Джоди Пиколт
Ангел для сестры

Брайан

С повышением температуры на каждые девятнадцать градусов огонь разгорается, увеличивается в два раза. Вот о чем я думаю, глядя, как искры тысячей звезд вылетают из печной трубы крематория. Декан медицинского факультета Университета Брауна заламывает руки, стоя рядом со мной. Я потею в своей тяжелой куртке.

Мы приехали на машине с оборудованием, привезли пожарную лестницу, вызвали спасательный грузовик. Осмотрели здание со всех сторон. Убедились, что внутри никого нет. Ну, кроме тела, застрявшего в печи, отчего все и случилось.

– Это был крупный мужчина, – говорит декан. – Мы всегда так делаем после занятий по анатомии.

– Эй, капитан! – кричит Паули, сегодня он главный оператор насосной установки. – Рэд подключился к гидранту. Вы хотите, чтобы я пустил воду?

Я пока не уверен, что буду использовать шланг. Температура в топке для сжигания останков доходит до 1600 градусов по Фаренгейту. Пламя горит и над, и под телом.

– Ну? Вы собираетесь что-нибудь предпринять? – интересуется декан.

Это главная ошибка, которую совершают новички: они считают, что для борьбы с огнем нужно ринуться на него со струей воды. Иногда от этого становится только хуже. В данном случае такой подход приведет к тому, что опасные отходы биологических исследований разлетятся по всей округе. Я думаю, нам нужно держать топку закрытой и не допустить, чтобы пламя вырвалось в трубу. Огонь не может гореть вечно. В конце концов он поглощает сам себя.

– Да, – отвечаю я декану, – собираюсь смотреть и ждать.

Работая в ночную смену, я обедаю дважды. В первый раз рано, дома с семьей, чтобы мы могли посидеть вместе за столом. Сегодня вечером Сара приготовила ростбиф. Блюдо стояло на столе, напоминая спящего ребенка, а она звала нас есть.

Кейт первая влезает на свой стул.

– Привет, малышка, – говорю я, пожимая ей руку; Кейт улыбается мне, но ее глаза смотрят серьезно. – Чем ты занималась?

– Спасала страны Третьего мира, расщепила несколько атомов и закончила читать Великий американский роман. В перерывах между диализом, разумеется, – отвечает она, гоняя по тарелке фасолины.

– Разумеется.

Сара поворачивается, размахивая ножом.

– Что бы я ни сделал, – говорю я, отстраняясь от нее, – прошу прощения.

Жена не обращает на меня внимания.

– Нарежь мясо, а?

Я беру нож и втыкаю его в ростбиф. Тут на кухню входит Джесс. Мы разрешаем ему жить над гаражом, но требуем, чтобы он ел с нами; это часть сделки. Глаза у него красные, как у черта; одежда пропахла марихуаной.

– Ты только посмотри, – вздыхает Сара, но, когда я оборачиваюсь, она глядит на ростбиф. – Сыровато.

Жена хватает противень голыми руками, будто у нее кожа покрыта асбестом, и сует мясо обратно в духовку.

Джесс берет миску с картофельным пюре и накладывает себе на тарелку. Еще, еще и еще.

– От тебя воняет! – Кейт машет рукой перед носом.

Джесс игнорирует ее и принимается за пюре. Я с ужасом думаю, что говорит обо мне самом способность отличить, какой отравой он накачался, – экстази, героин или еще невесть что, оставляющее менее заметный для обоняния след.

– Не всем нравится одеколон «Травка», – бормочет Кейт.

– Не всем вводят наркоту через катетер, – огрызается Джесс.

Сара воздевает руки:

– Пожалуйста, неужели мы не можем просто… нет?

– Где Анна? – спрашивает Кейт.

– Разве она не в вашей комнате?

– Ее с утра нет.

Сара высовывает голову за дверь кухни:

– Анна! Обедать!

– Смотрите, что я купила сегодня. – Кейт теребит свою футболку с психоделическими разводами, на груди краб и надпись: «Рак». – Поняли?

– Ты – Лев. – У Сары такой вид, будто она вот-вот заплачет.

– Как там мясо? – спрашиваю я, чтобы ее отвлечь.

На кухню входит Анна. Она плюхается на стул и опускает голову.

– Где ты была? – спрашивает Кейт.

– Да так. – Анна смотрит в тарелку, но ничего себе не накладывает.

Это не моя младшая дочь. Я привык биться с Джессом, подбадривать Кейт, но Анна – наша семейная константа. Анна появляется с улыбкой. Анна рассказывает нам о найденной малиновке с переломанным крылом и ее румяных щечках; или о встреченной в магазине женщине с двумя парами близнецов. Анна задает фоновый ритм, но вот она сидит здесь, совершенно безучастная, и я понимаю: тишина тоже имеет звучание.

– Что-нибудь случилось? – спрашиваю я.

Анна смотрит на Кейт, думая, что вопрос обращен к сестре, а потом вздрагивает, поняв, что он адресован ей.

– Нет.

– Ты хорошо себя чувствуешь?

И снова Анна медлит с ответом; этот вопрос обычно зарезервирован для Кейт.

– Нормально.

– Просто ты ничего не ешь.

Анна глядит в тарелку, замечает, что она пуста, и наваливает на нее кучу еды. Быстро засовывает в рот зеленую фасоль, две полные вилки.

Вдруг я вспоминаю, как, когда дети были маленькими и мы сажали их на заднее сиденье машины впритык, они были похожи на сигары в коробке, и я им пел: «Анна анна бо банна, банана фанна фо фанна, ми май мо манна… Анна». («Крякни! – кричал Джесс. – Крякни!»)

– Эй! – Кейт указывает на шею Анны. – А где твой медальон?

Его подарил ей я, много лет назад. Дочь подносит руку к ключице.

– Потеряла? – спрашиваю я.

– Просто нет настроения носить, – пожимает она плечами.

Анна его никогда не снимала, насколько я знаю. Сара достает мясо из духовки и ставит на стол. Взяв нож, чтобы его нарезать, смотрит на Кейт:

– К слову, о вещах, которые мы не в настроении носить, пойди смени футболку.

– Почему?

– Потому что я так сказала.

– Это не причина.

Сара пронзает ростбиф ножом.

– Потому что мне неприятно видеть ее за столом.

– Она ничуть не хуже, чем металлистские футболки Джесса. Какая там была на тебе вчера? «Громовая киска Алабамы»?

Джесс выкатывает глаза. Такое выражение я уже видел: охромевшая лошадь в спагетти-вестерне за мгновение до того, как ее из жалости пристрелят.

Сара пилит мясо. До того розовое, теперь оно пережарено и стало жестким, как подметка.

– Ну вот, – говорит она, – все пропало.

– Все в порядке. – Я беру пласт, который ей удалось отделить, и отрезаю от него кусочек. С тем же успехом можно жевать кожаный ремень.

– Вкуснотища! Надо только сбегать на станцию и принести паяльную лампу, чтобы мы могли каждому выдать его долю.

Сара моргает, а потом с ее губ срывается пузыристый смешок. Кейт хохочет. Даже Джесс криво усмехается.

Только тут я понимаю, что Анна уже ушла из-за стола, а главное – никто этого не заметил.

На пожарной станции мы вчетвером сидим на кухне, куда нужно подниматься по лестнице. Рэд варит на плите какой-то соус, Паули читает газету «Провиденс джорнал», а Цезарь строчит письмо объекту вожделения этой недели. Глядя на него, Рэд качает головой:

– Тебе нужно просто записать файл на диск и распечатать сразу много копий.

Цезарь – это прозвище, которое ему давным-давно дал Паули за любвеобильность.

– Ну, эта девушка особенная, – говорит Цезарь.

– Да. Она продержалась уже два дня. – Рэд сливает макароны в дуршлаг над раковиной, вокруг его лица клубится пар. – Фиц, поучи-ка этого молодца уму-разуму.

– Почему я?

Паули глядит на нас поверх края газетного листа.

– Вне игры, – говорит он, и это правда.

Жена два года назад ушла от него к виолончелисту, который мелькнул в Провиденсе, совершая турне с симфоническим оркестром. Рэд такой убежденный холостяк, что не признал бы женщину, даже если бы она подошла к нему и взнуздала. А мы с Сарой женаты уже двадцать лет.

Рэд ставит передо мной тарелку, и я начинаю проповедь:

– Женщина не сильно отличается от костра.

Паули откладывает газету и присвистывает.

– Вот оно – Дао капитана Фицджеральда.

Я пропускаю шутку мимо ушей.

– Костер – красивая штука, верно? Ты не можешь отвести от него глаз, когда он горит. Если тебе удается сдерживать его, он дарит свет и тепло. Только если выйдет из-под контроля, тебе придется занимать оборону.

– Капитан хочет сказать, – встревает Паули, – что нужно укрывать свою милую от бокового ветра. Эй, Рэд, у тебя есть пармезан?

Мы садимся за мой второй обед. Обычно это означает, что через пару минут завоет сирена. У пожарных все устроено по законам Мёрфи: когда ты меньше всего готов к кризисной ситуации, она тут как тут.

– Эй, Фиц, помнишь того застрявшего покойника? – спрашивает Паули – Мы тогда были еще добровольцами.

Боже, да! Мужик весил фунтов пятьсот, не меньше, у него во сне отказало сердце. Спасателей вызвали сотрудники похоронного бюро, которые не могли спустить тело по лестнице.

– Веревки и каталки, – вслух вспоминаю я.

– И его собирались кремировать, но он был слишком крупный… – Паули усмехается. – Богом клянусь, раз уж моя матушка на Небесах, им пришлось везти его к ветеринару.

Цезарь удивленно моргает:

– Зачем?

– А как, по-твоему, избавляются от сдохших лошадей, Эйнштейн?

Сложив два и два, Цезарь выкатывает глаза:

– Ну и шуточки у тебя. – Еще немного подумав, он отпихивает от себя поставленную Рэдом тарелку с пастой болоньезе.

– А кого, ты думаешь, попросят прочистить трубу на медицинском факультете? – спрашивает Рэд.

– Бедных ублюдков из Управления по охране труда, – отвечает Паули.

– Даю десять баксов, что позвонят сюда и скажут, мол, это наша работа.

– Никаких звонков не будет, – говорю я, – потому что вычищать нечего. Огонь был слишком жаркий.

– Ну, по крайней мере, мы знаем, что тут обошлось без поджога, – бурчит Паули.

В последние месяцы мы много раз тушили намеренно устроенные пожары. Это всегда можно определить по следам от брызг воспламеняющейся жидкости или по тому, что огонь загорелся сразу в нескольких местах, по черному дыму или необычной концентрации пламени в одной точке. Поджигатель, кто бы он ни был, тоже не дурак – в нескольких зданиях подкладывал горючие вещества под лестницы, чтобы отрезать нам доступ к огню. Умышленные пожары опасны, потому что нарушают принципы, по которым мы боремся с пламенем. При поджоге постройка легко может обрушиться, пока ты находишься внутри и тушишь огонь.

– А может, и не обошлось, – фыркает Цезарь. – Вдруг этот толстяк на самом деле – самоубийца-поджигатель, пролез в трубу и подпалил сам себя.

– Или просто хотел сбросить вес, – добавляет Паули, и остальные разражаются хохотом.

– Хватит! – обрываю я общее веселье.

– Ну чего ты, Фиц, согласись, это смешно…

– Не для родителей того парня. Не для его семьи.

Наступает неловкая тишина, до всех быстро доходит смысл моих слов. Наконец Паули, знающий меня дольше других, подает голос:

– Опять что-то с Кейт, Фиц?

С моей старшей дочерью всегда что-то происходит. Проблема в том, что этому не видно конца. Я отодвигаюсь от стола и ставлю свою тарелку в раковину.

– Пойду на крышу.

У каждого из нас есть увлечение: у Цезаря – девочки, у Паули – волынки, у Рэда – готовка, а у меня – мой телескоп. Я установил его много лет назад на крыше пожарной станции, оттуда лучше всего наблюдать ночное небо.

Если бы я не был пожарным, то стал бы астрономом. Для моих мозгов там слишком много математики, я это знаю, но меня всегда влекло к составлению карт звездного неба. В самые темные ночи можно видеть от тысячи до полутора тысяч звезд, и есть еще миллионы других, пока не открытых. Так легко думать, что мир вращается вокруг тебя, но стоит взглянуть на небо, и сразу понимаешь, что это не так.

Настоящее имя Анны – Андромеда, оно написано в свидетельстве о рождении. Созвездие, в честь которого она названа, связано с легендой о царской дочери, отданной в жертву морскому чудовищу и прикованной к скале в наказание ее матери Кассиопеи за похвальбу своей красотой перед Посейдоном. Пролетавший мимо Персей влюбился в Андромеду и спас ее. На небесных картах изображают девушку с распростертыми руками, соединенными цепью.

В моем представлении у этой истории счастливый конец. Кто не пожелал бы такой участи своему ребенку?

Когда родилась Кейт, я воображал, какой красавицей она будет в день свадьбы. Потом ей поставили диагноз – ОПЛ, и я стал представлять, как она идет по сцене, чтобы получить школьный аттестат. Когда болезнь обострилась, все эти фантазии вылетели в окно: я рисовал себе картину, как мы отмечаем ее пятый день рождения. Больше я ничего не жду, Кейт разметала в прах все мои мечты.

Кейт умрет. Мне потребовалось немало времени, чтобы собраться с духом и произнести эти слова. Мы все умрем, если разобраться, но все должно быть не так. Это Кейт должна сказать мне последнее «прощай».

Кажется каким-то жульничеством, что после стольких лет борьбы ее убьет не лейкемия. Но опять же, доктор Чанс давным-давно сказал нам, что так обычно и бывает – тело пациента просто изнашивается от бесконечной схватки с болезнью. Постепенно, частями, оно начинает сдавать. У Кейт отказывают почки.

Я направляю телескоп на Петлю Барнарда и М42, сияющую в Мече Ориона. Звезды – это костры, пылающие тысячи лет. Одни – красные карлики – горят медленно и долго. Другие – голубые гиганты – сжигают свое топливо очень быстро, свет от них доносится до нас из невероятной дали. Когда горючее начинает иссякать, они переходят на гелий, разогреваются, происходит взрыв, и рождается сверхновая звезда. Сверхновые ярче самых ярких галактик. Они умирают, но их уход виден всем.

Дома, после того как мы поели, я помогал Саре убраться на кухне и, ставя в холодильник кетчуп, спросил:

– Тебе не кажется, что с Анной что-то происходит?

– Потому что она сняла подвеску?

– Нет. – Я пожал плечами. – Вообще.

– В сравнении с почками Кейт и социопатией Джесса, я бы сказала, с ней все неплохо.

– Она хотела, чтобы обед закончился до его начала.

Сара обернулась ко мне от раковины:

– Как ты думаешь – почему?

– Гм… мальчик?

Жена покосилась на меня:

– Она ни с кем не встречается.

Слава богу!

– Может, кто-нибудь из подруг сказал ей что-нибудь обидное?

Почему Сара спрашивает меня? Что, черт возьми, я могу знать о перепадах настроения у тринадцатилетних девочек?!

Жена вытерла руки полотенцем и включила посудомоечную машину.

– Может, у нее просто подростковый возраст?

Я попытался вспомнить, какой была Кейт в тринадцать лет, но в голову пришли только очередное обострение болезни и связанная с ним трансплантация стволовых клеток. Обычная жизнь Кейт тонула в тумане, отодвинутая на задний план и затененная периодами болезни.

– Завтра я везу Кейт на диализ, – сказала Сара. – Когда ты вернешься домой?

– К восьми. Но я дежурю и не удивлюсь, если наш поджигатель снова даст о себе знать.

– Брайан, как тебе Кейт?

«Лучше, чем Анна», – подумал я, но жена спрашивала не об этом. Она хотела, чтобы я сказал, изменился ли желтый оттенок ее кожи в сравнении со вчерашним днем; она хотела, чтобы по тому, как Кейт опиралась на локти, сидя за столом, я прочел, насколько трудно ей держать тело в вертикальном положении.

– Кейт выглядит отлично, – солгал я, потому что так мы поддерживаем друг друга.

– Не забудь пожелать им спокойной ночи перед уходом, – напомнила Сара и принялась собирать таблетки, которые Кейт нужно принять перед сном.

Сегодня вечером тихо. Недели имеют свой ритм: безумие пятничных и субботних ночных смен прямо противоположно скучным дежурствам по воскресеньям и понедельникам. Могу с уверенностью сказать, что сегодня вечером завалюсь на койку и усну.

– Папа?.. – Открывается ведущий на крышу люк, и оттуда вылезает Анна. – Рэд сказал, что ты здесь.

Я обмираю. Уже десять вечера.

– Что случилось?

– Ничего. Просто я… хотела заглянуть к тебе.

Когда дети были маленькие, Сара часто приходила с ними сюда. Они играли в гараже между огромными спящими машинами; засыпали в моей каморке под лестницей. Иногда, в самую жаркую пору лета, Сара приносила старое одеяло, мы расстилали его на крыше, ложились на него с детьми и следили, как наступает ночь.

– Мама знает, где ты?

– Она подвезла меня.

Анна на цыпочках идет по крыше – она всегда побаивалась высоты, а тут вокруг бетонной площадки барьер высотой всего в три дюйма – и, прищурившись, наклоняется к окуляру.

– Что ты видишь?

– Вегу, – говорю я и пристально гляжу на дочь, чего давненько не делал. Она уже не прямая, как палка, появились некоторые выпуклости. Даже ее движения – то, как она заправляет волосы за ухо, смотрит в телескоп – проникнуты грацией, которую я приписал бы взрослой женщине. – Ты хочешь о чем-то поговорить?

Анна закусывает верхнюю губу и смотрит на свои кроссовки.

– Может, лучше ты поговоришь со мной? – предлагает она.

Я усаживаю ее на свою куртку и показываю ей звезды. Говорю, что Вега – это часть созвездия Лира, лиры, принадлежавшей Орфею. Я не слишком хороший рассказчик, но помню легенды, связанные с созвездиями. А потому излагаю Анне историю этого сына бога Солнца, который музыкой очаровывал животных и размягчал камни, человека, который так любил свою жену Эвридику, что не позволил Смерти забрать ее.

Когда я замолкаю, мы оба лежим на спинах.

– Можно, я останусь здесь с тобой? – спрашивает Анна.

Я целую ее в макушку:

– Как хочешь.

– Папа, – шепчет дочка, когда я думаю, что она уже крепко спит, – у него получилось?

Не сразу понимаю, что она говорит об Орфее и Эвридике.

– Нет, – признаюсь я.

Она вздыхает:

– Фигуры речи.

Вторник

 
Гори с двух концов, свеча моя,
Сгори до начала дня.
Эх, враги мои, ах, друзья,
Смотрите, сколько огня!
 

Эдна Сен-Винсент Миллей. Первая шишка. Перевод М. А. Родионова

Анна

Для меня обычное дело – притворяться, что я прохожу сквозь эту семью на пути к своей настоящей. Это не так уж трудно, правда: здесь есть Кейт – точная копия моего отца, Джесс – точная копия матери и я – собрание рецессивных генов, сложившееся непонятно как. В больничном кафе, поедая резиновую картошку фри и красное желе, я перевожу взгляд со столика на столик, думая, что мои настоящие родители могут находиться совсем рядом. Они расплачутся в умилении, что нашли дочурку, и увезут меня в наш замок в Монако или Румынии, и дадут мне горничную, которая будет пахнуть, как свежее постельное белье, и купят бернского зенненхунда, и обеспечат личной телефонной линей. Первой, кому я позвоню, чтобы похвастаться своей новой счастливой судьбой, будет Кейт.

Кейт делают диализ три раза в неделю, каждая процедура длится два часа. Ей ставят катетер, который повторяет линию подключичной вены и торчит всегда из одного и того же места в груди. Его подключают к аппарату, который выполняет работу вместо почек Кейт. Кровь Кейт (точнее, моя кровь, если вам интересно вникать в детали) покидает тело через одну иглу, очищается и затем вливается обратно через другую. Сестра говорит, что это не больно, просто скучно. Кейт обычно берет с собой книгу или CD-плеер с наушниками. Иногда мы играем с ней в игры. «Иди в коридор и расскажи мне про первого красивого парня, которого встретишь, – инструктирует она, или: – Проследи за вахтером, который шарится по Интернету, и узнай, чью фотку в голом виде он скачивает». Когда Кейт прикована к постели, я – ее глаза и уши.

Сегодня она читает журнал «Аллюр». Не знаю, замечает ли моя сестра, что прикасается пальцами к моделям с V-образными вырезами в тех местах, где у нее катетер, а у них нет.

– Ну, – вдруг произносит мама, – это интересно. – Она машет взятым со стойки в коридоре буклетом. – «Вы и ваши новые почки». Оказывается, старую почку не удаляют! Просто вставляют новую и присоединяют ее к системе.

– Какая мерзость, – говорит Кейт. – Представьте, что ваше тело вскрывают и патологоанатом видит вместо двух почек три.

– Думаю, тут важно то, что патологоанатому не придется вскрывать твое тело в ближайшее время, – отзывается мама.

Воображаемая почка, которую она обсуждает, в данный момент находится в моем теле.

Я тоже прочла брошюрку.

Донорство почки считается относительно безопасной хирургической операцией, но, если вы спросите меня, тот, кто это написал, должно быть, сравнивал упомянутую процедуру с пересадкой сердца или удалением опухоли головного мозга. По-моему, безопасная операция – это такая, когда, войдя в кабинет врача, ты все время находишься в сознании и вся процедура занимает не больше пяти минут, как при удалении бородавки или прочистке кариозной полости. Когда отдаешь почку, приходится провести ночь перед операцией в больнице, голодать и принимать успокоительное. Тебе делают анестезию, а это риск возникновения инсульта, сердечного приступа и проблем с дыханием. Четырехчасовая хирургическая операция – это не прогулка в парке, к тому же у вас есть один из трех тысяч шансов умереть на операционном столе. Если этого не случится, вы проведете в больнице от четырех до семи дней, а на полное восстановление уйдет от четырех до шести недель. К тому же тут не учитываются отдаленные последствия: увеличение риска возникновения проблем с давлением, сложностей с протеканием беременности; при этом вам будет рекомендовано воздерживаться от занятий, при которых ваша единственная оставшаяся почка может пострадать.

Кроме того, когда вам удаляют бородавку или лечат кариес, выигрываете от этого только вы.

В дверь стучат, и в палату заглядывает знакомое лицо. Верн Стакхаус – шериф, а значит, член того же сообщества людей, служащих обществу, что и мой отец. Он часто заходит к нам домой сказать «привет» или оставить для всех нас рождественские подарки: недавно он спас задницу Джесса – вытащил его из передряги и привел домой, вместо того чтобы отдать в руки судебной системы. Когда живешь в семье, где есть умирающий ребенок, люди относятся к тебе снисходительно.

Лицо Верна похоже на суфле – прогибается в самых неожиданных местах. Кажется, он не уверен, можно ли ему войти.

– Гм… – призноосит он. – Привет, Сара!

– Верн! – Мама встает. – Что ты делаешь в больнице? Все в порядке?

– О да, в порядке. Я тут по делу.

– Оформляешь бумаги, наверное.

– Мм… – Верн переминается с ноги на ногу и засовывает руку за полу пиджака, как Наполеон. – Мне очень неприятно, Сара, – бормочет он и вынимает какой-то документ.

Кровь покидает мое тело, как у Кейт. Я не могу пошевелиться, даже если бы хотела.

– Что за… Верн, меня привлекают к суду? – Мама говорит очень тихо.

– Слушай, я сам их не читаю. Только раздаю. И твое имя, оно появилось в моем списке. Если… гм… я чем-нибудь… – Он не заканчивает фразу и, сжав в руке головной убор, ныряет обратно за дверь.

– Мам? – спрашивает Кейт. – Что происходит?

– Понятия не имею. – Она разворачивает бумаги.

Я стою достаточно близко и читаю через ее плечо: «ШТАТ РОД-АЙЛЕНД и ПРОВИДЕНС ПЛАНТЕЙШНС, – написано в верхней строке официальнейшим образом. – СУД ПО СЕМЕЙНЫМ ДЕЛАМ ОКРУГА ПРОВИДЕНС. ПО ДЕЛУ АННЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД, ТАКЖЕ ИЗВЕСТНОЙ КАК ДЖЕЙН ДОУ^[7].

ХОДАТАЙСТВО О МЕДИЦИНСКОЙ ЭМАНСИПАЦИИ».

«О черт!» – думаю я. Щеки у меня горят, сердце колотится. Чувствую себя, как в тот раз, когда директор прислал домой дисциплинарное уведомление, потому что я нарисовала на полях в тетради по математике карикатуру на миссис Тухей с огромной задницей. Нет, вычеркните это, на самом деле в миллион раз хуже.

Что в будущем она сама будет принимать все медицинские решения.

Что ее не будут принуждать к прохождению медицинских процедур, которые не в ее интересах и не идут ей на пользу.

Что от нее не потребуют проходить медицинские процедуры ради благополучия ее сестры Кейт.

Мама поднимает лицо и шепчет:

– Анна, что это такое?

У меня живот будто сжался в кулак. Вот оно! Я мотаю головой. Что ей сказать?

– Анна! – Она делает шаг ко мне.

За спиной у нее вскрикивает Кейт:

– Мама, ой, мама… больно, позови сестру!

Мать наполовину оборачивается к ней. Кейт лежит на боку, волосы свесились на лицо. Думаю, сквозь них она смотрит на меня, но точно сказать не могу.

– Мама-а, – стонет Кейт, – пожалуйста.

Мгновение родительница мечется между нами, как мыльный пузырь. Переводит взгляд с меня на Кейт и обратно.

Сестре больно, а я чувствую облегчение. Как это характеризует меня?

Последнее, что вижу, выбегая из комнаты: моя мать жмет и жмет на кнопку вызова помощи, как на взрыватель бомбы.

Прятаться в кафе, холле или в любом другом месте, где меня станут искать, бесполезно. Поэтому я поднимаюсь по лестнице на шестой этаж в родильное отделение. В холле только один телефон, и тот занят.

– Шесть фунтов одиннадцать унций, – говорит мужчина и улыбается так широко, что кажется, лицо у него лопнет. – Она прекрасна!

Делали ли так мои родители, когда я появилась на свет? Посылал ли мой отец сигналы дымом, пересчитывал ли пальчики у меня на руках и ногах, уверенный, что лучшего числа не найти во всей Вселенной? Целовала ли меня мама в макушку? Отказывалась ли передавать акушерке, чтобы меня вымыли? Или они спокойно оставили свое дитя в чужих руках, так как главный приз был запрятан между моим животом и плацентой?

Новоиспеченный отец наконец вешает трубку и смеется без всякой причины.

– Поздравляю, – говорю я, хотя на самом деле мне хочется сказать: забирай свою малышку и держи ее крепко, прицепи луну на край кроватки и напиши ее имя среди звезд, чтобы она никогда и ни за что не поступила с тобой так, как я со своими родителями.

Звоню Джессу и прошу забрать меня. Через двадцать минут он подъезжает к главному входу. Исполняющий обязанности шерифа Верн Стакхаус уже проинформирован о моем исчезновении и ждет у дверей, когда я выйду.

– Анна, твоя мама сильно беспокоится. Она вызвала твоего отца. И он поставил с ног на голову всю больницу.

Я делаю глубокий вдох.

– Тогда вы лучше сходите и скажите им, что со мной все в порядке, – говорю я и заскакиваю в машину к брату, который услужливо распахнул для меня дверцу.

Джесс отваливает от поребрика и закуривает, хотя мне доподлинно известно: он заверял маму, что бросил. Врубает музыку, постукивает ладонью по рулю. Только съехав с шоссе на повороте к Верхнему Дерби, мой братец выключает радио и сбавляет скорость.

– Ну что? Она взбесилась?

– Вызвала отца с работы.

В нашей семье считается страшным грехом отрывать отца от службы, так как она связана с экстренными вызовами по неотложным делам. Какие сравнимые с этим кризисы могут случиться у нас?

– В последний раз она вызывала отца с работы, когда Кейт поставили диагноз, – сообщает мне Джесс.

– Отлично. – Я складываю на груди руки. – Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Джесс молча улыбается, выпускает изо рта колечко дыма и говорит:

– Добро пожаловать на темную сторону, сестренка.

Они врываются в дом словно ураган. Кейт едва успевает взглянуть на меня, отец тут же отправляет ее наверх, в нашу комнату. Мама швыряет на полку сумочку, припечатывает сверху ключи от машины и топает ко мне.

– Хорошо, – говорит она, голос ее натянут, как струна, вот-вот сорвется. – В чем дело?

Я откашливаюсь:

– Я наняла адвоката.

– Понятно. – Мама берет переносной телефон и сует его мне в руки. – Теперь избавься от него.

Это требует невероятных усилий, но мне удается отрицательно помотать головой и поставить аппарат на диванную подушку.

– Анна, тогда помоги мне…

– Сара… – Голос отца ударом топора расщепляет нас, и мы обе, кружась в полете, отлетаем в стороны. – Думаю, нужно дать Анне шанс объясниться. Мы договорились, что дадим ей шанс объясниться, верно?

Я вжимаю голову в плечи:

– Все равно я не хочу ничего объяснять.

Это приводит маму в ярость.

– Знаешь, Анна, я тоже. На самом деле и Кейт. Но это не тот случай, когда у нас есть выбор.

Проблема в том, что у меня-то он есть. Вот почему я все это затеяла.

Мама стоит надо мной.

– Ты пошла к адвокату и наговорила ему, что все дело в тебе, но это не так. Все мы…

Отец крепко обнимает ее за плечи, затем присаживается передо мной на корточки, и я чувствую запах дыма. Папа тушил чей-то пожар и попал в самый разгар домашнего. За это мне стыдно, и только.

– Анна, милая, мы знаем, ты думаешь, что поступила так, как было нужно…

– Я так не считаю, – прерывает его мама.

Отец закрывает глаза.

– Сара! Черт побери, замолчи! – Потом он снова смотрит на меня. – Можем мы все обсудить втроем, без привлечения адвоката?

От его слов глаза у меня наполняются слезами. Но я знала, что без этого не обойдется. Поэтому поднимаю подбородок, а слезы – пусть текут.

– Папочка, я не могу.

– Ради бога, Анна, ты хоть понимаешь, какие будут последствия?! – восклицает мама.

Горло сжимается, как затвор объектива, так что и воздух, и объяснения должны пробираться по туннелю толщиной с булавку. «Я невидимка», – думаю я про себя и слишком поздно соображаю, что произнесла это вслух.

Мама замахивается с такой скоростью, что я не успеваю испугаться приближения удара. Она дает мне пощечину, и моя голова запрокидывается назад. На щеке горит отпечаток ее руки, он пятнает меня позором гораздо дольше, чем исчезает с лица. Знайте: у стыда пять пальцев.

Однажды, когда Кейт было восемь, а мне пять, мы подрались и решили, что больше не хотим жить в одной комнате. Учитывая размер нашего дома и то, что вторую спальню занимал Джесс, нам с ней было никак не разойтись. Поэтому Кейт, которая была старше и умнее, придумала поделить нашу комнату пополам.

– Какая сторона тебе нравится? – спросила она. – Выбирай, я разрешаю.

Ну, мне хотелось иметь ту часть, где была моя кровать. Кроме того, там же стояла коробка с нашими Барби, висели полки, где мы держали карандаши, краски и прочие принадлежности для творчества. Кейт пошла на мою половину за фломастером, а я ее остановила, говоря:

– Это моя часть.

– Тогда дай мне фломастер, – просила Кейт, и я дала ей красный.

Она забралась на стол и потянулась к потолку, сказав:

– Как только мы это сделаем, ты останешься на своей стороне, а я на своей, да?

Я кивнула, так же готовая хранить верность этому уговору, как и сестра.

У меня ведь были все хорошие игрушки. Кейт придется просить у меня позволения зайти за ними гораздо раньше, чем у меня возникнет необходимость просить о чем-то ее.

– Клянешься? – спросила она, и мы скрепили клятву, сцепившись мизинцами.

Кейт провела корявую линию от потолка вниз, по столу, по ковру песочного цвета и обратно вверх по тумбочке и противоположной стене. Потом протянула мне фломастер, говоря:

– Не забудь. Только вруны нарушают клятвы.

Я уселась на своей половине, вынула из ящика всех Барби, какие у нас были, одевала и раздевала их, всячески выражая радость по поводу того, что у меня есть куклы, а у Кейт нет. Она забралась на кровать, подтянула колени к подбородку и наблюдала за мной. Она никак не реагировала на меня. Пока мама не позвала нас вниз обедать.

Тут Кейт улыбнулась мне и вышла из комнаты через дверь, которая была на ее стороне.

Я подошла к нарисованной на ковре линии и стала пинать ее ногами. Мне не хотелось быть обманщицей. Но и провести остаток дней в комнате тоже не хотелось.

Не знаю, сколько времени потребовалось маме, чтобы забеспокоиться, почему это я не спускаюсь на кухню на ланч, но, когда тебе пять лет, секунда может длиться целую вечность. Мама остановилась в дверном проеме, глядя на линию, проведенную по стенам и ковру, и закрыла глаза, чтобы не вспылить. Потом вошла в комнату, подняла меня, и тут я начала отбиваться от нее с криком: