Джин Ханфф Корелиц
Ты должна была знать
Глава 4
Даже слишком добрый
Решив в интересах дела взять самую нежеланную обязанность на себя, в день аукциона Грейс вызвалась дежурить в огромном холле дома Спенсеров. В обязанности ее входило сидеть за столиком возле лифта, принимать гостей, отмечать в списках, кто пришел, а кто нет, а также раздавать аукционные буклеты. Естественно, Спенсеры и их гости пользовались отдельным лифтом, на котором можно было подняться в пентхаус.
Грейс не переставала удивляться, сколь немногих родителей знает по именам. Впрочем, знакомые лица попадались частенько – главным образом, это были женщины, тоже забиравшие детей в три пятнадцать. Постукивая каблуками по мраморным полам обширного холла Спенсеров, эти особы задумчиво прищуривались, явно пытаясь припомнить имя Грейс. А может, гадали, не входит ли она в число специально нанятого по такому случаю персонала. Чтобы не допустить досадный промах, большинство решили остановиться на самом нейтральном приветствии и говорили просто: «Добрый вечер!» А почти всех мужчин Грейс видела в первый раз. Одного или двух она помнила еще по собственным школьным годам в Реардоне, но и тех возраст и благосостояние изменили почти до неузнаваемости. Но с подавляющим большинством Грейс встретилась в первый раз. Школьный порог отцы переступали лишь в крайне редких случаях: иногда заглядывали на родительское собрание или их вызывали в школу, дабы сообщить о неудовлетворительном поведении ребенка. А в остальном после собеседования с родителями новичков – для которого папы, естественно, всегда находили окно в своем плотном расписании – в Реардоне представители мужского пола не показывались. Грейс не сомневалась – для того, чтобы притащить мужей на школьное мероприятие в субботу вечером, женам пришлось пилить их неделями.
– Добро пожаловать на наш великолепный аукцион, – заученно поприветствовала Грейс женщину с такими распухшими губами, что невольно закрадывалась мысль: неужели ее спутник, рассеянный мужчина безобидного вида, перед мероприятием заехал супруге по лицу?
– Сверху открывается очень красивый вид, – сказала Грейс одной из женщин, сын которой учился в одном классе с Генри. Той явно не терпелось как следует осмотреть знаменитый пентхаус. – И обратите внимание на картины Поллока в столовой.
После семи тридцати основной наплыв схлынул. Грейс сидела одна в огромном мраморном холле и постукивала ногтем по столешнице, гадая, когда уже можно будет уйти.
Раньше Грейс в общественной жизни школы участвовать не приходилось. В комитет по сбору средств она записалась добровольно и даже с радостью, однако с самого начала отдавала отчет, какую ношу на себя взваливает. Еще недавно такого рода мероприятия были начисто лишены гламура – место проведения скромное и недорогое, подчас даже обшарпанное, в безнадежно устаревшем меню – сырное фондю, жареные устрицы или куриная печень, завернутые в ломтики бекона, и мгновенно вызывающие опьянение коктейли. Праздники были веселые, без лишнего пафоса. Гости, будучи подшофе, развлекались на всю катушку, пытаясь выиграть занятие с личным тренером или возможность исполнить эпизодическую роль без слов в мыльной опере «Одна жизнь, чтобы жить». Все отлично проводили время. За вечер для школы удавалось собрать от двадцати до тридцати тысяч долларов, так что появлялись средства для обучения особо способных «бесплатных» учеников. Как подозревала Грейс, Мигель Альвес входил в их число. Пожалуй, чем больше в Реардоне разных детей, тем лучше – круг общения у школьников становится более разнообразным и интересным. И это хорошо, напомнила себе Грейс. Более того – очень похвально. Будучи интеллектуальной снобкой, Грейс находила сегодняшний аукцион удручающе безвкусным, однако надо не забывать, что, несмотря на несколько вульгарную роскошь, у приема все та же благородная цель. И кстати, денег на нее удастся собрать гораздо, гораздо больше. Грейс бы радоваться. Однако почему-то не хотелось.
Она продолжала сидеть за маленьким столиком в холле, раскладывая несколько оставшихся бейджиков с именами, будто это карты, а она дилер в казино. Грейс потрогала пальцем левую мочку уха, которая болела чуть больше, чем правая. Та, впрочем, тоже доставляла беспокойство. Грейс надела тяжелые изумрудные серьги, принадлежавшие маме. Рассудила, что для аукциона в пентхаусе с видом на Центральный парк это самое подходящее украшение. Весь наряд Грейс выстроила вокруг них – простая черная шелковая блузка (как и у большинства жительниц Манхэттена черный был в ее гардеробе основным цветом), туфли на самых высоких каблуках (в них Грейс становилась ростом с Джонатана) и ярко-розовые (даже пронзительно-розовые) брюки из чесучи. Купив их в «Бергдорф» прошлой осенью, Грейс удивила всех знакомых, знавших ее стиль, а еще больше – саму себя. Для того чтобы благоговейно взирать на шедевры Поллока и отвечать на вопрос едва слушающего бизнесмена, что она психолог, – самое то.
Серьги входили в коллекцию достаточно кричащих украшений, которые за годы брака подарил Марджори Рейнхарт муж Фридрих, отец Грейс. Дочь до сих пор хранила эти драгоценности в мамином туалетном столике с зеркалом, в спальне, которая когда-то принадлежала родителям, а теперь – ей и Джонатану. Среди прочих диковинных вещей особенно выделялась, например, брошь, состоящая из большого розового камня, который держали золотые руки. Прикреплено все это было к неровной золотой пластине. Также в число примечательных драгоценностей входили массивное нефритовое ожерелье – где отец его только взял? – леопардовый браслет из черных и желтых бриллиантов, сапфировое колье и еще одно ожерелье из непропорциональных, слишком широких золотых звеньев. Пожалуй, единственным, что объединяло эти вещицы, была – увы, но иначе не скажешь – вульгарность. Все в них было чересчур – и толстые золотые звенья, и крупные камни, и слишком броский дизайн. В том, что отец преподносил изысканной и элегантной маме такие неподходящие подарки, было даже что-то трогательное, умилительное. Отец настолько мало разбирался в этом деле, что, только переступив порог ювелирного магазина, сразу становился легкой добычей хитрого продавца, заявлявшего – «чем больше, тем лучше». Эти подарки одновременно воплощали и неуклюжие попытки одного человека сказать «я люблю тебя», и ответ другого – «я знаю».
Тук-тук-тук – постукивала Грейс по столу ногтем со специально сделанным по такому случаю маникюром. Потом, не выдержав, сняла серьги и убрала в вечернюю сумочку. С облегчением потерла мочки и уставилась на дверь, будто надеялась, что силой взгляда может заставить припозднившихся гостей поторопиться. Но прошло еще двадцать минут, никто так и не явился, а на столе еще оставалась лежать жалкая стопка из пяти бейджиков. На четырех были имена двух супружеских пар, с которыми Грейс не была знакома, на пятом – фамилия Джонатана. Все остальные, включая других членов комитета, директора и сопровождавших его лиц давно поднялись наверх. Упомянутые «сопровождавшие лица» были приглашены на предшествующий аукциону «коктейль с директором» и прибыли прямиком оттуда. Проходила встреча в той самой квартире, откуда светская львица Линси отправила Грейс в подъезд вызывать такси. Даже Малага Альвес приехала. Правда, мимо столика прошла не останавливаясь. Впрочем, правильно сделала – бейджика с ее именем все равно не приготовили.
Опоздание Джонатана не удивляло и не расстраивало Грейс. Оба эти чувства в сложившейся ситуации были бы неуместны. Два дня назад умер восьмилетний пациент Джонатана. Несмотря на то что на такой работе подобное происходило постоянно, легче от этого не становилось. Родители были ортодоксальными иудеями, и по традиции похороны следовало провести быстро. На них присутствовал и Джонатан, а сегодня днем снова отправился в Уильямсбург[9], чтобы нанести семье визит соболезнования во время шива[10]. Приедет, как только сможет. Вот и все.
Имени ребенка Грейс не знала. Даже была не уверена, мальчик это или девочка. Когда Джонатан рассказывал об этой трагедии, Грейс с благодарностью подумала о том барьере, который они пытаются установить между домашней, семейной жизнью и работой мужа. Из-за этого тонкого барьера умерший ребенок был просто «пациент, всего восемь лет» – что уже само по себе достаточно тяжело. Но насколько хуже стало бы, знай Грейс больше?
– Как печально, – произнесла Грейс, когда Джонатан объяснил, почему опоздает на аукцион.
Муж ответил:
– Да… Ненавижу рак.
Если бы не печальные обстоятельства, Грейс бы улыбнулась. Эту фразу Джонатан повторял часто, и давно уже произносил ее вот так, самым будничным тоном, будто выражал мнение по какому-то обыденному поводу. В первый раз Грейс услышала эти слова в его неприятно пахнущей комнате в общежитии Бостонского университета, только тогда они звучали как воинственный клич. Берегись, рак, Джонатан Сакс идет! Скоро он станет интерном, а потом педиатром и онкологом, специализирующимся на солидных опухолях[11]. И пусть болезнь не надеется на пощаду! Ее ждет жестокая расплата! Однако бравады больше не осталось. Джонатан по-прежнему ненавидел рак – даже больше, чем в студенческие годы, и с каждым потерянным пациентом это чувство только усиливалось. Однако боевой запал тут был бессилен.
Грейс неприятно было напоминать мужу про аукцион и отвлекать его от боли детей и страха родителей такими пустяками. Но пришлось. Акцион. Школа. Квартира Спенсеров, сделанная из трех. Огромная усадьба посреди города – так Грейс в первый раз описала пентхаус Джонатану несколько недель назад. Муж, конечно, все принял к сведению, но ему требовалось столько всего держать в голове, что Грейс часто приходилось подсказывать, напоминать. А потом, как в библиотеке, ждешь, пока отыщут и принесут нужную книгу. Иногда дело бывало небыстрым.
– Надеюсь, аукцион не отнял у тебя слишком много времени, Грейс, – проговорил Джонатан. – Почему бы не предоставить все хлопоты женщинам, которые не работают? А у тебя и без того полно дел, чтобы еще собирать деньги для частной школы.
Резким тоном Грейс в очередной раз объяснила, что должна поучаствовать в мероприятии. Впрочем, Джонатан это знал. Было ему известно и то, что они недостаточно состоятельные люди, чтобы компенсировать неучастие.
Конечно, все эти вопросы уже всплывали. Впрочем, так всегда бывает в многолетнем браке. Все подводные течения, и теплые, и холодные, становятся давно знакомыми и привычными. И конечно же Джонатан и Грейс были согласны далеко не всегда и не во всем.
В любом случае муж приедет, когда сможет. А если кто-то спросит, почему его до сих пор нет, Грейс охотно объяснит ситуацию, ведь мужу и без чужого нездорового любопытства по поводу его профессии тяжело приходится. Казалось, никто не понимал, что под приветливым, добродушным фасадом скрывается человек, постоянно имеющий дело с человеческими страданиями. То, как невозмутимо он говорил о раке и детской смертности, придавало людям смелости самим свободно высказываться на эти ужасные темы, однако делали они это почти обвиняющим тоном. Джонатана снова и снова спрашивали, как он только может заниматься этой работой, каждый день общаться с семьями, переживающими такую трагедию, видеть страдающих детей? Он ведь, наверное, очень переживает, когда пациент умирает? Зачем же Джонатан выбрал настолько тяжелую специальность?
Муж честно пытался ответить на вопросы, однако это не помогало. Хотя любопытствующие выспрашивали подробности, они не смогли бы справиться с тем, с чем Джонатану приходится иметь дело каждый день. Поэтому почти всегда люди отправлялись искать собеседника более приятной профессии. Грейс постоянно становилась свидетельницей подобных сцен. В гостях, во время родительских дней в лагере, на школьных мероприятиях. Всякий раз Грейс становилось грустно, ведь она понимала, что эта приятная женщина, мать одного из одноклассников Генри, или та милая пара, которая снимала на озере коттедж по соседству, не станут друзьями семьи. Когда-то Грейс предполагала, что круг их общения будет в основном состоять из других онкологов и их семей – то есть людей, с которыми Джонатана многое объединяет. Однако отношения с коллегами также не складывались. Возможно, причина в том, что все врачи хотели оставлять все неприятное на работе и не думать об онкологии, выйдя за порог больницы. Видимо, другим это удавалось лучше, чем Джонатану, решила Грейс. Несколько лет назад они некоторое время общались со Стю Розенфельдом, онкологом, который до сих пор подменял Джонатана, если тому надо было по каким-то причинам уехать, и его женой. Обе пары в обществе друг друга чувствовали себя вполне комфортно. Розенфельды обожали ходить в театр и всегда заранее знали, на какую постановку трудно будет достать билеты, поэтому беспокоились заранее, и на спектакле гордо восседали в четвертом ряду рядом с актрисой Элейн Стритч. И это в первую субботу после восторженной рецензии в «Нью-Йорк таймс»! Впрочем, Грейс испытывала по отношению к Трейси Розенфельд скорее восхищение, чем симпатию. Однако общего у них было мало. Трейси, американка корейского происхождения, была юристом и фанатично увлекалась бегом. Однако приятно было пообщаться и куда-нибудь сходить с другой парой. Обе женщины сразу меняли тему, как только мужья заводили разговор о чем-то, рисковавшем испортить вечер – о коллегах по больнице, конкуренции среди врачей и прочих интригах, о больных детях. В целом, супруги притворялись, что они лучшие друзья, чем есть на самом деле. Обсуждали Сондхайма[12], Вэнди Вассерштейн[13] и неприлично враждебные театральные рецензии Джона Саймона в «Нью-Йорк мэгэзин». В общем, все было мило и безобидно. Так, наверное, продолжалось бы до сих пор, если бы пять лет назад Джонатан, вернувшись домой, не рассказал, что Стю под надуманными предлогами уже несколько раз отменяет намеченные на воскресный вечер традиционные ужины в вестсайдском ресторанчике, который они все любили. Стю извинился, продолжил Джонатан, но, наверное, лучше будет вернуть отношения в профессиональное русло. Похоже, что Трейси… как бы это сказать?..
– Ну? – поторопила раскрасневшаяся от смущения Грейс. – Говори, как есть.
– Вы с ней в последнее время… не ссорились? – спросил Джонатан. Она сразу почувствовала себя виноватой. Так бывает, даже когда уверена, что ничего такого не говорила и не делала. Впрочем, разве можно быть уверенной в подобных вещах? Ведь люди скрывают свои слабые места. Никогда не знаешь, какие твои слова могут задеть и обидеть собеседника.
Так они перестали общаться с Розенфельдами и виделись только на корпоративных мероприятиях, которые, впрочем, проводились нечасто. Иногда случайно встречались в театре, где всегда приветливо болтали и говорили, что неплохо будет как-нибудь вместе поужинать. Однако конкретных планов не строили. Впрочем, для занятых пар это обычное дело.
Больше Джонатан на тему разногласий с Розенфельдами разговор не заводил. Приходилось ему переживать потери и намного тяжелее. Пациенты постоянно умирали от страшного, тяжелого, безжалостного заболевания. Были и другие потери, и то обстоятельство, что люди, о которых шла речь, были живы и здоровы и жили совсем недалеко, на Лонг-Айленде. И личное, и профессиональное мнение Грейс состояло в том, что в детстве родные нанесли Джонатану все возможные виды вреда, кроме разве что физического. Да и брат его не понимал, какую ошибку совершает, не поддерживая отношения с одним из самых близких людей. Теперь круг общения Джонатана был невелик, и, сколько Грейс его знала, в многочисленных знакомствах муж не нуждался – ему было достаточно семьи, состоявшей из нее и Генри.
С годами Грейс привыкла к такому образу жизни и тоже перестала нуждаться в дружеской компании. Со старыми приятелями она больше связь не поддерживала. Тяжелее всего было вначале, когда с Грейс перестала общаться Вита, но потом стало легче, и она уже не переживала ни из-за нескольких приятелей студенческих лет, ни из-за друзей по Киркланд-Хаус в Гарварде. Впрочем, последних жизнь в любом случае раскидала кого куда, и встречались былые друзья разве что на чьей-нибудь свадьбе. «Отвалилась» и еще пара человек, с кем Грейс когда-то нравилось проводить время. Конечно, они с Джонатаном не были отшельниками. Наоборот, принимали активное участие в жизни города, помогали людям. Грейс не считала себя по-особенному доброй или мягкосердечной – и это совершенно нормально, – однако проблемы пациентов не оставляли ее равнодушной. Грейс, как и Джонатану, нередко звонили посреди ночи. Она всегда подходила к телефону и не отказывала в отчаянных просьбах. Если надо, встречалась с клиентами в больницах, а также звонила в скорую помощь и реабилитационные центры по всей стране. Однако Грейс следовала простому принципу – не волноваться из-за тревог и депрессий пациентов, а также из-за пропущенных встреч, если отсутствуют весомые причины для беспокойства.
У Джонатана же все было по-другому. Муж был даже слишком добрым. Более гуманного и самоотверженного человека Грейс встречать не приходилось. Одними словами и прикосновениями он мог принести утешение умирающему ребенку и его горюющим родителям. В зависимости от обстоятельств Джонатан умел и дарить надежду, и мягко сообщать, что пациент неизлечим. Иногда муж так переживал из-за пациентов – и тех, у которых были шансы, и покойных, – что, вернувшись домой, не в силах был разговаривать ни с Грейс, ни с Генри. Уходил в свой кабинет в задней части квартиры, в комнату, которую, как планировалось, когда-нибудь будет занимать второй ребенок. Только взяв себя в руки, он выходил к жене и сыну.
В ту осень, когда они познакомились, Грейс как-то приехала в больницу, где Джонатан проходил интернатуру, и увидела, как он обнимает сотрясавшуюся от рыданий пожилую женщину. Сын старушки, мужчина средних лет с синдромом Дауна, умирал в соседнем отделении из-за врожденного порока сердца. Учитывая обстоятельства, болезнь не была неожиданной, и все же женщина выла в голос от горя. Грейс, приехавшая за несколько минут до того, как закончилось трехсуточное дежурство Джонатана, стояла в конце коридора, не в силах отвести глаз от происходящего, но при этом смущаясь, что подглядывает. Ощущение было такое, будто своим присутствием она оскверняет чистоту этой простой, искренней сцены.
Грейс тогда училась в колледже последний год, специализировалась на бихевиоризме[14] и была твердо настроена применить знания на практике и тоже помогать людям, исцеляя их от боли, пусть не от физической, а от душевной. И все же… те страдания, которым стала свидетельницей Грейс, произвели на нее глубокое впечатление своей силой. На семинарах для старшекурсников преподаватели ничего подобного не рассказывали. Конечно, приходилось изучать и случай Доры, пациентки Фрейда, а в начале учебы Грейс записалась на интереснейший курс психопатологии. Показывали им и классический рисунок, на котором психическая деятельность человека символически изображена в виде колесиков и винтиков в голове, и опыты с мышами в лабиринте, рассказывали о различных теориях, испытаниях новых лекарств и видах терапии: лечение посредством выработки условно-рефлекторной реакции отвращения к алкоголю либо другой вредной привычке, первичная терапия, или исцеление детских травм, музыкальная терапия и просто скучные, неэффективные разговоры. Но это… даже стоя в стороне, Грейс чувствовала, что это для нее слишком.
Проблема была в том, что Джонатан будто нарочно искал страдающих людей – вернее, они сами его находили. Словно, затаившись, ждали подходящего человека, перед которым можно излить душу, и, наконец встретив его, не упускали такого шанса. Джонатан будто коллекционировал печальные рассказы незнакомцев и признания людей, виновных в каких-либо проступках. Таксисты жаловались ему на тяжелую жизнь. Джонатан мимо портье в отеле пройти не мог, не выслушав грустную историю о парализованном племяннике или страдающем старческим слабоумием родителе. Ужиная в их любимом итальянском ресторане на Третьей авеню, Джонатан всякий раз спрашивал владельца, как самочувствие его дочери, больной циститным фиброзом. Помогает ли новое лекарство? Ни разу еще этот разговор не закончился на оптимистичной ноте. Дома, с семьей, Джонатан мог быть и веселым, и жизнерадостным, вот почему Грейс так любила эти уютные посиделки. Можно было отдохнуть от едва знакомых и вовсе незнакомых людей, жаждущих воспользоваться добротой ее мужа.
Возможно, причина была в том, что, даже перенеся немало страданий, Джонатан не шарахался от них, как другие, – наоборот, сразу нырял в самый водоворот, чтобы побороться и хотя бы попытаться одержать победу. Грейс любила мужа за это качество, которое ее всегда восхищало. Но, откровенно говоря, в больших количествах оно утомляло. А иногда и тревожило. Джонатан не сумеет искоренить рак, а также избавить людей от всех проблем, бед и печалей. Он только истощает собственные душевные силы. Грейс не один раз заводила разговор на эту тему. Пыталась объяснить Джонатану, что его благородство может обернуться слабостью, и муж может пострадать от гораздо менее благородных людей. Однако Джонатан и слушать ничего не хотел. В отличие от Грейс, он вообще не склонен был замечать плохое в людях.
