Джоди Пиколт
Домашние правила

Эмма

Никто не мечтает вырасти и давать полезные советы со страниц местной газетенки.

Втайне мы все читаем эти колонки. Кто из вас не проглядывал их? Но зарабатывать себе на жизнь, копаясь в проблемах других людей… Нет уж, увольте!

Я думала, что к этому моменту уже стану настоящей писательницей. Мои книги войдут в список бестселлеров «Нью-Йорк таймс», и интеллектуалы будут превозносить меня за способность в книгах для массового читателя вести разговор о важных проблемах. Как многие желающие приобщиться к писательскому цеху, я пошла обходным путем – через редактирование, в моем случае – учебных пособий. Мне нравилось править тексты. В этом занятии всегда есть верный и неверный ответы. И я предполагала, что вернусь на работу, когда Джейкоб пойдет в школу на полный день, но это было до того, как я узнала, что быть борцом за образование для своего сына-аутиста – это профессиональная деятельность, которая одна занимает сорок часов в неделю. Приходилось отстаивать необходимость всевозможных форм адаптации и бдительно их отслеживать: разрешение выходить из класса, когда обстановка там становится слишком тяжелой для Джейкоба; сенсорная комната отдыха; специалист-практик, который помог бы ему в начальной школе излагать свои мысли письменно; индивидуальный учебный план; школьный психолог, который не выкатывал бы глаза каждый раз, как Джейкоб срывался.

По ночам я занималась редактурой: тексты давал симпатизирующий мне бывший начальник, но этого не хватало на содержание семьи. И вот когда «Бёрлингтон фри пресс» устроила конкурс на текст для новой колонки, я написала кое-что. О фотографии, шахматах или садоводстве я мало что знала, а потому выбрала хорошо мне знакомую тему – воспитание детей. В моей первой статье обсуждался вопрос: почему, как бы мы, матери, ни старались, мы всегда чувствуем, что делаем недостаточно?

В ответ на мое пробное эссе в редакцию газеты поступило три сотни писем, и я вдруг стала экспертом по этому вопросу. Дальше пошли советы тем, у кого детей нет; тем, кто хочет их иметь, и тем, кто не хочет. Количество подписчиков увеличилось, когда моя колонка стала появляться на страницах газеты не один, а два раза в неделю. И самое замечательное здесь то, что все эти люди, доверяющие мне разбираться в своих несчастливых жизнях, полагают, будто у меня есть ключ к разрешению проблем в моей собственной.

Сегодняшний вопрос пришел из города Уоррена в Вермонте.

Помогите! Мой восхитительный, вежливый, милый двенадцатилетний мальчик превратился в монстра. Я пыталась наказывать его, но это не сработало. Почему он так ведет себя?

Я наклоняюсь над клавиатурой и начинаю печатать:

Когда ребенок плохо себя ведет, его толкает на это какая-то более глубокая причина. Разумеется, вы можете лишить его удовольствий, но это все равно что заклеить лейкопластырем зияющую рану. Вы должны действовать как детектив и выяснить, что на самом деле расстраивает его.

Я перечитала написанное и удалила весь текст. Кого я обманываю?

Ну, очевидно, всю бёрлингтонскую округу.

Мой сын по ночам убегает из дому на места преступлений – и я нуждаюсь в своих советах на этот счет? Нет.

От мыслей о собственном двуличии меня отрывает телефонный звонок. Сейчас вечер понедельника, чуть больше восьми часов, и я решаю, что звонят Тэо. Он берет трубку наверху, но через мгновение появляется на кухне:

– Это тебя.

Тэо ждет, пока я не возьму трубку, и скрывается в святилище своей спальни.

– Слушаю, – говорю я в трубку.

– Мисс Хант? Это Джек Торнтон… Учитель математики Джейкоба.

Я внутренне морщусь. Есть учителя, замечающие, что в Джейкобе больше хорошего, чем плохого, несмотря на все его причуды, и есть другие, которые не принимают его и даже не пытаются. Джек Торнтон ожидал, что Джейкоб станет великим математиком, хотя это не всегда случается с людьми, у которых синдром Аспергера, что бы там ни думали в Голливуде. Но в результате раздражался на ученика, у которого корявый почерк, который путает цифры при счете и слишком педантичен, чтобы постичь некоторые теоретические концепты математики, например мнимые числа и матрицы.

Если мне звонит Джек Торнтон, добра не жди.

– Джейкоб рассказал вам, что случилось сегодня?

Джейкоб о чем-то упоминал? Нет, я бы запомнила. Но ведь он мог и не признаться, пока его не спросят напрямую. Скорее я догадалась бы по его поведению, которое немного отличалось бы от обычного. Как правило, если Джейкоб начинает совершать навязчивые движения, чрезмерно замкнут или, наоборот, слишком разговорчив и возбужден, я понимаю: что-то не так. В таких вещах я разбираюсь лучше любого эксперта-криминалиста; Джейкобу это невдомек.

– Я вызвал Джейкоба к доске и попросил записать свой ответ из домашней работы, – объясняет Торнтон, – и, когда я сказал, что он написал неряшливо, Джейкоб толкнул меня.

– Толкнул вас?

– Да. Представьте реакцию остальных учеников.

Ну, это объясняет, почему я не вижу ничего подозрительного в поведении Джейкоба. Если класс засмеялся, он наверняка решил, что поступил правильно.

– Простите. Я с ним поговорю.

Не успеваю я повесить трубку, как на кухню заходит Джейкоб. Он достает коробку с молоком из холодильника.

– Сегодня на уроке математики ничего не случилось?

Глаза Джейкоба расширяются.

– Тебе не вынести правды, – говорит он замогильным голосом, подражая Джеку Николсону, и это верный признак испытываемой неловкости.

– Я только что говорила с мистером Торнтоном. Джейкоб, нельзя толкать учителей.

– Он первый начал.

– Он тебя не толкал!

– Нет, но он сказал: «Джейкоб, мой трехлетний сын может написать аккуратнее тебя». А ты сама всегда говоришь: если кто-то насмехается надо мной, я должен постоять за себя.

Это правда, я действительно говорила такое Джейкобу. И в глубине души радуюсь, что он по своей инициативе взаимодействовал с другим человеком, пусть даже это взаимодействие не было социально приемлемым.

Мир для Джейкоба по-настоящему черно-белый. Однажды, когда он был моложе, звонил учитель физкультуры, потому что у Джейкоба случился нервный срыв во время урока: дети играли в пятнашки и один ребенок бросил в него большой красный мяч. «В людей нельзя бросать вещи, – заливаясь слезами, твердил Джейкоб. – Это правило!»

Почему правило, которое работает в одной ситуации, не соблюдается в другой? Если его кто-нибудь обижает и я говорю, что отплатить обидчику тем же – это нормально, потому что иногда только так от них можно отделаться, почему он не может поступить так же с учителем, который публично его унизил?

– Учителя заслуживают уважения, – объясняю я.

– Почему уважение достается им просто так, когда остальным приходится его добиваться?

Я моргаю и молча гляжу на сына. «Потому что мир несправедлив», – думаю я про себя, но Джейкобу это известно лучше, чем большинству из нас.

– Ты злишься на меня? – Он невозмутимо протягивает руку за стаканом и наливает себе немного соевого молока.

Я думаю, больше всего мне не хватает в сыне именно этого атрибута нормальности – эмпатии. Он тревожится, как бы не задеть мои чувства, не расстроить меня, но это не то глубинное сопереживание чьей-то боли. За долгие годы он научился эмпатии, как я могла бы выучить греческий, – переводя образ или ситуацию в расчетную палату своего мозга и пытаясь присоединить к ним подходящие чувства, – но так и не обрел беглости в этом языке эмоций.

Прошлой весной мы покупали в аптеке для Джейкоба одно из лекарств по рецепту, и я заметила стойку с открытками ко Дню матери.

– Мне бы хотелось, чтобы ты хоть раз купил мне такую, – сказала я.

– Зачем?

– Чтобы я знала, что ты меня любишь.

Он пожал плечами:

– Ты и так это знаешь.

– Но мне было бы приятно проснуться в День матери и, как все остальные матери в нашей стране, получить открытку от сына.

Джейкоб задумался:

– А когда День матери?

Я сказал ему и не вспоминала об этом разговоре, пока не наступило 10 мая. Спустившись в тот день на кухню, я принялась, как обычно, заваривать себе воскресный кофе и увидела прислоненный к графину с водой конверт. В нем была открытка «С Днем матери!».

На ней не было ни слов «Дорогой маме», ни подписи. К ней вообще ничего не было добавлено. Джейкоб сделал ровно то, что я сказала, и ничего больше.

В тот день я села за кухонный стол и рассмеялась. И хохотала до слез.

Теперь я смотрю на своего сына, который не смотрит на меня, и говорю:

– Нет, Джейкоб, я не сержусь на тебя.

Однажды, когда Джейкобу было семь, мы шли по проходу в магазине игрушек в Уиллистоне, и вдруг из-за торца стеллажей выскочил маленький мальчик в маске Дарта Вейдера, размахивая световым мечом. «Ба-бах, ты убит!» – крикнул он, и Джейкоб ему поверил. Он начал кричать и раскачиваться, а потом смахнул рукой игрушки с полки. Ему нужно было убедиться, что он не призрак и все еще может оказывать воздействие на этот мир. Сын крутился и махал руками, топтал сброшенные на пол коробки и убегал от меня.

Когда я поймала его в отсеке с куклами, он совершенно не контролировал себя. Я пыталась петь ему. Кричала, чтобы он отреагировал на мой голос. Но Джейкоб находился в своем маленьком мире, и успокоить его я смогла только одним способом – превратившись в одеяло, придавив его, широко раскинувшего руки и ноги, своим телом к кафельным плиткам пола.

К этому моменту была вызвана полиция по подозрению в насилии над ребенком.

Пришлось минут пятнадцать объяснять полицейским, что мой сын аутист и я не пыталась нанести ему увечье, а хотела лишь успокоить.

С тех пор я не раз задумывалась, что случилось бы, если бы Джейкоба на улице остановили полицейские, например, когда он один в воскресенье едет на велосипеде к Джесс? Как и другие родители детей-аутистов, я последовала советам интернет-форумов: в бумажнике Джейкоба лежит карточка, в которой говорится, что он аутист, и это должно объяснить служителю порядка поведение Джейкоба: скрытые аффекты, неспособность смотреть в глаза, даже реакцию «бей или беги» – все это признаки синдрома Аспергера. И тем не менее я не раз с тревогой размышляла, что произойдет, если полиция столкнется с парнем ростом шесть футов и весом сто восемьдесят пять фунтов, который явно не контролирует свои действия и при этом запускает руку в задний карман брюк? Дождутся ли они, пока он достанет свое удостоверение личности, или выстрел прозвучит раньше?

Отчасти из-за этого Джейкобу запрещено садиться за руль. Он выучил правила дорожного движения в пятнадцать лет, и я не сомневаюсь, что он будет выполнять их так, будто от этого зависит его жизнь. Но вдруг его прижмет к тротуару дорожный патруль? «Вы в курсе, что делали?» – спросит полицейский. «Вел машину», – ответит Джейкоб. И его тут же возьмут на заметку как «умника», хотя на самом деле он просто ответил на вопрос буквально.

Если полицейский поинтересуется, проезжал ли Джейкоб на красный свет, тот ответит «да», даже если это случилось полгода назад, когда этого дорожного инспектора нигде и поблизости не было.

Я воздерживаюсь от того, чтобы спрашивать сына, не выглядит ли мой зад слишком толстым в каких-нибудь джинсах, ведь он скажет правду. Полицейский же, не зная этой особенности Джейкоба, не сможет верно оценить правдивость его ответа.

Но в любом случае маловероятно, что его остановят, когда он едет на велосипеде по городу, разве что от жалости, ведь на улице такой холод.

Я уже давно перестала спрашивать Джейкоба, не хочет ли он, чтобы я его подвезла. Температура воздуха значит для него гораздо меньше, чем независимость.

Притащив корзину с выстиранным бельем в комнату Джейкоба, я кладу его сложенную одежду на кровать. Когда он вернется домой из школы, сам разложит ее, расправив воротнички и рассортировав трусы по рисункам (полосатые, однотонные, в горошек). На его столе стоит перевернутый аквариум, а под ним – подогреватель для кофейной чашки, тарелочка из фольги и тюбик моей помады. Со вздохом я приподнимаю камеру для «обкуривания» отпечатков пальцев и забираю свою помаду, очень осторожно, чтобы не сдвинуть с мест остальные вещи, установленные идеально ровно.

В комнате Джейкоба царит атомарный порядок, как на картинках из «Архитектурного дайджеста»: все на своих местах, постель аккуратно заправлена, карандаши лежат на столе под четкими прямыми углами к линиям древесного рисунка. Комната Джейкоба – это место, где энтропия гибнет.

С другой стороны, Тэо устраивает такой беспорядок, что хватает на них обоих. Мне с трудом удается пробраться через завалы грязной одежды на его ковре, и когда я ставлю корзину с бельем на кровать Тэо, что-то скрипит. Его вещи я тоже не раскладываю по местам, но это потому, что мне невыносимо видеть ящики, в беспорядке забитые одеждой, которая, и я это прекрасно помню, была аккуратно сложена мной после стирки.

Я окидываю комнату взглядом и замечаю стакан, внутри которого расцвела зеленая плесень, а рядом с ним – баночку с недоеденным йогуртом. Я ставлю их в пустую корзину, прежде чем спускаться вниз, и в приливе доброты пытаюсь придать постели сына некое подобие порядка. Я встряхиваю подушку, чтобы расправить наволочку, и вдруг на ногу мне падает пластиковая коробка.

Это игра под названием «Наруто», в ней мультяшный персонаж в стиле манга размахивает мечом.

В нее играют на приставке «Wii», а у нас такой никогда не было.

Можно спросить Тэо, откуда у него эта штука, но что-то подсказывает мне: ответ будет неприятным. Особенно после выходных, когда я узнала, что Джейкоб уходит из дому по ночам. И вчерашнего вечернего звонка учителя математики, который сообщил о вызывающем поведении Джейкоба на уроке.

Иногда я думаю, что человеческое сердце – это полка с ограниченным количеством места; если навалить на нее больше, чем умещается, что-нибудь обязательно упадет с края и придется собирать осколки.

Мгновение я смотрю на коробочку с игрой, а потом сую ее обратно в наволочку Тэо и выхожу из комнаты.

Тэо

Я научил брата не давать себя в обиду.

Мне тогда было одиннадцать, а ему четырнадцать. Я лазил по горке на детской площадке, а Джейкоб сидел на траве и читал биографию Эдмона Локара, отца анализа отпечатков пальцев, которую библиотекарша приобрела специально для него. Мама была на одном из бесчисленных собраний для родителей детей с индивидуальными учебными планами; ей нужно было удостовериться, что в школе Джейкобу так же комфортно и безопасно, как дома.

Очевидно, про игровые площадки там не говорили.

Двое пацанов с невероятно клевыми скейтами делали трюки на ступеньках и вдруг заметили Джейкоба. Они подошли к нему, и один выхватил у него из рук книгу.

– Она моя, – сказал Джейкоб.

– Так возьми ее, – ответил пацан и бросил книгу своему дружку, а тот – обратно.

Они стали играть с Джейкобом «в собачку», а он метался между ними. Но Джейкоб от природы совсем не атлет, и ему было не перехватить книгу.

– Она библиотечная, кретины, – сказал он, как будто это что-то меняло. – Вы ее испортите!

– Какая жалость! – Один из парней бросил книгу в лужу.

– Спасай ее! – крикнул его приятель, и Джейкоб полез в грязь.

Я окликнул его, но было поздно. Один из парней сделал подсечку, и Джейкоб упал лицом в лужу. Потом сел, промокший насквозь, отплевываясь от грязи.

– Почитай теперь, придурок, – сказал первый парень, они оба захохотали и укатили на своих скейтах.

Джейкоб не двигался. Он сидел в луже и прижимал к груди книгу.

– Вставай, – сказал я и протянул ему руку.

Джейкоб, пыхтя, поднялся. Попытался перевернуть страницу в книге, но они все слиплись от грязи.

– Она высохнет. Хочешь, я схожу за мамой?

Брат покачал головой:

– Мама разозлится на меня.

– Нет, не разозлится, – возразил я, хотя он, вероятно, был прав. Одежда его вымокла и была вся в грязи. – Джейкоб, тебе нужно научиться давать сдачи. Делай то же, что они, только в десять раз хуже.

– Толкнуть их в грязь?

– Ну нет. Ты можешь просто… Я не знаю. Обзываться.

– Их зовут Шин и Амаль, – сказал Джейкоб.

– Не так. Попробуй сказать им: «Ты, тупорылый» или «Отрежь себе яйца, хрен собачий».

– Это ругательства.

– Ага. Но в следующий раз они еще подумают, прежде чем лезть к тебе.

Джейкоб начал раскачиваться:

– Во время вьетнамской войны дикторы Би-би-си беспокоились, как им произносить название разбомбленной деревни – Пуок-Ме, чтобы не оскорбить слушателей. Было решено использовать вместо этого название соседней деревни. К несчастью, это была Бан-Ме-Туот^[10].

– Ну, тогда в следующий раз, когда тебя толкнут лицом в грязь, кричи названия вьетнамских деревень.

– «Я достану тебя, красавица, и твою маленькую собачку тоже!»^[11] – процитировал Джейкоб.

– Может, стоит попробовать что-нибудь чуть более брутальное? – предложил я.

Он на мгновение задумался.

– «Йиппи-кай-эй, ублюдок!»^[12]

– Отлично. Значит, когда в следующий раз кто-нибудь выхватит у тебя книгу, что ты скажешь?

– Гребаный осел, дай сюда!

Я захохотал:

– Джейкоб, да у тебя, похоже, дар к этому.

Честно, я не собирался залезать ни в какой другой дом. Но во вторник у меня выдался на редкость паршивый день в школе. Сперва я получил 79 баллов за контрольную по математике – это тройка, а я никогда не получал троек; во-вторых, у меня одного из всего класса не разрослись дрожжи для лабораторной по биологии, и, в-третьих, кажется, я простудился. Я ухожу с последнего урока, хочется просто забраться под одеяло и лежать в кровати с чашкой чая. Вообще, именно эта тяга выпить чая заставляет меня вспомнить о профессорском доме, где я был на прошлой неделе. И надо же, какая удача, я нахожусь всего в трех кварталах от него, когда мне в голову приходит эта мысль.

В доме по-прежнему никого, и мне даже не приходится вскрывать заднюю дверь: она оставлена незапертой. Трость так и стоит у стены в прихожей, и все та же толстовка висит на крючке, но появились шерстяное пальто и пара грубых ботинок. Кто-то допил бутылку красного вина. На столе – стереосистема, которой не было на прошлой неделе, и розовый айпод «Нано» заряжается на подставке.

Я нажимаю кнопку включения и вижу, что загружен клип Ни-Йо.

Либо это самые хипповые профессор с профессоршей на свете, либо их внукам нужно перестать разбрасывать повсюду мусор.

На плите стоит чайник. Я доливаю в него воды, ставлю греться, а сам роюсь в шкафчике в поисках пакетика с чаем. Они притаились на полке позади рулона фольги. Я выбираю «Манговое безумие» и, пока вода кипятится, смотрю, что есть в айподе. Моя мама едва научилась пользоваться приложением iTunes, а здесь какой-то пожилой профессор с супругой рубят в новейших технологиях.

Наверное, они вовсе не старые. Я представил их такими, но, может быть, палка в прихожей – это для артроскопической операции, потому что профессор играет в хоккей по выходным и повредил колено, защищая ворота как голкипер. Может быть, хозяева этого дома одного возраста с мамой, а толстовка принадлежит их дочери, моей ровеснице. Может, она ходит в мою школу. Или даже сидит рядом со мной на биологии.

Я сую айпод в карман, наливаю в чашку воду из свистящего чайника и тут слышу, что где-то наверху льется вода в душе.

Забыв о чае, я пробираюсь в гостиную, крадусь мимо чудовищной развлекательной системы и дальше вверх по лестнице.

Звук текущей воды доносится из гигантского размера ванной комнаты.

Кровать не застелена. На ней лоскутное одеяло, расшитое розами, а на стуле лежит стопка одежды. Я беру в руки кружевной лифчик, провожу пальцами по бретелькам…

И тут замечаю, что дверь в ванную, вообще-то, открыта и мне видно отражающуюся в зеркале душевую кабинку.

За последние тридцать секунд день мой стал заметно лучше.

Вода льется потоком, так что я различаю формы тела, только когда она поворачивается, и вижу, что волосы у нее до плеч. Она мурлычет что-то себе под нос, причем абсолютно фальшиво. «Повернись, – мысленно молю я. – Лицом ко мне».

– О черт! – произносит женщина и вдруг открывает дверцу душа.

Я вижу руку, которая вслепую ищет полотенце, висящее на крючке рядом с кабинкой, берет его край, вытирает им глаза. Я задерживаю дыхание, не отрывая взгляда от ее плеча. Ее груди.

Все еще моргая, она выпускает полотенце и поворачивается.

В это мгновение наши глаза встречаются.

Джейкоб

Люди постоянно говорят такие вещи, которых не имеют в виду, а нейротипики все равно умудряются уловить в них какой-нибудь подтекст. Возьмем, к примеру, Мими Шек из школы. Она сказала, что умерла бы, если бы Пол Макграт не пригласил ее на рождественский бал, хотя на самом деле Мими не умерла бы, а просто сильно расстроилась. Или Тэо иногда хлопает своего приятеля по плечу и говорит: «Иди ты!», хотя на самом деле хочет, чтобы тот продолжал рассказ. Или как в тот раз, когда у нас лопнула шина на шоссе и мама сказала: «Вот здорово», притом что тут явно не было ничего хорошего, это была колоссальная проблема.

Так, может, когда Джесс велела мне в воскресенье «уйти с глаз», она на самом деле имела в виду что-то другое?

Кажется, я умираю от спинномозгового менингита. Головная боль, спутанность сознания, одеревенелость шеи, высокая температура. У меня два симптома из четырех. Не знаю, просить ли маму, чтобы отвезла меня на поясничную пункцию, или просто терпеть, пока не помру. На всякий случай я уже приготовил записку с объяснением, в какой одежде хотел бы лежать в гробу.

В равной степени возможно, что у меня так сильно болит голова и не гнется шея, оттого что с воскресенья, когда в последний раз виделся с Джесс, я почти не сплю.

Она не прислала мне заранее фотографию своего нового дома, как обещала. Вчера я отправил ей сорок восемь электронных писем с напоминаниями, и Джесс не ответила ни на одно. Позвонить ей и попросить, чтобы она скинула мне фотографию, я не могу, так как ее телефон до сих пор у меня.

Вчера около четырех часов утра я спросил себя, что сделал бы доктор Генри Ли, столкнувшись со следующими фактами:

1. Фотографии по электронной почте не пришли.

2. Все мои сорок восемь писем остались без ответа.

Гипотеза первая. Электронный почтовый ящик Джесс не работает, что маловероятно, так как он соединен со всей сетью Вермонтского университета. Гипотеза вторая. Джесс не хочет со мной общаться, что является признаком злости или недовольства (смотри выше: «Уйди с глаз моих»). Но в этом нет смысла, раз она особо подчеркнула на нашем последнем занятии, что я должен рассказать ей, чему научился… а это подразумевает новую встречу.

Между прочим, я составил список того, чему научился на нашем последнем занятии:

1. Безглютеновая пицца несъедобна.

2. Джесс не может пойти в кино вечером в эту пятницу.

3. Ее телефон чирикает как птичка, когда отключаешь его.

4. Марк – тупой идиот. Хотя, честно говоря, это: а) не стоит упоминания и б) я и так знаю.

В школу я сегодня пошел, несмотря на ужасное самочувствие, только потому, что, если бы остался дома, мама не пустила бы меня на занятие с Джесс, а я не могу не пойти. Нужно отдать ей телефон хотя бы. И если я встречусь с ней лицом к лицу, то спрошу, почему она не отвечала на мои письма.

Обычно в кампус университета, который расположен всего в полумиле от школы, меня отводит Тэо. И оставляет у комнаты Джесс. Дверь всегда не заперта специально для меня, чтобы я мог подождать, пока хозяйка не вернется с лекции по антропологии. Иногда в ожидании Джесс я делаю уроки, а иногда разглядываю бумаги на ее столе. Однажды я обрызгался ее духами и до конца дня ходил и пах, как она. Затем появляется Джесс, и мы отправляемся заниматься в библиотеку, студенческий клуб или кафе на Черч-стрит.

До комнаты Джесс в общаге я мог бы добраться даже в коматозном состоянии, но сегодня, когда мне действительно нужна помощь в поиске нового места наших встреч, Тэо, как назло, ушел из школы раньше, потому что заболел. Он отыскал меня после шестого урока и сказал, что чувствует себя дерьмово и потащился домой умирать.

– Не надо, – ответил ему я, – мама расстроится.

Моим первым порывом было спросить брата, как же я найду дом Джесс, если он уходит, но потом я вспомнил ее слова: не все в этом мире вращается вокруг тебя, и умение примерить на себя чужие ботинки – это часть социального взаимодействия. Не в буквальном смысле. Ботинки Тэо мне будут малы. Он носит размер десять с половиной, а я двенадцатый. Я желаю Тэо, чтобы он поправился, и иду к консультанту по навигации в городе миссис Гренвиль. Мы изучаем карту, которую дала мне Джесс, и решаем, что мне нужно сесть на автобус Н-5 и выйти на третьей остановке. Миссис Гренвиль даже рисует фломастером маршрут от остановки до дома.

Оказывается, карта Джесс очень хорошая, хотя она не начерчена в масштабе. Выйдя из автобуса, я сворачиваю направо у пожарного гидранта, отсчитываю шесть зданий по левой стороне. Новое жилище Джесс – старый кирпичный дом, обросший по бокам плющом. Интересно, знает ли она, что побеги плюща способны разламывать известковый раствор и кирпич? Рассказать ей об этом? Если бы кто-нибудь сообщил такой факт мне, я лежал бы ночью в постели и думал, не развалится ли на куски мой дом.

Я все еще очень нервничаю, нажимая на кнопку дверного звонка, потому что никогда не был внутри этого дома, и все кости у меня как будто превратились в желе.

Никто не отзывается, тогда я подхожу к дому сзади.

Смотрю на снег и запоминаю то, что вижу, но это на самом деле не важно, так как дверь не заперта, а значит, Джесс ждет меня. Я сразу успокаиваюсь: это как с ее комнатой в общежитии – я войду и подожду, а когда она вернется, все снова будет нормально.

Джесс злилась на меня всего два раза, и в обоих случаях повод возникал, пока я ждал ее появления. В первый раз я вынул из шкафа всю ее одежду и разложил по электромагнитному цветовому спектру, как свою. Во второй – сел за ее стол и заметил проблему в вычислениях, которые она делала. Джесс решила часть задачи неверно, и я исправил ошибки.

Благодаря Тэо я понял, что правила насилия основаны на угрозе. Если существует реальная проблема, есть только два решения:

1. Ответный удар, возмездие.

2. Открытое столкновение, конфронтация.

Из-за этого у меня самого возникали проблемы.

Я был отправлен в кабинет директора за то, что ударил мальчика, который бросил в меня бумажный самолетик на уроке английского. Когда Тэо помешал завершению моего криминалистического эксперимента, я пошел в его комнату и ножницами изрезал на куски его коллекцию комиксов. Однажды в восьмом классе я узнал, что некоторые ребята смеются надо мной, и, будто кто-то щелкнул внутри меня электрическим выключателем, страшно разъярился. Я забился в угол в школьной библиотеке и составил список одноклассников, которых ненавижу, и какой смерти им желаю: заколоть ножом в раздевалке, подложить бомбу в шкафчик, добавить цианида в диетическую колу. Как аспергианец по натуре, я фанатично организован в одних вещах и совершенно дезорганизован в других и, к счастью, потерял этот листок. Я решил, что кто-то, вероятно я сам, выбросил его, но учитель истории нашел мой черный список и отдал директору, а тот вызвал в школу маму.

Она ругалась на меня целых семьдесят девять минут, в основном говорила, как ее расстроил мой поступок, а потом рассердилась еще сильнее, потому что я никак не мог понять, чем ее так сильно задели мои действия. Тогда мама взяла десять моих блокнотов с записями про «Борцов с преступностью» и запустила их в шредер страницу за страницей, и вдруг до меня дошло с предельной ясностью. Я так разозлился, что ночью высыпал маме на голову всю резаную бумагу из шредера.

К счастью, меня не отстранили от занятий – администрация школы хорошо знала, что я не представляю угрозы для общественной безопасности, – но преподанного матерью урока хватило, чтобы я осознал, почему мне больше не стоит делать ничего подобного.

Все это я говорю, чтобы объяснить: импульсивность – неотъемлемая часть синдрома Аспергера.

И это всегда плохо кончается.