Джессика Вернберг
Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей
Медлительность обращения Рима в христианскую веру и слабость Западной империи угрожали будущности Римской церкви и ее епископа. В прошлом столетии их вдохновила благосклонность Константина, но теперь власть императора сильно захромала. Более того, в закате Рима стали винить самих христиан. Упорные язычники видели в волнах насилия V века результат поддержки Константином Церкви. Они доказывали, что «многие бедствия обрушились на Римскую империю по вине некоторых христианских императоров» [29]. Императорский уполномоченный Марцеллин писал Августину письма с просьбами о помощи и просил дать ответ на утверждения, что разрушение Рима последовало за забвением им традиционных языческих богов [30]. Епископы прославляли христианских святых в виде статуй из золота и мрамора. Священные останки Петра, Павла, Лаврентия, Агнессы лежали в городской земле. По всему городу им возносили поэтичные молитвы. Но когда Рим подвергался нападениям, его многочисленные святые как будто спали. Христианский Бог ничего не делал для защиты города. Когда его осадил Аларих, префект предпринял отчаянную попытку повернуть ход часов назад, начав с одобрения сената отправления языческих ритуалов на Капитолийском холме [31]. Позднейшие авторы тоже винили подъем христианства в падении Западной империи, хотя и не видели в нем ничего сверхъестественного. В XVIII веке влиятельный историк Эдвард Гиббон осуждал Церковь за размывание римского чувства долга и гражданской доблести [32]. Многие верили, что без того и другого – как и без помощи богов – империя обречена.
Западная империя падет, но римский престол устоит, несмотря на стойкость языческих традиций и на клевету, возводимую на христианскую церковь. Вставая во весь рост на окровавленной брусчатке, среди развалин, сильные и настойчивые епископы Рима один за другим утверждали себя в роли защитников города и опекунов для христиан всего мира. По примеру первых мучеников, превозмогавших телесную слабость и саму смерть, епископы Рима формировались как светская власть дрогнувшего города. В ответ на осуждение язычниками христиан в бедствиях Рима Лев I (440–461 гг.) бесстрашно указал на других виновников. Став епископом в 440 году, он оставался им на протяжении грабежей Гейзериха и после них. По его словам, христианская Церковь послужила выходом из этих несчастий, а не их причиной. Подобно ряду современных ученых, он полагал, что жестокость варваров была лишь обостренным проявлением гнили, заведшейся гораздо раньше. Обращаясь к императору Восточной империи Маркиану (450–457 гг.), Лев доказывал, что Бог защитил бы город, будь еретики прошлого более дисциплинированными [33]. Этот довод нельзя было, естественно, ни доказать, ни опровергнуть, тем не менее он указывал на силу Льва. Эта глубокая уверенность в ключевой роли Церкви и ее епископа в Риме обеспечит их совместное выживание и расцвет в столь бурные времена.
Внушительный тосканец, человек твердый и властный, Лев пользовался известностью и уважением и вдали от Рима. К моменту появления Гейзериха у ворот города он уже был епископом Рима. Он, а не император, поедет торговаться с врагом от имени горожан. Лев был хитроумен, он знал, что вандалы приплыли из самого Карфагена не для того, чтобы уплыть с пустыми руками. Войско Гейзериха жаждало добычи – если бы ему отказали в возможности пограбить, оно бы взбунтовалось и принялось убивать. Наступая на Рим, вандалы уже разрушили акведуки, снабжавшие горожан бесценной влагой. Встретившись с Гейзерихом с глазу на глаз за городскими воротами, Лев был исполнен желания заключить сделку. По сведениям историка V века Проспера Аквитанского, Лев потребовал от Гейзериха воздержаться от «огня, убийств и мучительства» [34]. В обмен на это епископ заверил его, что мало кто в пределах Рима станет обороняться. Переговорщики пожали друг другу руки, и началась двухнедельная регулярная осада. Пролилась кровь, Гейзерих захватил заложников. Показательно, что угнанные вандалами римляне оказались членами императорской семьи и их окружения, впавшими в немилость. Среди несчастных, увезенных в Карфаген, были Евдоксия, Евдокия и Пласидия, жена и дочери недавно убитого императора Валентиниана III [35].
При этом обошлось без резни и без страшных разрушений. Лев сберег главные христианские сооружения города, в которых прятались испуганные римляне. Пусть переговоры Льва и не привели к полному успеху, они все же оказались достаточно успешными, чтобы он прослыл защитником Рима, в то время как вокруг растаскивались последние остатки империи. Этим не исчерпывалась роль Льва как влиятельного посредника ради блага государства и народа Рима. Накануне его избрания епископом в 440 году император Валентиниан III отправил его в Галлию в качестве миротворца в яростном конфликте злополучного полководца Аэция и главного магистрата области Альбина [36]. Как пишет Проспер Аквитанский, Лев «восстановил дружбу» между недавними врагами. Еще больше впечатляет то, как в 452 году Лев осадил самого гунна Аттилу (434–453 гг.) [37]. По отзывам современников, тот был низкорослым, коренастым и гневливым человеком с приплюснутым носом на свирепой физиономии; он готовил поход на Рим, чтобы потребовать себе руку старшей сестры Валентиниана, Гонории. К тому времени той было уже за тридцать и ее личная жизнь оставляла желать лучшего. Валентиниан собирался выдать ее за уважаемого сенатора Басса Геркулана, которого сама она отвергала, в наказание за интимную связь с управляющим ее имения [38]. В отчаянии Гонория попросила о помощи Аттилу, прислав ему свое кольцо и пообещав половину Западной Римской империи. Для правителя гуннов оба предложения были неотразимы. Теперь он направлялся в Рим, чтобы потребовать отдать Гонорию ему в жены.
Политический класс был разделен из-за конфликта интересов и семейного соперничества, поэтому отстаивать безопасность Рима отправился на север, в лагерь Аттилы в Ломбардии, епископ Рима Лев. Там он и его свита из клириков предстали перед человеком, которому нравилось его прозвище Бич Божий и который обеспечивал собственной жестокостью репутацию всей своей армии. Через три года после их переговоров Проспер Аквитанский напишет примечательные вещи: что Аттила был «так впечатлен первосвященником [Львом], что приказал своей армии сдаться… и ушел за Дунай», в свои родные края [39]. В более позднем анонимном тексте приведены слова, якобы сказанные тогда Львом на берегу реки Минчо. Доблестный, но практичный епископ Рима выступил от имени «сената и народа Рима, прежних завоевателей мира, ныне повергнутых» [40]. Аттила, этот необузданный дикарь, похоже, был введен в заблуждение, он «взирал на пышное одеяние и на лицо [Льва] молча, как бы в глубокой задумчивости» [41]. По всем свидетельствам, Лев производил сильное впечатление. Однако далее в том же источнике сказано, что на Аттилу могла повлиять некая сила, превосходившая возможности самого Льва. Выслушав его, Аттила якобы воздел глаза к небесам и увидел там сияющие образы Петра и Павла в митрах и в епископских мантиях, с простертыми над головой Льва тяжелыми мечами. Юпитер и Марс были отвергнуты, но теперь Рим находился под защитой могущественных христианских святых. Осененный авторитетом Петра, Лев утвердил себя в роли заступника Рима.
Разумеется, Лев мог убедить Аттилу повернуть назад при помощи практических доводов. По мнению ученых, даже если Рим не мог разгромить армию гуннов, голод и болезни заставили бы ее уйти, еще не дойдя до ворот города. Это объяснение представляется правдоподобным. В таком же прагматическом духе Лев вел переговоры с вандалом Гейзерихом. Но даже если Проспер Аквитанский допустил преувеличения, расписывая героизм епископа, его рассказ свидетельствует о важной реальности – растущей значимости главы Римской церкви. Константин оказывал поддержку этой фигуре, но теперь предводитель Римской церкви приобрел собственное влияние, перестав служить подкладкой для расползающейся императорской власти. Ранг и авторитет епископа Рима подкреплялись и обеспечивались святостью самих Петра и Павла, эти величайшие святые христианской Церкви уже признавались покровителями и защитниками Рима. И это не было случайностью. Лев увидел и применил на практике ни с чем не сравнимую силу первоапостольства. По его требованию он стал первым папой, похороненным в базилике Святого Петра [42]. Силой своего мирового авторитета, укорененного в городе Риме и питаемого кровью мучеников, епископ Рима сумел превозмочь политическую травму своего века.
* * *
Становясь все более независимым лидером Рима, епископ города приобретал высший авторитет во всемирной христианской церкви. До IV–V веков у каждого крупного христианского города – Рима, Александрии, Антиохии – был свой церковный глава с примерно одинаковыми полномочиями. То были архиепископы и патриархи, пастыри душ от Египта до Апеннинского полуострова [43]. По мере роста Церкви назначались епископы во все более мелких географических районах. Однако в то время епископы крупнейших христианских центров являлись религиозными авторитетами своих городов и защитниками и голосами тех земель, где служили. Более того, главы Церкви в Риме, Александрии и Антиохии совместно указывали направление всему христианскому миру [44]. В те годы, в период становления христианской Церкви как церковного института, споры о правильной вере и богослужении приобретали, бывало, высочайший накал. Искры могли разлетаться и в тех случаях, когда кто-то из епископов пробовал перекричать коллег. Это было особенно прискорбно, если традиционному триумвирату (Рим, Александрия, Антиохия) бросали вызов новые епископы. Когда Константин перенес свою столицу на восток, в Константинополь, архиепископ этого нового центра власти попытался встать на один уровень со старшими, более почтенными коллегами. Константинополь пожелал превзойти Александрию и сделаться главным авторитетом на Ближнем и Среднем Востоке [45]. Но даже самые бурные споры и разногласия были в конечном счете лишь болезнью роста. Епископ Рима только усиливался от потрясений, грозивших городу и империи, и такие из них, как Лев, пользовались столкновениями церковных предводителей для утверждения первенства Рима во всемирной Церкви Христовой.
Лев I был далеко не единственным епископом Рима, старавшимся распространить свою власть за пределы римского епископства. Его предшественник Сикст III (432–440 гг.) говорил церковным иерархам балканской области Иллирия, что им следует считать его повеления перекрывающими повеления патриархов Востока [46]. Используя как аргумент поддержку со стороны давно к тому времени почившего Валентиниана III, преемник Льва Гиларий (461–468 гг.) заявлял о главенстве Рима. Но из всех епископов того периода именно Лев больше всего потрудился ради роли папы во всемирной Христианской Церкви.
Как можно догадаться, он испытывал сопротивление среды. Второй Эфесский собор в 449 году столкнулся с таким яростным несогласием с верховенством Рима, что теперь известен даже как «Разбойничий собор». Главным несогласным был патриарх Александрийский Диоскор, якобы так злоупотреблявший своим влиянием, что брат одного из его священников скончался от нервного перенапряжения [47]. Собор созвали для обсуждения учения Церкви, главным образом касательно сущности Христа. После диспута на эту тему Диоскор потребовал лишения сана патриарха Константинопольского Флавиана [48]. Лев в Эфесе не присутствовал, но прислал туда свою делегацию. Когда ее члены стали излагать позицию Рима по этому вопросу, Диоскор лишил их слова. В конце концов Диоскор устроил хаос, когда ворвался в зал с отрядом бесчинствующих монахов и солдат, ждавшим за дверями его сигнала [49]. Для Льва кульминацией стало заявление Диоскора об отлучении его, епископа Рима, от церкви [50]. Досталось и Флавиану Константинопольскому: спустя несколько дней он скончался от нанесенных ему в Эфесе побоев. Диоскор отказал епископу Рима даже в праве высказываться о церковных делах. Потрясенный современник в письме императору Маркиану обвинял Диоскора в «непочтительности к самому первоапостольскому престолу» [51].
Но даже в этом хаосе Лев усмотрел удобную возможность. Игнорируя отлучение, он добился оглашения своего обращения на следующем, Халкидонском соборе в 451 году. Если Рим хотел главенствовать, то он должен был поступать соответственно, отказываясь подчиняться требованиям младших епископств. На сей раз посланцы всего христианского мира вняли слову Рима. Более того, оно вызвало у них больше почитания, чем речи всех прочих епископов. Причина заключалась в первоапостольстве, прямой связи между римским престолом и святым Петром. Некоторые даже утверждали, что в Халкидоне «устами Льва глаголил сам Петр» [52]. Диоскор же был проклят за то, что посмел «провести собор без дозволения первоапостольского престола» [53]. Для съехавшихся в Халкидон случившееся на «Разбойничьем соборе» было «тем, чего никогда не бывало раньше и никогда не случится впредь» [54]. В каком-то смысле Константинополь, чей высокий престиж определялся его статусом столицы империи, сравнялся с Римом, но в конечном счете престолу святого Петра было присвоено «почетное первенство» [55]. Халкидонский собор едва ли был единственным органом, признавшим в то время первенство Рима. Годом раньше император Запада Валентиниан III и император Востока Маркиан выпустили самый значительный на тот момент документ о примате Рима. Призывая Льва сыграть главенствующую роль на Халкидонском соборе, они признали его «архиепископом славного города Рима», «превосходящим всех епископов в божественной вере» [56].
Августин Гиппонский, обращаясь к предыдущему поколению, утверждал, что нет нужды «горевать о гибели земных царств» [57]. Но даже спустя много времени после его смерти в 430 году эти слова оставались верными. Власть епископа Рима зиждилась не на силе оружия, которую можно превозмочь, и не на богатстве, которое можно похитить. Она происходила от мучеников, уже отдавших жизнь за веру. Эту власть не подорвать, не опорочить, не исказить, как легенду о некогда могущественной Римской империи. Она в силах собирать несметные толпы, ибо проникнута заразительными идеями отваги, чистоты и самопожертвования. Посему власть эта в самой сути своей универсальна. Как напрямую заявил римлянам Лев, «по благоволению Петра вы стали предводителями мира… вы правите посредством божественной веры державой, безмерно превосходящей ту, в которой вершили земную власть» [58].
* * *
В самом Риме присутствие и власть папства уже проникли в плоть и кровь города и были запечатлены в апостольской линии, в череде епископов, восходящей к самому Петру. Полмиллиона тел погребены в катакомбах святого Каллиста, протянувшихся на 20 километров вдоль Аппиевой дороги. Там, на первых отрезках вытоптанного пути, заходящего в Рим с Востока, были погребены епископы Рима от Антера (236–250 гг.) до Корнелия (251–253 гг.), Сикст II (257–258 гг.), Дионисий (260–268 гг.) и Феликс (269–274 гг.) – понтифики, составляющие древо, корни которого залегают в апостольских временах. Верующие, приходившие почтить этих людей, могли благодарить Дамаса (366–384 гг.), епископа-поэта, столь яростно бившегося за римский престол. Это он соорудил лестницу, по которой можно подойти к могилам его предшественников [59]. Позже епископы могли благодарить народ, чья преданность этому месту укрепляла их доводы в пользу верховенства Рима. В других уголках города традиции, входившие в противоречие с христианской верой, постепенно угасали и были затем окончательно искоренены.
К V веку из Колизея почти исчезли гладиаторы – давно отмиравшая древняя традиция. Веками политики – от диктатора Суллы до самых мелких магистратов – не жалели денег на постановку гладиаторских боев. Единоборства мужчин, бои с дикими зверями, порой даже женские драки заливали песок арен кровью [60]. Бывало, в боях участвовали тысячи людей и сотни зверей, свезенных со всей империи. В 61 году до н. э. Луций Домиций Агенобарб привез сотню нумидийских медведей и сотню эфиопских охотников для охоты на них [61]. Составлялись и самые невиданные пары: мужчины боролись со львами, с рысями, с крокодилами. Для твердых в вере христиан, как писатель II века Тертуллиан, это было невыносимо. «Игрища во славу языческих богов и мертвецов» противоречили «истинной вере и долгу перед Господом» [62]. Для Тертуллиана римские представления, наблюдаемые им, заслуживали проклятия и за жестокость, и за идолопоклонство: «дельфины выпускают струи в честь Нептуна. На колоннах изображены Сессия, Мессия… [установлены] три алтаря троице богов: Великому, Всесильному, Торжествующему» [63].
Ко временам Константина требования крупных церковных авторитетов уже трудно было игнорировать. Выше упоминалось, как Августин горевал о своем друге, отравленном жестокими зрелищами. Укрепление христианства не сразу искоренило игры. Волна вскипала постепенно, доводы христиан против боев все больше совпадали с мирской озабоченностью. Уже в 325 году Константин объявил, что «кровавые представления вредны для покоя в городе и в доме» [64]. Он также постановил, что никого нельзя заставлять вести гладиаторские бои против их воли. Преемники Константина повелели, что христиан, независимо от их преступления, нельзя приговаривать к смерти на арене. В начале V века происходили изменения уже по сугубо религиозным причинам: языческие празднества попали под запрет, а остававшиеся игры лишились религиозного наполнения. Гладиаторские бои в тот период полностью запретили, но не только по религиозным соображениям. Такие зрелища могли приносить их сторонникам голоса, а могли и разорять тех, кто вкладывал в них средства. Империя подвергалась нападениям со всех сторон, военные расходы росли, а политические привилегии деградировали. В этой обстановке многие бывшие меценаты арены сочли ее слишком затратной.
И снова казалось, что Римская церковь пирует при последних вздохах империи. Но самопожертвование обычных христиан работало, как всегда, на дело Церкви. Решение полностью запретить гладиаторские бои было принято после смерти невиновного, верующего юноши Телемаха, принявшего смерть во время игр. Сначала все выглядело величественно: гладиаторы прославляли на арене воздетыми мечами победу римлян над Аларихом, когда тот привел своих вестготов на север Италии в 404 году [65]. Записывая события того дня, сирийский историк-христианин Теодорет указал, что Телемах приехал в Рим с Востока, чтобы вести скромную, аскетичную жизнь. Но там он стал свидетелем «ужасающего зрелища» триумфального шествия [66]. Придя в ужас от жестокого представления, Телемах бросился между «людей, направлявших оружие друг против друга» [67]. По некоторым утверждениям, его зарубил гладиатор. Теодорет пишет, что толпа «насмерть забила миротворца камнями» [68]. Так или иначе, император Гонорий (393–423 гг.) пришел в ужас от пролития невинной крови на собственных играх и окончательно запретил гладиаторские бои.
До некоторой степени епископы Рима заполняли вакуум светской власти. Когда Константин перенес свою столицу на восток, в Константинополь, он задал тон своим преемникам. За весь IV век в Риме побывали всего четыре императора, и то с короткими визитами [69]. В самом начале V века император Гонорий перенес свою столицу в Милан, а потом южнее, в Равенну. Его не было рядом с Римом, когда римляне отпугнули озверелые орды Алариха. В годы после этого нападения помощники епископа Селестина I (422–432 гг.) доставили обедневшим жителям Трастевере 11 килограмм серебряной церковной посуды для богослужений в церкви Санта-Мария-ин-Трастевере [70]. Когда Рим оказался под управлением Восточной империи со столицей в Константинополе, тамошние императоры стали отправлять в Италию своих представителей. В конце VI века эти экзархи жили в Равенне и мало интересовались городом Римом и его жителями [71]. В самом Риме юридическая власть и административные полномочия принадлежали сенату и его главе – префекту. Начиная с 590-х годов имена сенаторов и префектов то отсутствуют в источниках, то снова там появляются – при слегка видоизмененном сенате, более чем через полтора столетия [72]. Зато епископ Рима уже стал к VI веку папой. Первоначально этим титулом, происходящим от греческого «паппас» («отец»), именовали всех епископов.
Как папа епископ Рима был не только верховным голосом христианской Церкви, но и предводителем города в хорошие и плохие времена. В 590 году папа Григорий I (590–604 гг.) возглавил римлян в их наихудшие часы. Бывший префект, сын сенатора долг перед обществом ощущал как зов крови. Пробил час, и явился герой. Григория выбрали, когда Тибр вышел из берегов, а в городе вспыхнула чума, сгубившая папу Пелагия II (579–590 гг.) и «так разившая народ, что из огромного множества выжили совсем немногие» [73]. Дьякон Петр, хроникер-современник, оставивший это описание, пишет также о «несчетных змеях» в городе и об «огромном драконе, миновавшем город и исчезнувшем в море» [74]. Какими бы ни были истинные подробности тех событий, римляне, без сомнения, пережили annus horribilis[4]. Стоя на краю моста перед мавзолеем, построенным императором Адрианом, Григорий выглядел внушительной фигурой, возглавляющей свою паству. Ведя многотысячную процессию, распевающую молебны со склоненными головами, Григорий просил небеса о снисхождении и милости. Вместе папа и его народ совершали паломничество в тени мавзолея [75]. Оторвав взоры от бренной земли, многие увидели, как архангел Михаил обрушивает на языческий памятник свой меч. В дальнейшем римляне переименовали строение в замок Святого Ангела. Для них видение торжествующего ангела сделалось бесценным свидетельством божественного вмешательства в момент тягчайшего испытания.
Вопреки тому, что писал в XVIII веке Эдвард Гиббон, крушение Западной империи не сопровождалось забвением гражданского долга. Верность долгу была в Риме в полном порядке, просто она рядилась теперь в христианские одежды, ибо видные римляне, ставшие христианами, сделали пожертвования неотъемлемой частью своего гражданского облика. Это не значит, что богачи языческого Рима игнорировали нужды простонародья. Munera издавна были способом помощи, хотя источники не позволяют разглядеть в этой традиции организованное усилие [76]. Некоторые языческие авторы, такие как Сенека и Цицерон, даже писали о важности подаяний беднякам, пока дары остаются «пропорциональны достоинству получателя» [77]. Тем не менее традиционная римская культура и общество не поощряли благотворительность в христианском понимании. Источники даже содержат насмешки над жалостью как над низменным чувством и называют невзгоды справедливой карой со стороны судьбы [78]. Как упоминалось ранее, святого Лаврентия поджарили за то, что он предпочел бедных долгу перед Римом. Но уже в IV веке видный сенатор Паммахий устроил в базилике Святого Петра пиршество для неимущих. В христианском Риме благотворительность стала прославляться как благородное и богоугодное дело, ведь патриции подражали теперь Иисусу и самому римскому папе.
* * *
Трудно определить, каково было отношение простых римлян поздней античности к своему папе. Эпизоды вроде паломничества Григория к сооружению, известному ныне как замок Святого Ангела, дошли до нас приукрашенными веками героических легенд. Но сам факт процессии Григория говорит о том, что он был убедительным и всеми любимым пастырем. Более того, при всем росте значимости их сана во всей христианской Церкви, папы продолжили играть центральную роль в духовной жизни города. В Риме папа был заметной фигурой в религиозных торжествах на протяжении всего календарного года. Папы заведовали крещением на Пасху, рукополагали в декабре в сан священников и низшее духовенство, например дьяконов, и освящали на регулярных богослужениях хлеб, кусочки которого потом раздавались по малым церквям Рима [79]. В поздней античности приходы распространились по городу, к большим базиликам добавилось примерно 25 титулярных церквей [80]. Считалось, что эти культовые сооружения основаны ранними патрициями-христианами. Теперь в них служили священники, при священниках состояли помощники и церковные прислужники. И над всеми ними находился папа [81].
Римские низы продолжат играть свою роль в росте христианского города. Благодаря поклонению первых христиан Рима святому Петру было помечено место его погребения на Ватиканском холме. В дальнейшем на этом месте построили базилику, которая вместе с такими, как Латеранская и Сан-Паоло-фуори-ле-Мура, послужит монументальным краеугольным камнем, закрепившим христианство в самом веществе, из которого состоит Рим. Базилики имели ключевое религиозное назначение, определенное Церковью. Духовенству предписывалось еженедельно посещать базилики Святого Петра, Сан-Паоло-фуори-ле-Мура и Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура для отпущения грехов кающимся грешникам, крещения новорожденных и новообращенных [82]. Однако особенная важность некоторых культовых сооружений по сравнению с остальными по-прежнему проистекала из поведения простых христиан, например в базилике Святого Петра, которая впоследствии превратится в символ папского Рима. Хотя традиция и рисует покровителем базилики Святого Петра императора Константина, на самом деле она стояла не на первом месте в его списке принесения пожертвований: куда щедрее он жертвовал на Латеранскую базилику и на Сан-Паоло [83]. Еще удивительнее с учетом ключевого значения базилики Святого Петра для самой новой концепции папства и для его авторитета то, что преемник Льва I Гиларий больше вкладывал в церковь, построенную Константином в честь святого Лаврентия. Базилика Святого Петра страдала от своего расположения вдали от папского дворца, на Латеранском холме, в месте, где по-прежнему шлялись пьяницы и бродяги. Она использовалась главным образом в Рождество и в празднества в честь святых Петра и Павла [84]. Однако, несмотря на все недостатки и на нехватку официального внимания, она оставалась местом регулярного поклонения: римляне и чужестранцы продолжали посещать захоронение святого Петра, столь почитаемое христианами Рима.
Папы еще не были теми политиками, которыми вскоре станут. Однако правящие круги поздней империи признавали важность базилики Святого Петра и ее популярность. Цинизм, но не только. Верующие политики продолжали традицию, заложенную такими людьми, как префект Юний Басс, умерший в 359 году и похороненный в покрытом барельефами саркофаге, украсившем вход в собор [85]. Скоро посещение базилики превратилось в ритуал политического свойства. Празднуя триумф, отмеченный трагической гибелью Телемаха, император Гонорий, отправившийся в Рим из своей столицы Равенны, со всей торжественностью посетил «памятник рыбака» [86]. Этот новый маршрут обозначил крупное изменение в Риме и империи: восхваление прежних императоров и прославление мирской славы сменилось поклонением христианским святым. Августин, пораженный этим сдвигом, подчеркивал в своих проповедях, что царям и князьям, посещавшим город, приходилось принимать решение: «Петр в могиле» или «Адриан в храме» [87]. В прошлом выбор был прост: любой крупный политический деятель, прибывавший в Рим, отдавал должное покойному императору. Но теперь, миновав его памятник, они направлялись по улицам вдоль Тибра к Ватиканскому холму. Там, «возложив свою диадему», даже император «простирался в месте, где покоится рыбак» [88].
В 476 году последний император Западной Римской империи, десятилетний Ромул Августул (475–476 гг.) был смещен воином-варваром Одоакром, ставшим затем фактическим королем Италии. Его преемником сделается вестгот Теодорих Великий (493–526 гг.), человек одной крови с захватчиком Аларихом. В 500 году, посещая Рим, он постарается соблюсти все правила. Еще до посещения сената Теодорих побывал в базиликах Святого Петра и Святого Павла, стараясь пропитаться духом римской имперской легитимности [89]. К тому времени этот маршрут был узаконен воинами, государственными деятелями и многочисленными незваными гостями. Подражая римлянам – и простолюдинам, и императорам, – они скрепляли посещениями останков Петра свою связь с городом. Тождество Петра и пап, укоренившееся в Риме, использовалось для легитимизации чуждых Риму политических сил. Религиозный престиж усиливал мирской авторитет политиканов, укреплявших свой режим при помощи истории Петра – человека, некогда поверженного императорским могуществом, но теперь обретшим жизненную важность для народа Рима и для самого характера города.
* * *
В 410 году Иероним лил слезы над разграбленным Римом, городом, обращенным в пепел, в развалинах которого кишели насекомые. Вероятно, Иероним преувеличивал разорение, но не один он горестно воздевал руки. В Риме эпохи Константина выживала и традиционная римская религия. В дальнейшем вожди-язычники, такие как Симмах, уже не могли сохранять остатки старого мира – вроде статуи крылатой Венеры, венчавшей здание сената. Некоторые, как сам Симмах, отправляли свои ритуалы подпольно, сокращая размах жертвенных церемоний и проводя их в частных домах и за городом [90]. Тем временем публичное лицо древнеримской религии неуклонно усыхало: возложение цветов, воскурение фимиама и все остальные формы языческого жертвоприношения объявлялись вне закона. К 435 году римлянам уже велели искать языческим храмам, священным могилам и их окрестностям другое применение [91]. Верующие местные жители и приезжие шли и шли мимо разрушенных зданий, расширяя христианский город. К IV веку в базилике Святого Петра уже хоронили видных христиан, например префекта Юния Басса. Проходили века, культовые сооружения прирастали новыми часовнями, где накапливались предметы поклонения и святые мощи, и все это вместе развивало и украшало и так уже величественную Римскую церковь.
Епископы Рима, так долго изменявшие ценностям и устремлениям своего города, теперь не только соглашались с ним, но и возглавляли его во многих аспектах жизни [92]. Новый религиозный, общественный и политический порядок становился частью привычек города и был записан на стенах его зданий. Согласно надписи в базилике Санта-Мария-Маджоре папа Сикст III посвятил ее не только Богородице, как явствует из ее названия, но и обыкновенным римлянам [93]. Папа олицетворял связь со святым Петром и божественную власть, что теперь признавалось и самой Церковью, и государством. При этом он сам и его авторитет находились в неразрывной связи с городом, где папа обитал.