, не знает вообще никто.
Конечно, все активно строят предположения: может быть, у Флетчера назначено постоянное время свиданий с женщиной, может, он летает на ковен ведьм, а может, звонит папе римскому, который втайне от своей паствы является соучредителем их телекомпании. Несколько раз самые смелые из сотрудников на спор пытались проследить за черным джипом своего босса, но он всегда отрывался от них, наматывая круги по лос-анджелесской автостраде. Кто-то уверял, будто доехал за машиной Иэна до самого аэропорта, но коллеги не поверили. Куда человек может успеть слетать, если вечером того же дня ему уже надо быть на монтаже?
Утро вторника первой недели антирелигиозного похода застает Иэна Флетчера под сенью Древа Иисуса. Когда к «Виннебаго» подъезжает черный лимузин, Иэн беседует с Джеймсом и несколькими его помощниками о том, как пресса отреагировала на прошлый выпуск.
– Мне пора, – с облегчением говорит Флетчер.
Ему придется перестраивать сложившийся план и максимально экономить время, но поездка все же состоится, хотя и с вылетом из Мэна, а не из Лос-Анджелеса.
– Ты куда? – спрашивает Джеймс.
Иэн пожимает плечами:
– Есть кое-какие дела. Извини, я думал, что предупредил тебя о своем отъезде.
– Нет…
– К вечеру буду здесь, и мы закончим.
Схватив портфель и кожаную куртку, Иэн хлопает дверью автодома, а ровно через два с половиной часа уже переступает порог небольшого кирпичного здания. Идет по коридору уверенно – видно, что он здесь не впервые. Некоторые из тех, кто ему встречается, приветственно кивают. В комнате отдыха, куда он входит, стоят дубовые столы, диваны с тканевой обивкой и несколько телевизоров. За угловым столиком сидит Майкл в оксфордской рубашке и свитере, хотя в помещении тепло. В руках у него игральные карты, которые он одну за другой переворачивает, бормоча:
– Бубновая дама, шестерка пик…
– Привет, Майкл, – мягко произносит Иэн, садясь рядом.
– Червовый король. Двойка пик. Семерка бубей…
Иэн подсаживается ближе:
– Как дела, Майкл?
Не переставая раскачиваться из стороны в сторону, мужчина твердо объявляет:
– Шестерка треф!
– Да, приятель, – вздохнув, кивает Иэн, – шестерка треф.
Он снова садится на прежнее место и смотрит, как чередуются карты: красная, черная, красная, черная…
– Ну вот! – восклицает Майкл. – Туз…
– В рукаве, – договаривает Иэн.
Впервые за все это время Майкл бросает на него беглый взгляд и, повторив как эхо: «Туз в рукаве», продолжает перебирать карты.
Иэн молча сидит до тех пор, пока не истекает ровно час с момента его прихода. Он знает: хотя Майкл никак на него не отреагировал, если уйти на каких-нибудь несколько минут раньше, тот обязательно заметит.
– Ладно, приятель, увидимся через неделю, – тихо говорит Иэн.
– Дама треф, восьмерка бубей…
– Пока, – сглотнув, произносит Иэн.
Выйдя из здания, он отправляется обратно в Мэн.
Недавно Вера сделала открытие: если крепко-крепко зажмуриться и потереть глаза подушечками пальцев, начнут появляться звездочки и зеленовато-голубоватые круги. Эти круги, наверное, и есть Верины глазные яблоки, которые отражаются, как в зеркале, на изнанке ее век. А если она тянет себя за уголки глаз, то видит вспышку красного цвета – цвета гнева.
Вера проделывала этот эксперимент много раз, но со вчерашнего дня он перестал ей удаваться. Дело в том, что в школе начались занятия. Уилли Мерсер заявил, что только малявки носят ланч в коробке с русалочкой, а когда Вера, попытавшись его проигнорировать, заговорила шепотом со своей хранительницей, он засмеялся и сказал, что у нее едет крыша. Тогда Вера закрыла глаза, чтобы его не видеть, но это не помогло ей успокоиться, зато вскоре школьная медсестра позвонила маме и сказала: «Ваша дочь не переставая трет глаза. Наверное, у нее конъюнктивит».
– Вера, у тебя болят глазки? – спрашивает доктор Келлер.
– Нет, но все почему-то так думают.
– Да, твоя мама рассказала мне, что было вчера в школе.
Вера моргает и щурится, глядя на лампу дневного света:
– Я не болею.
– Не болеешь?
– Мне просто нравится это делать. Так я вижу разные вещи. Попробуйте сами, – предлагает она, вздернув подбородок.
К ее удивлению, доктор Келлер действительно снимает очки и трет глаза:
– Я вижу что-то белое, похожее на луну.
– Это внутренность вашего глаза.
– Правда? – Доктор Келлер снова надевает очки. – Ты это точно знаешь?
– Ну нет, не точно, – признается Вера. – Но вам не кажется, что глаза, даже если их закрыть, все равно смотрят?
– Очень может быть. А ты, когда закрываешь глазки, видишь свою подругу?
Вообще-то, Вера не любит говорить о хранительнице. Но доктор Келлер сильно удивила ее, сняв очки и начав тереть глаза, что Вера еле слышно отвечает:
– Иногда.
Доктор Келлер внимательно смотрит на Веру, так, как никто уже давно не смотрел. Мама, когда пытаешься ей что-то рассказать, только говорит «да-да» или «угу», а сама думает о своем. Миссис Гренальди, учительница, вообще не смотрит детям в глаза, а пялится на их макушки, словно боится увидеть в волосах каких-нибудь жуков.
– Вы уже давно дружите?
– С кем? – спрашивает Вера, хотя догадывается, что доктора Келлер не проведешь.
– Вера, а у тебя есть еще друзья? – Психиатр слегка подается вперед.
– Конечно. Я играю с Эльзой и Сарой. И с Гэри, если мама заставляет. Но Гэри вытирает сопли о мою одежду, когда думает, что я не вижу.
– Я имею в виду таких друзей, как твоя хранительница.
– Нет, – подумав, отвечает Вера. – Я не знаю никого, кто был бы на нее похож.
– А она сейчас здесь? С нами?
– Нет, – отвечает Вера и оглядывается.
Ей неловко от этих расспросов.
– Твоя хранительница с тобой разговаривает?
– Да.
– Бывает, что она говорит тебе какие-нибудь страшные вещи?
Вера мотает головой:
– Она делает так, что мне становится лучше.
– Она прикасается к тебе?
– Иногда. – Вера закрывает глаза и надавливает на них большими пальцами. – Ночью она встряхивает меня, чтобы разбудить. И обнимает.
– Это, наверное, приятно, – произносит доктор Келлер.
– Она говорит, что очень меня любит, – смущенно кивает Вера.
– Значит, она только твоя подруга? Больше ничья?
– Нет, – отвечает Вера, – у нее много друзей. Просто со мной она сейчас видится чаще. У меня тоже так было: раньше я часто ходила играть к Брианне, но ее перевели в другую школу, и теперь мы встречаемся редко.
– Твоя хранительница рассказывает тебе о тех, с кем еще она дружит?
Назвав несколько имен, Вера поясняет:
– С ними она играла давно. Сейчас уже не играет.
Доктор Келлер вдруг замолкает, что кажется странным. Обычно она прямо-таки забрасывает Веру вопросами – хоть уши затыкай. К тому же у нее подрагивают руки. Как у мамы, когда та глотает таблетки.
– Вера, – наконец произносит доктор, – ты… Тебе нравится… – Она делает глубокий вдох. – Ты когда-нибудь молилась о том, чтобы иметь такую подругу?
Вера морщит носик:
– Молиться? А это как?
По глазам доктора Келлер Мэрайя понимает, что та стоит на пороге какого-то открытия. Или, может быть, открытие уже сделано. Трудно сказать. Вера преспокойно играет в соседнем помещении, по другую сторону смотрового окна. Доктор садится за стол и жестом предлагает Мэрайе сесть напротив.
– Сегодня ваша дочка упомянула нескольких людей: Германа Иосифа из Штайнфельда, Елизавету из Шёнау, Юлиану Фальконьери…
Встретив вопросительный взгляд доктора Келлер, Мэрайя пожимает плечами:
– Не припомню, чтобы у нас были знакомые по фамилии Герман. А Шёнау – это где-то поблизости?
– Нет, миссис Уайт, – мягко отвечает доктор Келлер. – Это далеко.
– Может, она выдумала эти имена? – нервно усмехается Мэрайя. – Если у нее есть воображаемая подруга, то почему бы не… – Не договорив, она замолкает, ладони покрываются по`том, хотя она сама не понимает, с чего вдруг разволновалась.
– Имена слишком сложные, чтобы семилетняя девочка могла их спонтанно сочинить. – Доктор Келлер потирает виски. – Вера упомянула реальных людей, которые жили в Средневековье.
Еще сильнее смешавшись, Мэрайя предполагает:
– Тогда, может быть, ей о них в школе рассказывали? В прошлом году, например, она была экспертом по дождевому лесу.
– Вера ходит в католическую школу?
– Ну что вы! Нет. Мы не католики, – отвечает Мэрайя и нерешительно улыбается. – А почему вы спрашиваете?
Доктор Келлер встает со стула и присаживается на край стола:
– Видите ли, до того как я вышла замуж и получила диплом психиатра, меня звали Мэри Маргарет О’Салливан. Я жила в Иллинойсе, в городе Эванстоне. В детстве я каждое воскресенье ходила в церковь, на мою конфирмацию устроили большой праздник. До поступления в Йельский университет я училась в приходской школе. Поэтому знаю, кто такие Герман Иосиф, Елизавета и Юлиана. Это всё католические святые, миссис Уайт.
На несколько секунд Мэрайя теряет дар речи.
– Ну что ж… – наконец произносит она, не зная, какой реакции от нее ждут.
Доктор Келлер начинает расхаживать по кабинету:
– Мне кажется, все это время мы понимали Веру не совсем правильно. Слова, которые говорит ей ее хранительница… слова… они очень похожи…
– В каком смысле?
– Я думаю, – говорит доктор Келлер ровным голосом, – ваша дочь видит Бога.
Глава 3
…Дух не устрашат
Ни время, ни пространство. Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может.
Дж. Мильтон. Потерянный рай
20 сентября 1999 года
В Гринхейвене была женщина, убежденная в том, что Дева Мария живет у нее в ухе. «Это чтобы удобнее было нашептывать мне пророчества», – поясняла она. Время от времени она приглашала медсестер, врачей и других пациентов посмотреть. Когда пришла моя очередь, мне на мгновение действительно показалось, будто какая-то розовая мембрана пульсирует. «Видишь?» – с нажимом спросила женщина, и я кивнула, не зная, которая из нас в эту минуту выглядела более сумасшедшей.
Вера постоянно пропускает занятия в школе, я две недели не прикасалась к своей работе. В больнице мы проводим больше времени, чем дома. Вере сделали МРТ, КТ и всевозможные анализы крови. Теперь мы знаем, что у нее нет ни опухоли мозга, ни проблем со щитовидной железой. Доктор Келлер посовещалась с коллегами относительно того, как следует расценивать Верино поведение, и сказала мне:
– С одной стороны, в психотических галлюцинациях взрослых почти всегда фигурирует Бог, дьявол или правительство, а с другой – в остальном Вера ведет себя совершенно нормально, не выказывая признаков психоза.
Доктор Келлер решила назначить Вере антипсихотическое лекарство. Если воображаемая подруга исчезнет, значит это была галлюцинация, а если нет… Впрочем, не стоит торопить события. Поживем – увидим.
Моя дочь не может разговаривать с Богом, уверенно говорю я себе, но в следующую же секунду думаю: а почему бы, собственно, и нет? В жизни много удивительных явлений, и все когда-нибудь бывает в первый раз. Какие бы странные вещи ни происходили с ребенком, хорошая мать всегда должна быть на его стороне. Но если я начну говорить, что Вера не сумасшедшая, а просто видит Бога, все примут за сумасшедшую меня. Опять.
Чтобы дать Вере рисперидон, я должна растолочь таблетку в ступке и смешать порошок с шоколадным пудингом, чтобы вкус не чувствовался. Доктор Келлер говорит, что антипсихотические препараты действуют быстро. Не придется ждать восемь недель, как в случае с прозаком и золофтом, чтобы понять, есть ли эффект. Нужно просто немножко понаблюдать за Верой.
Сейчас она спит, свернувшись калачиком, под одеялом с русалочкой. Казалось бы, обыкновенный спящий ребенок. Видимо почувствовав, что я пришла, она потягивается, поворачивается и открывает глаза, но они затуманены под действием рисперидона. Вообще-то, чертами лица Вера пошла в Колина, но именно в этот момент я вдруг вижу в ней сходство с собой.
На какое-то время в мыслях я возвращаюсь в Гринхейвен, где провела несколько месяцев: вот за мной закрылась дверь, вот щелкнул замок, вот мне в руку воткнулся шприц с успокоительным. Вот я не понимаю, почему все: Колин, психиатр отделения экстренной медицинской помощи и даже судья – говорят за меня, хотя я сама так много хочу сказать. Нет, в нашей ситуации я, честно говоря, даже не знаю, что будет хуже: если Вера окажется душевнобольной или если она окажется нормальной.
– Чис-то-та, – произносит Вера по слогам.
Она уже во втором классе, и теперь мы активно занимаемся правописанием.
– Правильно. Теперь «доброта».
– До-бро-та.
Я кладу список слов на кухонный стол:
– Молодчина! Ни разу не ошиблась. Может, тебе самой стать учительницей?
– Да, это я могу, – уверенно отвечает Вера. – Моя хранительница говорит, что каждый способен чему-то научить других людей.
Я застываю: Вера уже два дня не говорила о своей воображаемой подруге и я начала думать, что антипсихотический препарат помог.
– Вот как? – отзываюсь я.
Интересно, ответит ли доктор Келлер, если я отправлю ей сообщение на пейджер? Отменит ли она лекарство только на основании моих наблюдений?
– Так твоя подруга не исчезла?
По выражению прищуренных глаз Веры я понимаю: она не случайно предпочитает не говорить о своей хранительнице. Боится, что это навлечет на нее неприятности.
– А почему ты спрашиваешь?
Доктор Келлер ответила бы: «Потому что хочу тебе помочь». Моя мама ответила бы: «Потому что, если твоя хранительница для тебя важна, я тоже должна с ней познакомиться». Но к моему удивлению, с моих губ срываются слова, принадлежащие именно мне:
– Потому что я тебя люблю.
Вера, кажется, потрясена не меньше, чем я сама:
– А-а… ладно.
– Послушай, – я беру ее за руки, – мне нужно тебе кое-что рассказать. – (Вера заинтересованно округляет глаза.) – Давно, когда ты еще не родилась, я кое из-за чего очень сильно расстроилась. Но вместо того чтобы рассказать другим людям, как я себя чувствую, я начала делать странные вещи. Неразумные вещи. Один мой поступок многих напугал, и поэтому меня отправили туда, где я не хотела быть.
– В тюрьму, что ли?
– Не совсем. Сейчас это уже не имеет значения. Я просто хочу, чтобы ты знала: грустить – это нормально. Я пойму. Для этого тебе не нужно вести себя по-особенному.
У Веры дрожит подбородок.
– Я не грущу. И не веду себя по-особенному.
– Но ведь раньше у тебя не было хранительницы.
Слезы, до сих пор наполнявшие Верины глаза, проливаются наружу.
– Думаешь, я выдумала ее, да? Ты как доктор Келлер, и ребята в школе, и миссис Гренальди! Ты считаешь, что я просто хочу, чтобы меня заметили! – Внезапно Вера делает резкий вдох и кричит: – Теперь за это меня посадят в тюрьму?
Я крепко обнимаю ее:
– Ну что ты! Нет, конечно! Просто я, например, однажды так огорчилась, что мой мозг заставил меня поверить в то, что не было правдой. Больше я ничего не имею в виду.
Вера утыкается лицом мне в плечо и качает головой:
– Она настоящая. Настоящая.
Я закрываю глаза и тру пальцами переносицу, пытаясь утихомирить головную боль. Ладно, Рим не в один день строился. Поднявшись и взяв со стола опустевшую тарелку из-под печенья, я уже собираюсь выйти из кухни, но Вера удерживает меня за край рубашки:
– Она хочет тебе кое-что сказать.
– Правда?
– Она знает про Присциллу. И прощает тебя.
Тарелка падает из моих рук на пол.
Когда мне было восемь лет, я так хотела иметь домашнего питомца, что начала тайком таскать в дом разную живность: лягушек, коробчатых черепах, как-то раз даже белочку принесла. Однажды, увидев черепашку, ползущую по кухонной столешнице, родители сдались. Решили не ждать, когда я притащу какую-нибудь заразу, а просто купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.
В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.
Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.
Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.
– Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом? – спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.
Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.
– Ты знала?
– Что?
– Что я утопила Присциллу.
Моя мать округляет глаза:
– До этой минуты, разумеется, нет.
– А папа?
Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?
Мама дотрагивается до моей руки:
– Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?
– Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или… – Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.
– Или что?
Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.
– Или Вера говорит правду, – шепчу я.
– О господи! – восклицает мама, хмурясь. – У тебя рецидив.
– С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?
– Спроси об этом мать Моисея.
Меня поражает догадка.
– Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!
Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:
– Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.
– В меня же ты поверила! После того как я попыталась покончить с собой, ты все время меня поддерживала. Не слушала ни Колина, ни судью, ни врачей в Гринхейвене, которые в один голос говорили, что меня надо лечить принудительно.
– То было другое дело. Там был отдельный инцидент, и противостояла я не здравому смыслу, а Колину. – Мама вскидывает руки. – Мэрайя, во имя религии люди до сих пор убивают друг друга!
– То есть если бы твоя внучка видела Авраама Линкольна или Клеопатру, ты бы поверила ей охотнее? Бог – не бранное слово, ма.
– Как посмотреть.
23 сентября 1999 года
После обеда почтальон принес мне счет за электричество, счет за телефон и извещение о разводе.
В официальном конверте из окружного суда Графтона толстая стопка документов. Разрывая его, я режу себе палец бумагой. Прошло шесть недель, и мой брак аннулирован. В разных культурах расставание мужчины и женщины происходит по-разному: у индейцев обувь мужа выносится из вигвама, арабы трижды говорят: «Отпускаю тебя». Все это вдруг перестает казаться мне глупым. Я пытаюсь представить себе, как Колин и его адвокат стоят перед судьей на заседании, о котором я даже не знала. Что мне теперь делать с этими документами? Положить в шкатулку между разрешением на вступление в брак и паспортом? В любом случае я не понимаю, как можно уместить столько лет жизни в пачку бумаг.
У меня вдруг возникает такое ощущение, будто сердце перестает умещаться в груди. Годами я делала то, чего хотел Колин. Подражала женщинам, которых видела один раз издалека: носила жакеты из вареной шерсти и с яркими принтами от Лилли Пулитцер, устраивала чаепития для детей его коллег, перед Рождеством украшала камин гирляндами. Ради Колина я превратилась в оболочку, которой он мог гордиться. Я была его женой, и если теперь я ею уже не являюсь, то мне просто непонятно, кто я.
Пытаюсь представить себе мужа – с этих пор бывшего – в форме университетской футбольной команды. Или вспомнить, как он сжимал мою руку на свадьбе. Пытаюсь, но не могу: картинки кажутся слишком далекими и неясными. Вероятно, так всегда бывает с сердечными ранами: память редактирует прошлое, чтобы выдумки становились легендой, а несчастья не происходили. Но все равно, стоит мне только посмотреть на Веру, я сразу пойму, что обманываю себя.
Я бросаю конверт на кухонный стол, как перчатку. Чем всегда бывает тягостен конец, так это устрашающей необходимостью начинать сначала.
– Господи, помоги мне! – восклицаю я, закрывая лицо руками, и позволяю себе расплакаться.
– Мамочка! – кричит Вера, вбегая в кухню. – Оказывается, есть книжка обо мне! – Она увивается вокруг меня, пока я нарезаю морковку к обеду. – Мы можем ее прочесть? Можем?
Я смотрю на нее с удивлением, потому что она давно не была такой оживленной. От рисперидона ее поначалу клонило в сон. Только в последнее время организм вроде бы справился с побочными эффектами.
– Не знаю. А где ты слышала про эту книгу?
– От моей хранительницы, – отвечает она, и я ощущаю знакомое кручение в животе.
Вера подтаскивает табурет к доске, на которой мы фломастерами пишем разные заметки, и сосредоточенно царапает: «Мяерве».
– Так зовут парня, который ее написал. Ну пожалуйста!
Я смотрю на разделочную доску с морковью, нарезанной соломкой. И на покрасневшую от паприки куриную тушку, готовую отправиться в духовку. До городской библиотеки десять минут езды.
– Ладно. Иди бери свою карточку.
Вера так радуется, что меня начинает мучить совесть, ведь я собираюсь воспользоваться этой ситуацией, чтобы продемонстрировать дочке, в какие игры играет с ней ее сознание. Поскольку писателя Мяерве, скорее всего, не существует, она, возможно, поймет, что и хранительницы тоже нет.
Как и следовало ожидать, такой фамилии не оказалось ни в компьютерном, ни в обычном – пыльном бумажном – каталоге библиотеки.
– Ну не знаю, Вера, – говорю я, – по-моему, мы зря приехали.
– В школе библиотекарша говорит, что у нас маленький город, поэтому иногда приходится заказывать книги в других библиотеках. Для этого нужно заполнить специальную бумажку. Давай спросим.
Лучше подыграть ей, думаю я и веду ее за руку к сотруднице детского отдела.
– Здравствуйте. Мы ищем книгу некоего Мяерве.
– Это книга для детей?
– Про меня, – кивает Вера.
Библиотекарша улыбается:
– В каталогах вы, наверное, уже посмотрели. Не припомню, чтобы я слышала о таком авторе… – Она задумчиво постукивает пальцем по подбородку. – А сколько тебе лет?
– Через десять с половиной месяцев будет восемь.
Библиотекарша нагибается к Вере:
– Откуда ты взяла эту фамилию?
Вера быстро переводит взгляд на меня:
– Мне ее написали.
– Ага… – Библиотекарша берет со стола листочек бумаги. – В свое время я преподавала в первом классе. Дети такого возраста иногда читают задом наперед. Это нормально. – Она переписывает буквы в обратном порядке. – Ну вот. Другое дело.
Вера, прищурившись, читает:
– «Евреям»? А что это такое?
– Думаю, ты ищешь вот эту книгу, – подмигивает ей библиотекарша, доставая с полки Библию и открывая Послание к Евреям.
Вера начинает перелистывать страницы и, дойдя до одиннадцатой главы, тут же распознает буквы собственного имени.
– Нашла! – радуется она. – Это про меня!
Я опускаю глаза и вижу сорок стихов о том, что достигается благодаря вере. Дочка, спотыкаясь, начинает читать:
– «Вера же есть осу… осуще…»
– Осуществление.
– «…осуществление о-жи-да-е-мо-го, – продолжает она, – и у-ве-рен-ность в не-ви-ди-мом».
Слушая ее, я закрываю глаза и пытаюсь найти хоть какое-нибудь объяснение происходящему. Может, этот текст просто попался Вере на глаза и она обратила внимание на свое имя, затесавшееся среди непонятных слов? Но где? У нас дома Библии нет.
Я всегда завидовала глубоко верующим людям, которые, когда случается беда, молятся и знают, что все будет хорошо. Как бы ненаучно это ни было, иногда очень хочется переложить свои обязанности и свою боль на чьи-то сильные плечи. Если бы вы спросили меня месяц назад, верю ли я в Бога, я бы сказала «да». Если бы вы спросили, хочу ли я, чтобы в Бога верила моя дочь, я бы тоже сказала «да».
Я просто не хотела ее этому учить.
– Скажи своему Богу… – шепчу я ей, – скажи, что я верю.
Насколько я помню, до всех этих событий Вера спрашивала меня о Боге только один раз. Ей было пять лет, и она декламировала мне клятву верности флагу, которую только что выучила в школе:
– Обязуюсь хранить верность флагу Соединенных Штатов Америки и Республике, которую он олицетворяет, единой перед Богом… А кто такой Бог?
Растерявшись, я попыталась сформулировать универсальный ответ, чтобы не касаться религиозных различий. То есть не трогать Иисуса. К тому же нужно было подобрать слова, понятные ребенку.
– Ну-у, – наконец протянула я, – это как бы самый главный из всех ангелов. Он живет в раю. Это такое место высоко-высоко на небе. Его работа – смотреть за нами, чтобы у нас все было хорошо.
Поразмыслив, Вера подытожила:
– Значит, Бог – большая нянька.
– Точно, – с облегчением выдохнула я.
– Но ты говоришь «он», – подметила Вера, – а все няни, с которыми ты меня оставляешь, – девочки.
Когда доктор Келлер говорит, что моя дочь видит Бога в психотических галлюцинациях, мне тяжело это слышать. Но думать о другом варианте еще тяжелее. С маленькими девочками такого не происходит, говорю я себе бессонной ночью, но понимаю, что некомпетентна рассуждать о подобных вещах. Может, это, наоборот, свойственно семилетним детям. Как искать монстров под кроватью или балдеть от группы Hanson. На следующий день я оставляю Веру с мамой и еду в библиотеку Бейкер-Берри Дартмутского колледжа. Прошу библиотекаршу посоветовать мне что-нибудь о восприятии Бога детьми. Потом долго брожу по темным лабиринтам стеллажей и наконец нахожу ту книгу, которую она порекомендовала. К моему удивлению, это оказывается не работа доктора Спока, не научный труд о воспитании детей, а «Жития святых» Батлера. Я беру в руки старый том и забавы ради открываю: думаю, посмеюсь, прежде чем идти искать доктора Спока. В итоге я даже сама не замечаю, как провожу целый день, читая о Бернадетте Субиру из Лурда, несколько раз говорившей с Девой Марией в 1858 году, о Юлиане Фальконьери, жившей в XIV веке (сам Христос увенчал ее цветами), о явлениях Божией Матери португальским ребятишкам в городе Фатиме. Многие дети были не старше Веры, некоторые росли в нерелигиозных семьях, и тем не менее их выбрали.
Я достаю блокнот и записываю имена всех визионеров XIII, XIV и даже XIX века. Все, кто видел женщину в голубом плаще, называли ее Девой Марией. Все, кому являлся некто в белом одеянии, в сандалиях и с длинными волосами, утверждали, что узрели Господа и говорили о Нем в мужском роде.
Все, кроме Веры.
– Ну? – шепотом спрашиваю я у мамы, вернувшись из библиотеки. – Как она?
– Нормально, – громко отвечает мама. – Она не спит.
– Я имела в виду… ты понимаешь. Продолжает ли она видеть…
– Бога?
– Да.
Я прохожу в кухню, отламываю от ветки банан и начинаю его очищать.
– Это у нее пройдет. Вот увидишь, – пожимает плечами мама.
Банан застревает у меня в горле.
– А если не пройдет? – с трудом сглотнув, спрашиваю я.
Мама ласково улыбается:
– Ну, тогда доктор Келлер назначит другое лекарство, которое подействует.
– Да нет, я не это имела в виду. Я имела в виду… Что, если это все правда?
Мама перестает вытирать столешницу:
– Мэрайя, да что ты такое говоришь?!
– Подобные явления ведь уже бывали. Были другие дети, которые тоже… видели. И это признано католическими священниками, или папой, или как там у них это делается…
– Вера не католичка.
– Я знаю. Знаю, что у нас нерелигиозная семья. Но не знаю, дается ли нам право выбора, когда дело касается таких вещей. – Я делаю глубокий вдох. – Я не уверена, что ты, я и психиатр – те люди, которые действительно могут об этом судить.
– А кто же может? – спрашивает мама и закатывает глаза. – Ох, Мэрайя! Ты ведь не потащишь ребенка к священнику?
– Почему бы и нет? Церковники знают о видениях побольше нас с тобой.
– Им понадобятся доказательства. Чтобы статуя заплакала или какой-нибудь паралитик встал и пошел.
– Не обязательно. Слов ребенка иногда бывает достаточно.
– Когда это ты успела стать таким экспертом по христианству? – усмехается мама.
– Тут дело не в религии.
– Разве? Тогда в чем же?
– В моей дочери, – отвечаю я, и слезы наворачиваются мне на глаза. – Ма, она не такая, как все. В ней есть что-то, из-за чего люди скоро начнут показывать на нее пальцем и шептаться. И это не родимое пятно, которое я могла бы спрятать под водолазку и делать вид, будто его нет.
– А чем тебе поможет разговор со священником?
Я и сама не знаю, чего жду. Чтобы из моей дочери изгнали нечистую силу или чтобы признали ее визионером? Я вдруг отчетливо вспоминаю, как несколько лет назад стояла на перекрестке перед красным светофором, уверенная в том, что все видят мои шрамы, спрятанные под рукавами. Мне казалось, люди знают о тонких, но неустранимых различиях между мной и ими. Своей дочери я такого не желаю.
