Джо Фостер
Изобретатель кроссовок. История основателя Reebok
В те редкие часы, когда она не давала имен детям и не надрывалась на фабрике, Марию можно было застать в пабе Wheatsheaf («Сноп пшеницы»), где она с друзьями, попивая «Гиннесс», снимала стресс от ведения дел. По мере роста стресса росло и потребление алкоголя. Ее часто находили спящей возле своего же дома. Она была слишком пьяна, чтобы войти через парадную дверь.
Когда у нее не было похмелья, одной из самых сложных ее задач на фабрике было сдерживать нарастающую вражду между двумя ее сыновьями – моим отцом Джимом и его старшим братом Биллом.
Папа видел необходимость перемен на фабрике. Он хотел сократить расходы и предложить ассортимент спортивной обуви и ботинок по более низкой цене. «Не каждый может позволить себе пару сшитых вручную “фостеров”», – утверждал он. Билл, с другой стороны, рассматривал ручное шитье как наследие, фундамент, на котором зиждилась репутация Foster, и будь он проклят, если сейчас они все это выбросят в окно. Они оба были правы, что и делало их спор неразрешимым, а миротворческую роль Марии – невозможной.
Наконец Мария не выдержала напряжения. Оба брата были непреклонны, убеждая ее принять именно то направление в ведении бизнеса, которого придерживался каждый из них. В результате начала страдать вся компания. От гармонии и эффективности, за достижение которых так упорно боролась Мария, не осталось и следа. Настроение на фабрике Olympic Works начало резко падать, а вместе с ним упала и прибыль.
Мария хотела уйти. Она решила отказаться от управления фирмой, но только при условии, что папа и Билл создадут общество с ограниченной ответственностью, и каждый из них будет владеть равными долями, по 50 % каждый.
В результате две разрозненные части фирмы объединяло только название. Папа установил оборудование для производства своих кроссовок Flyer, сшитых на машинке, на Дин-роуд, 59, в то время как по соседству, в доме номер 57, мой дядя продолжал шить вручную «преемственную» линейку обуви. Они совсем не разговаривали друг с другом, разве что время от времени обменивались взаимными оскорблениями.
Несмотря на то что Мария больше не была хозяйкой, она продолжала работать на фабрике. Прибиралась и была рядом, чтобы препятствовать их ссорам. Ее присутствие оставалось тем клеем, который скреплял два осколка вместе, и эта конструкция продержалась, по крайней мере, еще несколько лет.
Глава 3
Уроки выживания
Пока Мария пыталась сохранить мир на фабрике Olympic Works, Британия снова вступила в войну в 1939 году. По иронии судьбы, это произошло, когда благосостояние фирмы J. W. Foster & Sons выросло вслед за подъемом популярности в мире спорта.
C. Б. Холмс, изначально член клуба «Болтон Юнайтед Харриерс», принял участие в Олимпийских играх 1936 года в Берлине – событии, которое запомнилось блестящим выступлением Джесси Оуэнса на беговой дорожке, но было омрачено тенью Адольфа Гитлера. Дядя Билл изготовил для Холмса специальную обувь, которая настолько плотно прилегала к ноге, что ее можно было надеть только один раз. Джек Лавлок, новозеландский бегун, установивший новый мировой рекорд на дистанции 1500 метров в «фостерах», выиграл олимпийское золото в столице Германии, увешенной нацистской символикой и свастиками.
Эти успехи принесли еще больше работы моему отцу и дяде Биллу и на некоторое время снизили напряжение на фабрике. Но это была лишь временная передышка. Тучи войны сгущались, и всего через три года после Берлинской Олимпиады разразился настоящий ад.
Поскольку Фостеры снова были вынуждены перепрофилироваться на ремонт армейских ботинок, папа мудро перешел на изготовление сандалий. Кожа была в дефиците, а на эту обувь, в отличие от обуви с полностью закрытым верхом, как раз требовалось мало материала, ведь ее верх состоял из одних ремешков. Помощь фронту стала жизненно важным источником не только дохода, но и продуктовых карточек, превратившихся в основную денежную единицу. Они сыграли важную роль в том, как фирме в целом и нашей семье в частности удалось пережить эти невероятно трудные и трагические времена.
Как ни парадоксально, война принесла нам согласие.
Стоя в затемненной спальне на верхнем этаже дома, расположенного близ Чорли Нью-роуд, я прижимался спиной к маме и наблюдал из окна за далеким пламенем, мерцающим сквозь запотевшее стекло, пока снаружи завывали сирены воздушной тревоги. Хоть меня и завораживал тлеющий горизонт, мои глаза были прикованы к туманному отражению на стекле – сплотившаяся семья, уютная картина комфорта, безопасности и близости. Мама крепко прижала нас с Джеффом друг к другу, обхватив руками, словно ремнями безопасности. Рядом с ней папа наслаждался моментом своего бесспорного главенства в семье, спокойно объясняя, почему немецкие люфтваффе[6] постоянно бомбят корабельный канал Манчестера, его доки и промышленные районы, и что здесь, в Болтоне, нам ничего не грозит. Это было похоже на чтение сказки на ночь; редкий случай, когда я чувствовал, что наша семья – единое целое.
Как и у всех, живущих в домах по Херефорд-роуд и в остальной части Болтона, у нас забрали кусок заднего двора, чтобы соорудить бомбоубежище. Для нас с Джеффом это была уютная берлога, где вся семья собиралась вместе, услышав еженощный вой сирен воздушной тревоги. Там мы и засыпали на коленях у мамы или папы, пока прерывистое объявление: «Отбой тревоги» не будило нас, и тогда нас с Джеффом, сонных, уносили наверх, в кровати.
Счастливый семейный статус-кво разрушился, когда однажды летним вечером мы с Джеффом, вволю погоняв мяч по мощеному переулку, вернулись домой позже, чем следовало, и нас развернули у двери и запихнули прямо в соседский дом. Мне было интересно, что мы такого натворили? Мы ожидали услышать множество нравоучений по поводу нашего неподобающего поведения, но вместо этого нас окружили заботой и разрешили есть сладости в неограниченном количестве. В этом доме мы счастливо прожили весь следующий месяц. Папа заглядывал туда время от времени и приносил деньги на наше содержание.
Я не спрашивал, что происходит, и никто ничего не объяснял. Мы с Джеффом просто смирились с этими длительными «выходными», когда нам позволяли бесконечно шалить (нам нравилось стучать в двери и убегать) и играть в уличный футбол без привычных правил и диктатуры домашней жизни. На самом деле ситуация была гораздо серьезнее. Мама подхватила менингит и балансировала на грани жизни и смерти. К счастью, она выжила, и наши «каникулы по соседству» закончились так же внезапно, как и начались.
С возвращением мамы из больницы вернулось и семейное согласие военного времени, но еще сильнее это ощутилось после того, как бомба сровняла с землей Панч-стрит неподалеку от фабрики Olympic Works, разбив фасад магазина Фостеров, выходящий на Дин-роуд. Папа отвез нас на фабрику за десять километров от нашего дома, чтобы мы посмотрели на повреждения. Под нашими ногами хрустело разбитое стекло, а рабочие прибивали деревянные доски к расколотым оконным рамам. Бабушка Мария жила на заднем дворе фабрики, и, убедившись, что с ней все в порядке, папа вручил нам кусок шрапнели, найденный в мастерской. Мы с Джеффом смотрели на внезапный подарок с трепетом и страхом. Он был чем-то чужеземным, упавшим с боевого самолета, который наверняка приземлился на немецком аэродроме и теперь собирается взлететь и сбросить на Британию еще несколько бомб, если его еще не сбил героический пилот «Спитфайра». Захватывающих сценариев в моем воображении было бесчисленное множество.
Мы с Джеффом отвели этому неожиданному подарку почетное место в нашей общей спальне и смотрели на него каждую ночь, лежа в постели и мечтая о приключениях. Я пытался представить себе лицо немецкого летчика, который сбросил бомбу на наш город. Я размышлял над тем, видел ли он, глядя сквозь несущиеся под брюхом самолета облака, фабрику отца и намеренно ли он целился в нее. Мне было интересно: были ли у него личные мотивы, не знал ли он случайно о маме, папе, бабушке, Джеффе и обо мне – специально ли он пытался нас убить. Зачем ему это? Что мы сделали? Что я сделал? Может быть, шпион на Дин-роуд рассказал ему о нашей семье? Вопросы все вертелись и вертелись у меня в голове.
Единственный раз, в который я действительно был близок к опасности, – это когда местный пилот Королевских ВВС решил покрасоваться перед женой и прошел в бреющем полете над своим домом. Я играл в войнушку с моим лучшим другом Джеком, используя палку вместо снайперской винтовки для стрельбы из-за угла местной кондитерской по соседям и прохожим. Я прицелился в голову местного священника, который уже сошел с тротуара и, мелодично насвистывая, направился в мою сторону. Сжав палец на воображаемом спусковом крючке, я проигнорировал жужжащий звук, нарастающий в голове. Священник был почти в пределах досягаемости. Жужжание переросло в рев. Я усилил хватку и нажал на спусковой крючок. Священник внезапно поднял голову, на его лице отразился ужас. На мгновение мне показалось, что чистой волей и воображением я превратил этот тонкий кусок березы в настоящую винтовку и действительно застрелил его, что я обладаю нужной силой.
«Пригнись!» – крикнул Джек над моим ухом. Священник бросился на землю, когда черная тень накрыла дорогу, а за ней появилось темно-серое брюхо истребителя «Томагавк», настолько близко, что мне показалось, будто он взъерошил мои волосы. Священник так и сидел на корточках, прикрывая голову руками, пока мы смотрели, как самолет несется над крышами домов в непосредственной близости от нас, а затем врезается в крышу двумя улицами дальше. Пилот трагически погиб, разрушив перед этим два дома и ранив троих перепуганных местных жителей.
Реальность внезапной смерти становилась все более и более обыденной в моем мире, внушая скорее трепет, чем ужас. И не только во время войны.
После ее окончания отдушиной, помогающей людям выпустить пар, стал футбол. Однако в марте 1946 года город Болтон пережил крупную трагедию, когда в «Бернден Парке», на домашнем стадионе клуба «Болтон Уондерерс» произошла давка, в которой тридцать три болельщика погибли и сотни человек были ранены. В то время это было крупнейшее происшествие в Британии, связанное со стадионами. Мои родители тоже были на том матче Кубка Англии, и, по счастливой случайности, оба отделались лишь испугом и остались невредимы.
В моей голове была посеяна мысль о том, что смерть всегда бродит неподалеку, и если ты хочешь что-то сделать, нет смысла тянуть. Нужно пойти и сделать.
И все же, мое детство походило на детство любого другого ребенка в пригороде Болтона, застроенном домами из красного кирпича. Это было время, когда парадные двери держали открытыми, а любой участок асфальта превращался в футбольное поле. Мы свободно играли во что угодно, где угодно и когда угодно… по крайней мере, до тех пор, пока поздним вечером наши имена не зазвучат, призывая нас по домам. В те дни полные фантазии игры не подавлялись строгими запретами родителей, оцепеневших от насущных социальных проблем. Наше воображение не знало границ, и в наших головах все было возможно.
В скаутских организациях нам также предоставляли свободу, позволяя исследовать свои возможности за пределами как физических, так и географических границ.
Когда мы с братом росли, звание скаута служило нам фантастическим источником удовольствия и чувства товарищества. Кроме того, у нас появился младший брат Джон, родившийся в 1948 году, но, будучи на тринадцать лет моложе меня, он был малышом, не участвовал в наших играх и не состоял в нашей компании.
Помню одну морозную неделю в конце декабря, которую мы провели в Озерном крае с отрядом скаутов церкви Святой Маргариты. Нас ждал однодневный поход. Мы должны были пройти от Эмблсайда до Паттердейла через горную гряду Лэнгдейлс[7], которая состоит из пяти вершин, обрамляющих полукруглую долину.
В приятный летний или весенний день это был бы не слишком сложный 16-километровый поход. Но холодным зимним утром, когда ветер наметал падающий снег в полутораметровые сугробы, переход оказался чудовищным испытанием.
После позднего завтрака наш юный вожатый, Скип, вывел меня и еще четырех полусонных малолетних искателей приключений из парадной двери уютного молодежного общежития Эмблсайда в надвигающуюся метель.
Дневной свет не мог пробиться сквозь свинцово-серое небо. Единственный фонарь, установленный высоко на каменном здании, отбрасывал бледно-желтый свет на покрытый белой коркой сад.
Ожидая, пока вожатый, укрывшись на крыльце общежития, закончит изучать карту, наш отряд розовощеких скаутов сбился в кучу на лужайке. Мы наблюдали за снежинками, которые кружились в танце, подгоняемые порывами ветра, прежде чем упасть на землю потоком белых искр. От стихии нас защищали только лишь светло-коричневые скаутские джемперы, вельветовые шорты и длинные гольфы выше колен. Мысленно мы уже были на грани капитуляции, еще даже не выступив в поход.
Внезапно мимо нас как кавалерист пронесся Скип, вытянув руку в сторону далеких холмов, словно держа меч. «Туда!» – прокричал он, перебивая вой ветра. Мы послушно последовали за ним, прокладывая тропинку в глубоком снегу. Через несколько минут наши ноги онемели до такой степени, что нам было все равно куда идти.
Тропинка, ведущая на первый холм, была полностью скрыта свежевыпавшим снегом, но Скип, ничуть не смутившись, зашагал дальше, размахивая картой. Сначала мы держались плотным строем, медленно поднимаясь по покрытым инеем склонам, но по мере того, как ветер хлестал наши голые бедра осколками льда, темп замедлялся, а промежутки становились шире.
Откуда-то сверху донесся крик. Скип внезапно провалился в снег и по плечи утонул в сугробе. Мы помогли ему выбраться, а затем, как мне показалось, с некоторым запозданием, он показал нам, как пользоваться скаутскими палками высотой до подбородка, которые мы несли с собой, – стандартное снаряжение любого бесстрашного новичка-скаута. Мы продолжали идти, ковыряя землю перед собой и проверяя глубину снега, чтобы избежать той же участи и не оказаться целиком во власти снежного бурана.
Достигнув вершины, намного медленнее, чем ожидалось, мы обнаружили, что спуск с другой стороны еще более коварен. Скудный дневной свет, который с трудом пробивался сквозь тучи, начал рассеиваться уже к двум часам дня, когда мы спускались по ледяным пластам. Скип приказал прибавить шагу. Он предупредил, что нам не стоит задерживаться в таких условиях до темноты.
Я сосредоточил все свои усилия на каждом шаге вниз, по-разному поворачивая ногу, чтобы найти наиболее надежную опору. Через двадцать минут мои бедра и икры горели от усталости. Я остановился и оглянулся, чтобы проверить, как там Брайан, самый младший член нашей группы. В тусклом свете я разглядел заснеженные силуэты кустов и черные выступы каменистых скал, торчавшие из снега. Но Брайана нигде не было видно.
Я окрикнул впереди идущих, и мы полезли обратно на холм. Через несколько минут в полутьме раздался тихий голос снизу. Брайан наступил на замерзший ручей и соскользнул с тропы прямо на скалы. Он весь был в синяках и порезах, но, к счастью, ничего не сломал.
Вместо того чтобы отправиться в общежитие, мы помогли Брайану доковылять до фермерского дома в предгорьях, в окнах которого виднелся свет. Внутри, сидя у дровяного камина и потягивая из кружки горячий шоколад, я смотрел на огонь и слушал, как позади меня жена фермера ругала Скипа за то, что он рисковал нашими жизнями, пустившись в поход при таких опасных условиях. Он покорно стоял, пока его отчитывали перед всем отрядом, и мне было его жаль. Скип и сам едва вышел из детского возраста. Но я также знал, что женщина была права. Если бы я в тот момент не оглянулся, мы, ничего не подозревая, спускались бы и дальше, а Брайан, возможно, оказался бы в намного худшем положении.
Безжалостные слова жены фермера всю дорогу звучали у меня в ушах, пока мы тащились по морозу последние три километра до своего общежития. Нашего возвращения ждали еще четыре часа назад, и горноспасательные службы готовы были выдвинуться по первому сигналу. И снова Скип получил по шее, на этот раз и от управляющего общежитием, и от члена спасательной команды, который заскочил «дать небольшой совет».
До этого момента я полностью доверял нашему вожатому и не ставил под вопрос его возраст и «опыт». Скип не пытался оправдываться. Я жалел его, но засомневался в своей слепой вере в чужие способности. Скип решил отправиться в поход и тем самым создал опасную ситуацию, хотя разумнее было бы остаться дома. А мы, отряд, беспрекословно выполняли приказ, как и предписано в скаутском движении, в армии и других организациях, где необходимо подчиняться уставу, даже если есть риск для нашей жизни. В то время я не осознавал, что переживаю переломный момент, но что-то в моем сознании перевернулось. Я понял: мое будущее, моя жизнь принадлежат только мне. Я отвечаю за свою судьбу и только себе могу доверять принятие правильных для меня решений.
В последующие годы, когда мои железы начали вырабатывать головокружительную дозу тестостерона, а тело стало меняться в сторону обретения мужественности, решениями руководили гормоны, а не логика. Я разрывался между первобытным желанием гоняться за девушками и любовью к спорту. Нет, не к бегу. Я уже давно решил, что в выжимании последних сил из ног, пока тебя непроизвольно не стошнит, нет ничего привлекательного.
В то время я не осознавал, что переживаю переломный момент, но что-то в моем сознании перевернулось. Я понял: мое будущее, моя жизнь принадлежат только мне. Я отвечаю за свою судьбу и только себе могу доверять принятие правильных для меня решений.
Если быстрота не заложена в тебя генетически, наступит момент, когда ты упрешься в стену и ничего не сможешь поделать. Да, можно пользоваться преимуществами бега в лучшей в мире обуви, что позволит выиграть время – в буквальном смысле. Но на ровном игровом поле, когда все обладают равными преимуществами, бег становился тем видом спорта, в котором решающую роль, в конечном счете, играет ДНК, и если у тебя нет нужных генов, ничего не попишешь. Недавний опыт подсказывал мне, что неудачники никого не интересуют, так зачем же продолжать заниматься тем, что приводит к навешиванию таких ярлыков на самого себя?
Моим любимым видом спорта стал бадминтон – игра, более подходящая для меня. Она требует коротких всплесков энергии, чрезвычайной ловкости, быстрой реакции (как физической, так и умственной) и, как и в бизнесе, способности мгновенно анализировать и выстраивать тактику игры, одновременно справляясь с натиском противника. Это была игра, в которой я мог выиграть, и у меня это получалось.
К счастью, приходская церковь предоставила мне все необходимое, чтобы удовлетворить оба важных увлечения моей юности. Это был центр вечерних и выходных мероприятий, сначала в рядах скаутов и на площадках для бадминтона имени Святой Маргариты, а затем в приходском зале, где зоркие глаза священника Кидделла и его собратьев берегли наши души, пока мы сверлили взглядом девушек на танцполе.
После того как нас с друзьями отвергли все, кто в нашем приходе представлял для нас романтический интерес, мы продолжили испытывать свои шансы в ратуше и местном танцевальном зале «Пале́». Именно там я встретил Джин. Ее улыбка первой привлекла мое внимание с другого конца танцпола. Она излучала искреннюю теплоту, которая отличала ее от всех других одиноких девушек, улыбавшихся лишь для того, чтобы собрать побольше приглашений на танец в тот вечер. Естественно, ее фигура, как у кинозвезды Элизабет Тейлор, тоже сыграла свою роль. Еще меня порадовала ее болтливость. Я был застенчивым интровертом, поэтому ее говорливость идеально совпадала с моей готовностью слушать.
Мне было семнадцать лет, Джин – шестнадцать, и наш роман расцвел, как типичное юношеские увлечение, характерное для этого возраста. Мы проводили много времени вместе, как в общей компании, так и наедине, даря друг другу любовь и поддержку, и в конце концов стали будто бы одним целым. Она была моей второй половинкой, а я – ее, и в то время мы никак не могли себе представить, что это когда-нибудь будет не так.
Глава 4
Занять свое место
Примерно в то же самое время, когда я влюбился в Джин, я занял свое место на производстве семьи Фостер. Мне должны были платить десять фунтов, пять шиллингов и шесть пенсов за сорокачасовую рабочую неделю – стандартная заработная плата рабочих производственной линии.
В первый же день на Дин-роуд папа вручил мне резак, изогнутым лезвием которого вырезали выкройки верхней части обуви. Передо мной положили стопку тонких, как вафли, телячьих шкур площадью в три четверти квадратного метра, Джефф показал мне, что делать, и велел продолжать в том же духе. Я наблюдал за тем, как папа с Биллом выполняли ту же самую задачу в течение многих лет, так что в ней не было ничего нового или сложного, но я решил сделать ее интереснее и посмотреть, сколько выкроек я смогу произвести за час.
Для самых легких кроссовок премиум-класса мы использовали кожу кенгуру вместо телячьей. Это был не самый дешевый вариант, но при равном весе, безусловно, самый прочный и популярный из доступных. Обычно куски кожи теряли в стоимости, если на них были пятна, например, отметины от укусов клещей, царапины от колючей проволоки и другие шрамы от ран, но эти скидки не распространялись на кожу кенгуру, которая всегда была настолько сильно изранена, что это попросту считалось ее особенностью.
Фабрика почти не отапливалась. Мой отец, Джефф и другие рабочие постоянно дули себе на руки, пытаясь их согреть, засовывали их под мышки или вытягивали перед открытым огнем, пылающим посреди цеха. Я был единственным, кого баловала бабушка Мария, по сути «избранным» – живой связью с ее покойным мужем. Может быть, она видела во мне дедушкину реинкарнацию. Какова бы ни была причина, я не жаловался. Несколько раз в день она топила углями камин в моей мастерской и приносила мне здоровенную кружку с горячим молоком. Обхватив надколотую чашку, я боролся с онемением в руках, которое возникало из-за ледяного сквозняка из того места в стене, где оконная рама отходила от кирпичной кладки.
Если не считать всю эту бабушкину суету, я работал в изоляции и относительной тишине. Единственными звуками были щелканье холодной стали по коже, когда я поворачивал короткое лезвие ножа в конце каждого разреза, да жужжание время от времени швейных машин, за которыми работали две дамы в комнате напротив через лестницу, иногда раздавался веселый свист моего брата в нижнем цеху.
Джефф работал на фабрике уже четыре года. Овладев искусством шитья верхов, он был «повышен» до работы на станках по сборке обуви. Он знал, как управлять всеми механизмами, кроме прошивной машины Блейка для прикрепления подошв. Папа относился к ней практически со священным трепетом, и в течение многих лет никому не разрешалось к ней приближаться. «Это капризная штучка, и ее просто так не починишь», – предупреждал он, от чего мне еще сильнее хотелось на ней поработать.
Когда отца не было на фабрике, я тайком шил на «Блейке». Я крепко держал перевернутый ботинок на «рожке», пока игла пробивала его сверху, прокладывая дорожку вокруг подошвы, которая была временно приклеена к верху. Скорость иглы регулировалась педалями. На высокой скорости редко кто мог направить иглу по нужной траектории – именно в этом и состоял навык работы на «Блейке», – однако отец научился управлять ею на максимальной скорости, не пробивая случайные отверстия по всей подошве. У кроссовок очень узкая подошва вокруг пятки, поэтому для непосвященных, таких как я, «сход с рельсов» был обычным явлением. Пробив несколько дырок при своих первых попытках, я заполнил их восковым наполнителем и надеялся, что отец никогда этого не заметит.
Все это уже довольно давно не выходит у меня из головы, поэтому я хотел бы воспользоваться возможностью и извиниться перед десятками клиентов начала 1950-х годов, которые были в замешательстве, увидев таинственные дыры, появившиеся в беговых кроссовках Foster, когда наполнитель истерся. Если это вас утешит, и у вас все еще есть такая пара, то, вероятно, сейчас вы сможете получить за нее целое состояние на eBay по запросу «плохо сшитые будущим основателем Reebok “фостеры”»!
В итоге я и правда научился работать на «Блейке», но как только я пообвык к особенностям обувной фабрики, мое обучение прервалось. Меня лишили всего, что я знал в течение восемнадцати лет, и бросили в холодный мир строгой дисциплины, призвав на службу в армии.
Я распрощался не только с комфортной жизнью среди семьи и друзей, но и с Джин, роман с которой продолжался год. Мы, вернее, я решил, что поддерживать отношения на расстоянии будет невозможно. Я забыл упомянуть, что один мой друг-призывник предупредил, что во время службы в армии меня будут окружать члены женских Королевских ВВС.
3 сентября 1953 года, через четыре месяца после того, как мне исполнилось восемнадцать, я сел на поезд до Бедфорда, откуда меня вместе с десятью другими призывниками доставили на заднем сиденье «гарри» (грузовика с брезентовым тентом) в подразделение приема пополнений Королевских ВВС в Кардингтоне для первоначального получения обмундирования, прохождения медицинского осмотра и прививок.
Я решил обучиться на радиолокаторщика, и меня направили на базу Королевских ВВС «Бодси» в Саффолке. Но сначала, как и все призывники, я прошел восемь недель обязательной начальной подготовки, во время которой нас «приводили в форму». Этот строго регламентированный период в Пэдгейте близ Уоррингтона состоял из абсурдно ранних подъемов, множества бессмысленных маршей и черной работы, такой как мытье полов и полировка ботинок. По сути, все это было нацелено на обучение самодисциплине, соблюдению распорядка и трудолюбию – навыкам, которые впоследствии сослужат мне хорошую службу.
Я был готов к бытовым тяготам благодаря участию в скаутском движении в юности, когда проводил все выходные со своим отрядом. Так что к тому моменту, когда мы должны были перейти к своим обязанностям, я был в гораздо лучшей моральной форме, чем многие парни в моей группе, которые тосковали по дому и были в ужасе от муштры.
Родителей пригласили на церемонию принятия присяги. Мама приехала, а папа – нет. Я и не ждал его, так как это был рабочий день, но все-таки заметил сколько отцов приехало к моим сослуживцам, сумев взять выходной по этому случаю.
После учебного лагеря обучение на радиолокаторщика проходило на военной базе в Йейтсбери, недалеко от Суиндона, где субботними вечерами некоторые из нас отдыхали от технической информации и полностью окунались в мелодии танцевальной группы «Джо Лосса».
Через шесть недель мне вручили первую «искру» – значок оператора беспроводной связи. Военную базу в Бодси все еще строили, поэтому меня отправили в Феликсстоу. Это была база для воздушных и морских спасательных команд во время Второй мировой, но пока меня везли к ней на машине Королевских ВВС от железнодорожного вокзала, я понял, что в городе не так давно произошло наводнение.
На стенах домов виднелась отметка прилива на высоте более 120 сантиметров. Нижнюю часть города все еще восстанавливали, жители отчаянно пытались спасти все, что могли из затопленных комнат. Уборка шла полным ходом, и я надеялся, что нас направят на помощь людям, но, когда наш конвой выехал из города, я понял, что этого не произойдет.
Вместо этого меня познакомили с «изощренным» миром технологического шпионажа. Я мечтал подслушать закодированные разговоры между иностранными генералами, стать героем, который предотвратит воздушную атаку, сидя в уютном и удобном футуристическом бункере. На самом же деле наша радиолокационная станция представляла собой холодный сарай в Тримли-Хите – настоящий пережиток войны. Дрожа в колючей, стандартного образца, шинели Королевских ВВС, я наблюдал за едва различимыми точками на тусклом зеленом экране, который приходилось постоянно постукивать, чтобы он не отключался.
Глубоко разочарованный, я уже подумывал, что это предел возможностей радиолокационных операций для Великобритании, пока строительство базы «Бодси», наконец, не закончилось. Там перед моими глазами открылся мир, которого я так сильно ждал. В подводном командном центре, куда можно было добраться по коридорам длиной примерно восемьсот метров, я сидел в теплой кабине управления истребителем за своей консолью и изучал современное оборудование, которое отбрасывало мягкое оранжевое свечение на всю станцию.
Я находился в одной из четырех кабин управления истребителями, и все они смотрели на большую карту восточного побережья Англии и континентальной Европы, соединенных Северным морем. По обе стороны карты размещались графопостроители движения: сотрудники женских Королевских ВВС наблюдали за всеми самолетами в нашем секторе, используя информацию, поступающую из системы слежения. У нас в кабинах истребителей было относительно спокойно, пока в воздух не поднимались истребители «Сейбр» или «Хантер» с местных баз ВВС или американской авиабазы. Летчики-истребители были героями – крутые парни в самой гуще событий, – не только в сверкающих глазах девушек-военнослужащих, но и я страстно желал стать одним из них, быть тем, кто «берет на себя» врага. Не то чтобы мне не нравилась моя менее героическая роль – я был в авангарде коммуникационных технологий и с любопытством смотрел на быстро развивающийся мир. Но эй, кто бы не хотел, чтобы им восхищались как летчиком-истребителем, особенно девушки-военные?
Командный центр был укомплектован двумя отрядами. Один из них работал с 8 утра до часа дня, затем на смену до 6 вечера заступал другой. Благодаря такому распорядку у нас было достаточно времени, чтобы исследовать территорию усадьбы Бодси с ее лесом, затонувшим садом и тропинками вдоль скал, которые зигзагами спускались к частному пляжу. Однако очаровательный уклад жизни нарушали ночные полеты летчиков-истребителей, которые практиковали воздушные перехваты. К счастью, это случалось не слишком часто, но тем, кто в тот день находился в утренней смене, после объявления ночного рейса приходилось работать двойную смену, возвращаясь на пост в 6 часов вечера. Несмотря на то что истребители были оснащены радарами, они полагались на операторов командного центра, которые направляли их на нужную позицию. Смена продолжалась до тех пор, пока рубка не отправит все истребители, находящиеся под ее управлением, обратно на базу. Затем наш расчет из четырех операторов радаров и двух девушек из женских Королевских ВВС за планшетным графопостроителем отпускали и разрешали вернуться к позициям военной базы, пройдя примерно восемьсот метров по неосвещенному лесу. Многие мои коллеги-операторы поменяли свое мнение о ночной смене после сопровождения девушек-военных через лес среди ночи.