Джоди Пиколт
Ангел для сестры
– Кейт, я не должна была так говорить. Я не то имела в виду.
В нашей семье накопилась мучительная история умолчаний – мы не говорим о том, что следовало бы сказать, и как будто не имеем в виду того, что на самом деле имели. Кейт прикрывает рот рукой. Пятится задом, ударяется об отца, который неловко пытается поймать ее, не дать уйти наверх. Я слышу, как с грохотом захлопывается дверь в нашу спальню. Мама, конечно, идет вслед за Кейт.
А я делаю то, что у меня получается лучше всего: двигаюсь в противоположном направлении.
Есть ли на свете место, где пахнет лучше, чем в автоматической прачечной? Она напоминает дождливый воскресный день, когда никуда не нужно идти и можно не вылезать из-под одеяла, или только что скошенную отцом траву – усладу для носа. Когда я была маленькой, мама вынимала из сушилки горячую одежду и наваливала ее на меня, сидевшую на диване. Я представляла себе, что это шкура, внутри которой спрятана я сама – одно большое сердце.
А еще в этих прачечных мне нравится то, что они притягивают к себе одиноких людей, как металл магниты. В дальнем углу на скамейке из скрепленных между собой стульев дремлет парень в армейских ботинках и футболке с надписью «Нострадамус был оптимистом». Женщина у бельевого стола, сглатывая слезы, перебирает груду мужских рубашек. Соберите в автоматической прачечной десять человек, и велики будут шансы, что вы окажетесь не самым несчастным из них. Я сажусь напротив ряда стиральных машин и пытаюсь сопоставить крутящиеся в них вещи с ожидающими конца стирки людьми. Розовые трусики и кружевная ночнушка наверняка принадлежат девушке, читающей любовный роман. Красные шерстяные носки и клетчатая рубашка – вещи неряшливого спящего студента. Футбольные толстовки и детские комбинезоны носит девчушка, которая упорно протягивает белые лоскуты вещей из сушилки своей матери, самозабвенно болтающей по мобильнику. Что за люди могут позволить себе иметь мобильный телефон, но не собственную стиральную машину с сушилкой?
Иногда я мысленно играю в игру: пытаюсь представить себя тем человеком, вещи которого крутятся у меня перед глазами. Если бы я стирала эти плотницкие джинсы, может быть, работала бы кровельщиком в Фениксе, у меня были бы сильные руки и загорелая спина. А если бы моим было это постельное белье в цветочек, вероятно, я приехала бы на каникулы из Гарварда, где изучала криминалистику. Если бы мне принадлежала эта атласная накидка, я, наверное, имела бы сезонный абонемент на балет. А потом я пытаюсь вообразить, как занимаюсь всеми этими вещами, и не могу. Я всегда вижу себя только донором Кейт, каждый эпизод этой истории имеет продолжение в будущем.
Мы с Кейт – сиамские близнецы, только места, где мы срослись, не видно. От этого разделить нас еще сложнее.
Подняв взгляд, я вижу стоящую надо мной девушку, которая работает в прачечной. У нее голубые дреды и кольцо в губе.
– Нужна мелочь? – спрашивает она.
Сказать по правде, я боюсь услышать свой ответ.
Джесс
Я ребенок, игравший со спичками. Все время таскал их с полки над холодильником и приносил в родительскую уборную. Вы знали, что лосьон для тела «Джин Нейт» горит? Пролейте его, поднесите спичку, и на полу вспыхнет огонь. Он пылает синим пламенем, а когда спирт выгорает, гаснет.
Однажды Анна застала меня в ванной, когда я ставил там опыты.
– Эй, смотри-ка сюда, – сказал я.
Накапал немного средства на пол в виде ее инициалов, а потом поджег. Я думал, она побежит ябедничать, но вместо этого Анна села на край ванны, взяла в руки бутылку с лосьоном, нарисовала на полу несколько загогулин и попросила меня повторить фокус.
Анна – единственное доказательство, что я родился в этой семье, а не был оставлен на пороге какими-нибудь Бонни и Клайдом, которые после этого скрылись в ночи. На поверхности мы с ней полные противоположности, а внутри совсем одинаковые. Люди думают, будто знают, что получают, и всегда ошибаются.
Да пошли они все куда подальше! Эти слова могли бы татуировкой проявиться у меня на лбу, столько раз я мысленно произносил их. Обычно я нахожусь в пути, гоняю на своем джипе, пока у меня легкие не отказывают. Сегодня я несусь на скорости девяносто пять миль в час по шоссе 95. Играю в шашечки на дороге, сшивая шов. Люди орут на меня из-за стекол машин, я показываю им палец.
Если бы я перескочил на джипе ограждение набережной, это решило бы массу проблем. Нельзя сказать, что я об этом не задумывался, вы понимаете. В моих правах написано, что я – донор органов, но, по правде говоря, меня правильнее считать смертником органов. Я уверен, что гораздо ценнее буду мертвым, чем живым, – сумма частей больше, чем целое. Интересно, кто будет разгуливать с моей печенью, легкими, может, даже яйцами. Интересно, какому бедному ослу достанется то, что считается во мне сердцем.
К своему огорчению, я выхожу из игры без единой царапины. Сворачиваю на съезд и качу по Алленс-авеню. Тут есть тоннель, в котором я наверняка найду Дюрасела Дана. Это бездомный чувак, ветеран Вьетнама, который бóльшую часть времени проводит, собирая выброшенные в мусор батарейки. Какого черта он делает с ними, я не знаю. Он их вскрывает, это мне известно. Говорит, что ЦРУ прячет сообщения для своих оперативников в батарейках «Энерджайзер» типа АА, а ФБР предпочитает «Эвридейс».
У нас с Даном уговор: несколько раз в неделю я приношу ему еду из «Макдоналдса», а он взамен следит за моим добром. Я застаю своего приятеля скрючившимся над книгой по астрологии, которую он считает своим манифестом.
– Дан, как дела? – спрашиваю я, отдавая ему бигмак.
Бродяга прищуривается.
– Луна будоражит Водолея. – Он сует в рот кусочек картофеля фри. – Не надо было мне вылезать из постели.
У Дана есть постель? Это для меня новость.
– Сочувствую. Мое барахлишко на месте?
Он кивает в сторону стоящих за бетонной колонной бочек, где держит мои вещи. Доисторических времен кислота, которую я стянул из химической лаборатории в старшей школе, не тронута, в другой бочке – опилки. Я сую набитую ими наволочку под мышку и тащу ее к машине. Рядом с дверцей меня поджидает Дан.
– Спасибо.
Бродяга прислоняется к тачке, не давая мне залезть внутрь.
– Для тебя передали послание.
Хотя все, что вылетает изо рта Дана, – полная чушь, живот у меня скручивает.
– Кто?
Он смотрит на дорогу, потом на меня.
– Сам знаешь. – Пригнувшись ближе, шепчет: – Подумай хорошенько.
– Это послание?
– Ага, – кивает Дан. – Оно. А может, поддай хорошенько. Я точно не уверен.
– К этому совету стоит прислушаться. – Я слегка отпихиваю Дана, чтобы сесть в джип.
Бродяга совсем легкий, хотя с виду и не скажешь, словно все, что было у него внутри, давным-давно израсходовано. В таком случае удивительно, как это я сам до сих пор не улетел в облака.
– Позже, – говорю я Дану и еду к складу, который приглядел.
Я ищу места, похожие на меня самого: большие, пустые, всеми забытые. Это расположено в районе Олнивилла. Раньше на складе хранилось оборудование для экспортного бизнеса. Теперь он стал прибежищем для разросшегося семейства крыс. Я паркуюсь в отдалении, чтобы никто не заметил мою машину. Сую набитую опилками подушку под куртку и вылезаю.
Оказывается, я кое-чему научился у своего старого доброго отца: пожарные с большим мастерством проникают в такие места, где им не положено быть. Вскрыть замок не составляет труда, а дальше нужно только решить, с чего начать. Прорезаю дыру в наволочке и рисую опилками на полу инициалы: «ДБФ». Потом поливаю буквы кислотой.
Впервые я делаю это в разгар дня.
Достаю из кармана пачку «Meрит», разминаю сигарету и сую ее в рот. В зажигалке почти не осталось газа: надо не забыть заправить. Докурив, я встаю, делаю последнюю затяжку и бросаю хабарик на опилки. Знаю, они займутся быстро, поэтому к выходу бегу, а за спиной у меня вырастает стена огня. Спасатели, как и все остальные, станут искать причину. Но от этой сигареты и моих инициалов следа не останется. Пол под ними расплавится. Стены покорежатся и рухнут.
Первая пожарная машина подъезжает к зданию в тот момент, когда я, вернувшись к джипу, достаю из багажника бинокль. Огонь уже сделал свое дело – сбежал. Стекла в окнах лопнули, вверх поднимается столб черного дыма, затмение.
Впервые я увидел маму плачущей, когда мне было пять лет. Она стояла у окна на кухне и притворялась, что не плачет. Только-только взошло солнце, похожее на раздутый узел.
– Что ты делаешь? – спросил я.
Прошло много лет, прежде чем я понял, что услышал ее ответ неправильно. Она сказала «горюю», а не «грею», и речь шла вовсе не о завтраке.
Небо отяжелело и почернело от дыма. Обрушивается крыша, вокруг – россыпь искристых брызг. Прибывает вторая пожарная команда – этих ребят оторвали от обеда, вытащили из душа, сдернули из гостиной. В бинокль мне видна фамилия, мерцающая на спине рабочей куртки, будто выложенная из бриллиантов: Фицджеральд. Мой отец кладет руки на готовый к бою пожарный шланг, а я сажусь в машину и уезжаю.
Дома у матери нервный срыв. Она вылетает из дверей, как только я ставлю машину на место, и быстро говорит:
– Слава богу! Мне нужна твоя помощь.
Она даже не смотрит, иду ли я за ней, значит проблема с Кейт. Дверь в комнату сестер выломана, деревянный дверной косяк расколот в щепки. Сестра неподвижно лежит на постели. Потом вдруг оживает, поднимается, словно раздвигаемый домкрат, и ее рвет кровью. Пятно растекается по рубашке и одеялу в цветочек – красные маки появляются там, где их не было.
Мать опускается рядом, убирает с ее лица волосы, прижимает ко рту полотенце. Кейт снова выворачивает, еще один поток крови.
– Джесс, твой отец на вызове, я не могу с ним связаться, – произносит мама спокойным тоном. – Нужно, чтобы ты отвез нас в больницу, а я буду сидеть сзади с Кейт.
Губы у Кейт гладкие, как вишни. Я поднимаю ее на руки. Она легкая – одни кости выпирают наружу сквозь футболку.
– Когда Анна сбежала, Кейт не пускала меня в комнату, – объясняет мама, семеня рядом. – Я дала ей время успокоиться. А потом услышала кашель. Мне нужно было попасть внутрь.
«Поэтому ты выломала дверь», – думаю я, и меня это не удивляет. Мы доходим до машины, мама открывает дверцу, чтобы я мог засунуть внутрь Кейт. Я выезжаю со двора и мчусь по городу еще быстрее, чем обычно, – по шоссе, к больнице.
Сегодня, когда родители с Анной были в суде, мы с Кейт смотрели телевизор. Она хотела включить свою мыльную оперу, а я сказал ей, что это мура, и нашел зашифрованный канал «Плейбоя». Сейчас, пролетая светофоры на красный, я жалею об этом, пусть бы смотрела свой дурацкий сериал. Я стараюсь не цепляться глазом за белую монетку ее лица в зеркале заднего вида. Вы, наверное, думаете, что за долгое время я привык к таким вещам и подобные моменты не вызывали у меня состояния шока. Вопрос, который мы не можем задать, пульсирует в моих венах с каждым ударом сердца: «Это оно? Это оно? Это оно?»
Как только мы сворачиваем на подъездную дорожку и подкатываем к отделению неотложной помощи, мама выскакивает из машины и торопит меня вынимать Кейт. Мы являем собой достойную картину, когда проходим через автоматические двери: я несу на руках заляпанную кровью Кейт, а мама хватает за рукав первую попавшуюся медсестру.
– Ей нужны тромбоциты, – решительно заявляет она.
Кейт забирают, и несколько мгновений уже после того, как врачи, сестры и мать скрылись вместе с ней за занавесками, я стою, вытянув руки – они висят в воздухе, словно буйки на воде, – и пытаюсь привыкнуть к ощущению, что на них больше никого нет.
Доктор Чанс, онколог, которого я знаю, и доктор Нгуен, незнакомый мне эксперт, сообщают нам то, о чем мы и сами уже догадались: это предсмертная агония последней стадии заболевания почек. Мама стоит рядом с кроватью, сжав рукой стойку, на которой висит капельница.
– Трансплантацию еще можно провести? – спрашивает она, будто Анна вовсе не затевала процесса, будто это все ничего не значит.
– Кейт находится в тяжелом клиническом состоянии, – отвечает доктор Чанс. – Я уже и раньше говорил вам, что не знаю, хватит ли у нее сил вынести такую операцию. Теперь шансов на это еще меньше.
– Но если бы был донор, – продолжает мать, – вы сделали бы это?
– Погодите, – сиплю я, словно у меня горло забито соломой. – Моя подойдет?
Доктор Чанс качает головой:
– В обычных случаях донор почки не должен подходить идеально, но твоя сестра – особый случай.
Врачи уходят, и я чувствую на себе взгляд матери.
– Джесс… – произносит она.
– Не то чтобы я изображал из себя волонтера, мне просто хотелось, ну, ты знаешь, знаешь.
Однако внутри у меня все горит, пылает устроенным на складе пожаром. Отчего я возомнил, будто могу чего-то стоить, даже теперь? Почему решил, что способен спасти сестру, хотя никогда не мог спасти себя самого?
Кейт открывает глаза и смотрит прямо на меня, облизывает губы – они все еще в крови, и от этого она похожа на вампира. Ожившего мертвеца. Если не хуже.
Я наклоняюсь, ведь у нее совсем мало сил, ее голосу не преодолеть разделяющего нас пространства.
– Скажи, – произносит она одними губами, чтобы мама не видела.
Я отвечаю ей так же тихо:
– Сказать? – Я хочу удостовериться, что правильно понял.
– Скажи Анне.
Но тут дверь в палату открывается, и отец наполняет комнату запахом пожарища. Его волосы и одежда продымились насквозь. Вонь такая сильная, что я поднимаю голову и с тревогой смотрю на систему пожаротушения.
– Что случилось? – спрашивает он и идет прямо к постели Кейт.
Я выскальзываю из комнаты, потому что больше здесь никому не нужен, и в лифте под табличкой «Не курить» зажигаю сигарету.
Скажи Анне что?
Сара
1990–1991 годы
По чистой случайности или, может, по воле кармических сил все три посетительницы салона красоты беременные. Мы сидим под сушилками, сложив руки на животах, как рядок будд.
– Мне больше всего нравятся Фридом, Лоу и Джек, – говорит женщина рядом со мной; ей красят волосы в розовый цвет.
– А если родится не мальчик? – спрашивает та, что сидит с другой стороны.
– О, эти имена подходят для всех.
Я сдерживаю улыбку:
– Голосую за Джека.
Женщина прищуривается, глядя в окно на слякотную погоду.
– Слит[15] звучит мило, – бесстрастно произносит она, а потом проверяет, как звучит имя: – Слит, собери свои игрушки. Слит, дорогой, пойдем, или мы опоздаем на концерт дяди Тупело. – Она достает из кармана комбинезона карандаш и листок бумаги, записывает имя.
Соседка слева улыбается мне:
– У вас это первый?
– Третий.
– У меня тоже. Два мальчика. Я скрестила пальцы.
– У меня мальчик и девочка, – отвечаю я. – Пять и три.
– Вы знаете, кто у вас будет на этот раз?
Об этом ребенке мне известно все, начиная с пола и заканчивая расположением хромосом, включая те, которые делают его идеально подходящим для Кейт. Я точно знаю, что получу: чудо.
– Это девочка.
– Ох, как я вам завидую! Мы с мужем не спросили на УЗИ. Я думала, если узнаю, что снова мальчик, не вынесу последние пять месяцев. – Она выключает сушилку и откидывает ее назад. – Вы уже подобрали имя?
Тут я вдруг с удивлением понимаю, что об имени даже не думала. А ведь я уже на девятом месяце. Хотя у меня была масса времени на размышления, я как-то не задумывалась об особенностях этого ребенка. Об этой дочери я рассуждала только в терминах того, что она сможет дать девочке, которая у меня уже была. И о своих мыслях я не признавалась даже Брайану, который по ночам прикладывал ухо к моему сильно выпирающему животу и ждал толчков, знаменующих, как он думал, появление на свет первой женщины плейскикера для «Пэтриотс». Мои планы относительно дочери были не менее возвышенны: она должна спасти жизнь своей сестре.
– Мы ждем, – отвечаю я соседке.
Иногда мне кажется, что мы все время только этим и занимаемся.
После трех месяцев химиотерапии настал момент, когда я по глупости решила, что теперь-то мы преодолели все трудности. Доктор Чанс сказал, у Кейт по всем признакам наступила ремиссия и нам остается только следить за ее здоровьем. На некоторое время моя жизнь вернулась в норму: я возила Джесса на тренировки по футболу, помогала в подготовительной группе Кейт и даже принимала горячие ванны, чтобы расслабиться.
И тем не менее какая-то часть меня понимала, что и второй ботинок непременно увязнет. Эта часть толкала меня на то, чтобы каждое утро обшаривать подушку Кейт, хотя волосы у девочки начали отрастать с завивающимися обожженными кончиками: вдруг они снова начнут выпадать. Эта часть повела меня к рекомендованному доктором Чансом генетику, сконструировала эмбрион, который одобрил, подняв вверх большие пальцы, научный сотрудник и который будет обладать идеальным сходством с Кейт. Под нажимом этой части себя я принимала гормоны для ЭКО и стала вынашивать эмбрион, так, на всякий случай.
Во время плановой спинномозговой пункции мы узнали, что у Кейт начался молекулярный рецидив болезни. Она выглядела обычной трехлетней девочкой. Но внутри ее рак снова поднял голову и взялся поворачивать вспять достигнутый с помощью химиотерапии прогресс.
Сейчас, сидя с братом на заднем сиденье машины, Кейт болтает ногами и возится с игрушечным телефоном. Джесс смотрит в окно:
– Мам, автобус может упасть на людей?
– Из-за деревьев?
– Нет. Просто… сверху. – Он припечатывает ладонь к ладони, изображая, что имеет в виду.
– Только если погода очень плохая или водитель едет слишком быстро.
Сын кивает, принимая мое объяснение, что вселенная безопасна для него. Потом:
– Мам, у тебя есть любимое число?
– Тридцать один, – говорю я; это дата родов. – А у тебя?
– Девять. Потому что это может быть номер, или сколько тебе лет, или поставленная на голову шестерка. – Он замолкает совсем ненадолго, чтобы только вдохнуть. – Мам, у нас есть специальные ножницы, чтобы резать мясо?
– Есть. – Я сворачиваю направо и еду мимо кладбища, могильные камни наклонены одни вперед, другие назад, как пожелтевшие зубы в старушечьем рту.
– Мам, Кейт сюда попадет? – спрашивает Джесс.
От этого вопроса, такого же невинного, как и все предыдущие, я чувствую слабость в ногах. Я останавливаю машину и включаю аварийные огни, потом отстегиваю ремень безопасности и поворачиваюсь к сыну:
– Нет, Джесс, она останется с нами.
– Мистер и миссис Фицджеральд, – обращается к нам режиссер, – мы разместим вас здесь.
Мой муж и я сидим на съемках в телестудии. Нас пригласили сюда из-за того, каким необычным образом мы зачали своего ребенка. Пытаясь сохранить здоровье Кейт, мы невольно стали «детьми с плаката»[16] и дали повод для научных дискуссий.
Брайан берет меня за руку, когда к нам приближается Надья Картер, корреспондент из журнала новостей.
– Мы почти готовы. Я уже набрала вводку про Кейт. А вам хочу задать всего несколько вопросов, и мы быстро закончим, не успеете глазом моргнуть.
За мгновение до того, как включается камера, Брайан вытирает щеки рукавом рубашки. Стоящая позади софитов гримерша стонет.
– Ну и что, – шепчет он мне, – ведь я не собираюсь показываться на национальном телевидении в румянах.
Съемка начинается с гораздо меньшими церемониями, чем я себе представляла: ожившая камера издает тихий гул, который волнами расползается по моим рукам и ногам.
– Мистер Фицджеральд, – обращается к мужу Надья, – не могли бы вы рассказать нам, почему решили обратиться за помощью к генетику?
Брайан косится на меня:
– У нашей трехлетней дочери обнаружилась очень агрессивная форма лейкемии. Онколог сказал, что нужно найти донора костного мозга, но наш старший сын не подходил по генетическим параметрам. Существует национальный реестр доноров, но к тому моменту, как в нем найдется подходящий для Кейт, ее может… ее могло уже вообще не быть с нами. Вот мы и подумали, что это неплохая идея – проверить, может, другой брат или сестра подойдут.
– Ребенок, которого еще нет на свете, – произносит Надья.
– Пока нет, – отзывается Брайан.
– А почему вы все-таки пошли к генетику?
– Временны́е ограничения, – прямо говорю я. – Мы не можем рожать детей год за годом и ждать, пока один из них не совпадет с Кейт по генетике. Врач исследовал несколько эмбрионов на предмет вероятности, что из него получится наилучший донор для Кейт. Нам повезло. Один из четырех оказался именно таким, и его подсадили мне с помощью ЭКО.
Надья смотрит в свои записи:
– Вы ведь получали письма неприятного содержания, да?
Брайан кивает:
– Похоже, люди считают, что мы пытаемся сконструировать себе дизайнерского ребенка.
– А это не так?
– Мы не просили ребенка с голубыми глазами или такого, который вырастет до шести футов или будет иметь уровень интеллекта на двести баллов. Разумеется, мы просили выбрать определенные характеристики, но это не то, что можно считать идеальной моделью человеческих черт. Это просто особенности Кейт. Мы не стремимся получить супермладенца, просто хотим спасти жизнь нашей дочери.
Я сжимаю руку Брайана. Боже, я его люблю!
– Миссис Фицджеральд, что вы скажете этому ребенку, когда он вырастет? – задает вопрос Надья.
– Если нам повезет, – отвечаю я, – скажу, чтобы перестала доставать свою сестру.
Роды у меня начинаются накануне Нового года. Акушерка пытается отвлечь меня во время схваток рассказами о знаках зодиака.
– Эта девочка будет Козерог, – говорит она, поглаживая мне плечо.
– Это хорошо?
– О, Козероги, они со всем справляются.
Вдох, выдох.
– Приятно… это… слышать, – произношу я.
Одновременно со мной рожают еще две женщины. Одна из них, Эмельда, кладет ногу на ногу, чтобы дотянуть до 1991-го. Рожденным в Новом году младенцам дарят пачки памперсов и накопительный счет с сотней долларов от «Ситизенс банк» на получение в будущем высшего образования.
Когда Эмельда уходит в родилку, мы остаемся одни. Брайан берет меня за руку:
– Как ты?
Я, морщась, терплю новый приступ схваток.
– Было бы лучше, если бы все это уже закончи-лось.
Он улыбается мне. Для парамедика/пожарного нормальные роды в больнице – это нечто такое, по поводу чего можно только пожать плечами. Вот если бы у меня отошли воды из-за аварии на железной дороге, или я рожала на заднем сиденье в такси…
– Я знаю, о чем ты думаешь, – прерывает мои мысли муж, хотя я не произнесла вслух ни слова, – и ты ошибаешься. – Он подносит к губам мою руку и целует костяшки пальцев.
Вдруг внутри меня начинает разматываться с катушки якорная цепь толщиной в кулак, она складывается кольцами внизу живота.
– Брайан, – выдыхаю я, – зови врача.
Входит акушер и протягивает руку к моей промежности. Он смотрит на часы.
– Если вы потерпите минутку, ребенок родится знаменитым, – говорит он, но я качаю головой:
– Доставайте ее! Сейчас.
Врач бросает взгляд на Брайана и высказывает предположение:
– Налоговый вычет?
Я бережлива, но сейчас мне не до налогов. Головка ребенка выскальзывает из промежности. Врач придерживает ее рукой, снимает с шеи и разматывает с плеч прекрасную загогулистую пуповину.
Я с трудом приподнимаюсь на локти – посмотреть, что там происходит.
– Пуповина, – напоминаю я акушеру. – Будьте осторожны.
Он перерезает ее и торопливо выходит из палаты, чтобы отнести бесценную ношу туда, где из нее извлекут прекрасную кровь, криогенно законсервируют и сохранят до момента, когда она потребуется Кейт.
День икс подготовки к трансплантации начинается для Кейт утром после рождения Анны. Я спускаюсь из родильного отделения и встречаюсь с дочкой на радиологии. Мы обе одеты в желтые больничные ночные сорочки, и Кейт смеется:
– Мама, мы с тобой одинаковые.
Ее напоили детским успокоительным коктейлем, и при любых других обстоятельствах это выглядело бы забавно. Кейт не справляется со своими ногами. Каждый раз, пытаясь встать, она падает. Меня пронзает мысль: ведь так Кейт будет выглядеть, когда впервые напьется какого-нибудь персикового шнапса на вечеринке в старшей школе или колледже. Но я тут же напоминаю себе, что Кейт может до этого и не дожить.
Когда приходит врач, чтобы забрать ее на радиационную терапию, Кейт цепляется за мою ногу.
– Малышка, – говорит Брайан, – все будет хорошо.
Она мотает головой и жмется ко мне. Я сажусь на корточки. Кейт бросается в мои объятия.
– Я не отведу от тебя глаз, – обещаю я ей.
Комната просторная, на стенах нарисованы джунгли. В потолок и в углубление под процедурным столом встроены лучевые ускорители. Сам стол – раскладушка с холщовым основанием, накрытым простыней.
Радиолог кладет на грудь Кейт свинцовые бляхи, по форме напоминающие фасолины, и велит не двигаться, обещая дать ей наклейку, когда процедура закончится.
Я смотрю на Кейт сквозь защитную стеклянную стенку. Гамма-лучи, лейкемия, обязанности родителей. Это вещи, сталкиваясь с которыми вы подсознательно отгораживаетесь от грозящих смертью последствий.
В онкологии действует закон Мёрфи, нигде не записанный, но широко известный среди больных: если вас не тошнит, то вы и не поправитесь. Следовательно, если от химиотерапии вам очень плохо, а радиация сжигает вам кожу – это только к лучшему. С другой стороны, если вы переносите терапию легко, испытывая лишь незначительную тошноту или боль, есть вероятность, что лекарства выводятся вашим организмом и не выполняют свою работу.
Судя по таким критериям, Кейт, конечно, должна была бы уже поправиться. В отличие от прошлогодней химии, этот лечебный курс превратил маленькую девочку, у которой даже из носа не капало, едва ли не в калеку.
Три дня радиационной терапии привели к непрекращающемуся поносу, пришлось даже снова надевать ей подгузники. Сперва она стыдилась этого, но сейчас ей так плохо, что уже ни до чего нет дела. От последовавших пяти дней химиотерапии горло у нее покрылось слизью, что заставляет ее хвататься за аспирационную трубку, как за спасательный трос. Когда она не спит, то беспрестанно плачет.
С шестого дня, когда число белых клеток и нейтрофилов в крови Кейт стало резко падать, девочку перевели в изолятор. Теперь любой микроб мог ее убить, поэтому мир устранили, пусть держит дистанцию. Посещать больную может лишь строго ограниченный круг людей, а те, кого пускают в палату, надевают халаты с масками и похожи на космонавтов. Книжки с картинками Кейт читает в резиновых перчатках. Здесь нельзя иметь никаких цветов или растений, потому что на них могут оказаться смертельно опасные для Кейт бактерии. Любые игрушки, которые ей приносят, сперва обрабатывают антисептиком. Она спит с медвежонком Тедди, запечатанным в пластиковый пакет на молнии, который шуршит всю ночь и иногда будит малышку.
Мы с Брайаном сидим за дверями изолятора, ждем. Пока Кейт спит, я практикуюсь – делаю уколы апельсину. После трансплантации дочке нужно будет вводить стимулятор роста, и эта работа достанется мне. Я протыкаю шприцем толстую кожуру, ловя момент, когда под иглой начинает ощущаться мякоть фрукта. Лекарство нужно будет вводить подкожно. А значит, я должна набить руку, чтобы делать укол под правильным углом и не давить слишком сильно. От скорости, с которой игла пронзает ткани, зависит, насколько это болезненно. Апельсин, конечно, не плачет, когда я ошибаюсь. Но медсестры говорят, что делать уколы Кейт – это примерно то же самое.
Брайан берет второй апельсин и начинает его чистить.
– Положи на место!
– Я есть хочу. – Он кивает на плод в моих руках. – А у тебя уже есть пациент.
– Ты ведь знаешь, это чей-то апельсин. Бог знает, какой дурью его накачали.
Вдруг из-за угла появляется доктор Чанс. Донна, медсестра с отделения онкологии, идет следом за ним, покачивая пакетом с алой жидкостью для внутривенного вливания.
– Барабанная дробь, – произносит она.
Я откладываю в сторону апельсин, прохожу вслед за ними в предбанник и облачаюсь в костюм, который позволит мне оказаться на расстоянии десяти футов от дочери. Не проходит и нескольких минут, как Донна подвешивает мешок на стойку и присоединяет капельницу к центральной вене Кейт. Все происходит так незаметно, что девочка даже не просыпается. Я стою по одну сторону ее кровати, Брайан – по другую. Я задерживаю дыхание. Смотрю на бедра Кейт, на ее подвздошную кость, где производится костный мозг. Каким-то чудом стволовые клетки Анны попадут в кровоток Кейт через грудь, но найдут для себя правильное место.
– Ну вот, – говорит доктор Чанс, и все мы неотрывно глядим на соломинку безумной надежды – тонкую прозрачную трубку, по которой медленно двигается кровь.
