Дженнифер Хартманн
Две мелодии сердца. Путеводитель влюблённого пессимиста
Jennifer Hartmann
A Pessimist’s Guide to Love
Copyright © 2023 by Jennifer Hartmann
All rights reserved.
© Белякова А., перевод на русский язык, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Плей-лист
«A Lot of Things» – Rosi Golan
«Don’t Swallow the Cap» – The National
«Time Ago» – Black Lab
«In This Life» – Delta Goodrem
«Inside These Lines» – Trent Dabbs
«Heart on Fire» – Scars On 45
«Breathe (2AM)» – Anna Nalick
«I Get My Beat» – Richard Ashcroft
«Thunder Clatter» – Wild Cub
«Can’t Go Back» – Rosi Golan
«Desert Days» – Elenowen
«If I Die Young» – The Band Perry
«Ready to Start» – Arcade Fire
«Give Me Something» – Scars On 45
«You’re My Home» – Joshua Radin
«Mine Again» – Black Lab
«Run Away to Mars» – TALK
«Over My Head (Cable Car)» – The Fray
«Break» – Gin Blossoms
«Can’t Get It Right» – Matthew Perryman Jones
«Something in the Orange» – Zach Bryan
«I Need My Girl» – The National
«Apocalypse» – Cigarettes After Sex
«Eleanor Rigby» – The Beatles
«Here With Me» – d4vd
«I Will Follow You into the Dark» – Daniela Andrade
Глава 1
Люси, 13 лет
Ночь, когда она не вернулась
Меня будит чей-то крик.
Сначала я думаю, что дело в высокой температуре: уже несколько дней я борюсь с вирусной инфекцией. Однако меня не знобит и я не покрылась потом, и все же в реальной жизни никто не может так кричать.
Это всего лишь лихорадочный бред. Ночной кошмар.
Перевернувшись, я глубже зарываюсь под одеяло.
И в ту же секунду вновь раздается крик:
– Нет, нет, пожалуйста, нет!
Я распахиваю глаза, а затем резко принимаю сидячее положение и устремляю взгляд в окно.
Капли дождя скользят по стеклу, ветер гулко завывает наряду с криком женщины.
Буря бушует. А мое сердце бешено колотится.
Творится что-то непонятное.
Я сбрасываю одеяло и выскальзываю из кровати, а затем, поправляя хлопковую ночную рубашку, подхожу к окну. Из-за шторма ветки деревьев покачиваются взад-вперед, исполняя жуткий танец. Порыв сильного ветра ударяет ими о сайдинг, отчего я в страхе отпрыгиваю.
– Моя малышка! Моя малышка!
Отбросив страх в сторону, я бросаюсь вперед и прижимаюсь носом к стеклу. Сначала мое внимание привлекают огни полицейской машины. Красный и синий. Они размыты из-за дождя. Патрульная машина припаркована на нашей улице прямо перед домом Бишопов.
Сама же миссис Бишоп лежит на подъездной дорожке, держась за лодыжку полицейского.
Все мое тело начинает дрожать от чего-то, что намного хуже лихорадки.
Эмма. Кэл.
О нет, нет, нет.
Только не это.
Я срываюсь с места, даже не думая схватить пальто, обувь или зонтик. Мне не стоит выскакивать под дождь, будучи больной и с температурой, но я ничего не могу с собой поделать. Спустившись босыми ногами по лестнице, я вылетаю из дома. Сильный ветер и проливной дождь едва не сбивают меня с ног.
Они пытаются удержать меня внутри.
Не хотят позволить узнать причину, по которой миссис Бишоп плачет на своей подъездной дорожке, умоляя, чтобы ее малышка вернулась.
Наверно, мне стоит подслушать, но я не буду. Я продолжаю бежать по траве к своему любимому дому слева. Меня охватывает облегчение, когда я вижу Кэла, стоящего около крыльца.
С ним все в порядке. С Кэлом все в порядке.
– Кэл! – кричу я сквозь громыхающее небо. – Кэл, что происходит?!
Я тяжело дышу. Сердце грохочет громче шторма.
Хрип вырывается из легких, и я замедляю шаг, подходя к Кэлу на лужайке. Моя белая хлопковая ночная рубашка полностью промокла, а ступни горят от бега по камням. Миссис Бишоп снова начинает рыдать, и офицер садится на корточки, чтобы успокоить ее. Я закрываю рот рукой, чувствуя пробирающийся под кожу страх.
Я оглядываюсь вокруг и нахожу мистера Бишопа: он сидит на сырой траве, обхватиив голову руками и качаясь из стороны в сторону. Затем переключаю свое внимание на Кэла, мне страшно спросить его о том, что случилось. Страшно узнать правду.
Где она?
Где Эмма?
Я, кажется, догадываюсь, но не хочу знать наверняка.
Наконец Кэл бросает на меня взгляд, который я никогда не забуду. До конца своей жизни. Его темно-каштановые волосы прилипли ко лбу из-за проливного дождя, а глаза кажутся стеклянными и опустошенными. И в тот момент, когда молния озаряет небо приглушенным желтым цветом, он тихо произносит:
– Она умерла.
Мне становится больно дышать.
– У-умерла? – заикаюсь, моя нижняя губа начинает дрожать, а все тело трясти. Наверно, я неправильно его расслышала. Вероятно, ветер спутал его слова. – О чем ты? Она собиралась к Марджори. Она у Марджори.
Я настаиваю на своем. Мне необходимо, чтобы мои слова оказались правдой.
Она не умерла, она у Марджори.
Кэл отворачивается, глядя на землю.
– Мне следовало поехать с ней. Я виноват в этом. – Качая головой, он бьет себя кулаками по бокам. – Черт возьми, Люси. Черт… она умерла. Умерла, и это моя вина.
Нет. Не верю.
Отказываюсь верить в это.
Слезы наворачиваются на глаза. Горло саднит от недоверия.
– Нет… нет, Кэл, с ней все в порядке. – Я смотрю на двор, на огни, на страдания, на капли дождя, подобные душевной боли.
Она не в порядке. Ничто не в порядке.
Гнев и печаль овладевают моим телом, и я бросаюсь на друга, колотя его кулаками по груди.
– Ты лжешь! Возьми свои слова обратно. Прошу тебя, возьми их обратно… – Кэл хватает меня за запястья, медленно вскидывая подбородок: в его глазах отражается весь ужас, который я ощущаю внутри. Он продолжает мотать головой, черты его лица искажаются от ужаса.
Я впадаю в такую истерику, что, кажется, сердце вот-вот остановится.
Я никогда бы не подумала, что переживу ее.
– Нет! – кричу и умоляю о чем угодно, но не об этом. Слезы смешиваются с каплями дождя. Кэл сжимает мои руки, но я уже перестала бороться. Он говорит правду. Как бы мне хотелось, чтобы он солгал, но увы. – Только не она, Кэл. Не Эмма. Не Эмма.
Отпустив мои запястья, он обхватывает меня руками, прижимая к своей груди.
Мы оба начинаем рыдать. Я разжимаю кулаки и цепляюсь пальцами за его мокрую футболку, наши ноги подгибаются. Мы падаем на лужайке перед домой, и Кэл обнимает меня.
– Люси, Люси, Люси… – Он снова и снова повторяет мое имя, словно пытается зацепиться за него. Зацепиться за меня.
Дрожа и плача, я крепко удерживаю его на случай, если он попытается отстраниться.
И в этот момент чья-то чужая рука хватает меня. Кто-то оттаскивает меня от Кэла, и я наблюдаю, как мой друг падает вперед, зарывая пальцы в траву и склоняя голову от тяжести горя. Стон скорби срывается с его губ.
– Нет! Нет, отпусти меня! – визжу, дергая ногами, и тянусь к Кэлу. – Отпусти меня, я ему нужна!
– Люси, дорогая, успокойся! Все будет хорошо.
Это папа.
Отец уносил меня подальше от моего друга.
Однако я нужна Кэлу, я ему нужна, он нуждается во мне.
Я нуждаюсь в нем.
Я пытаюсь сказать отцу, что ничто не в порядке, что Эмма умерла, но он не слышит. Лишь шепчет ласковые слова мне на ухо, гладя меня по волосам и все дальше и дальше оттаскивая от дома Бишопов.
А потом все как в тумане.
Я мало что помню о той ночи, кроме одного.
Бросив взор вверх, я замечаю падающую звезду в почерневшем небе.
Небольшое пятно света в темноте.
Похожее на светлячка.
Я загадываю желание, по-прежнему выкрикивая имя Кэла, а также дергаю ногами и плачу, зная, что ничто уже не будет прежним.
Я загадываю единственное желание.
Эмма, вернись. Пожалуйста, вернись…
Наши дни
– Пустите меня. Я ей, черт побери, нужен.
Я слышу голос. Нечеткий, приглушенный.
Каким-то образом я знаю, что он принадлежит ему.
Словно он мне снится. Холод пронизывает меня, как будто зима вгрызается в кожу. Наверно, я делаю снежного ангела или катаюсь на санках. Прошло много времени с тех пор, когда я в последний раз каталась на санках.
Я даже соскучилась по этому.
– Пустите… Люси!
Голос снова прорывается сквозь сон, проблески света мерцают и проплывают перед глазами. Маленькие дорожки звезд. Я не могу обрести голос, не могу позвать его, но мне хочется сказать ему, что я здесь.
Я тут. Тут.
Кэл.
В груди что-то толкается. Ударная волна. Покалывающее тепло пронзает меня, отчего мне хочется вопить, кричать, но я не могу сообщить об этом.
Еще больше света, еще больше звуков.
Ощущение такое, будто я застряла в собственном теле. Частично я все осознаю, но в то же время чувствую себя беспомощной. Глаза не открываются, они кажутся липкими, как ириски. Ужас проникает в меня вместе со странным шумом, который раздражает слух. Разум воскрешает в памяти образ Кэла, нависающего надо мной.
Мы лежим на снегу. Может, мы и правда катаемся на санках у подножия холма, окутанные любовью и смехом. Он нависает прямо надо мной и говорит все, что я жажду услышать.
Веки слегка трепещут.
Кажется, я вижу его.
– Люси… Люси, черт… солнышко…
Это его голос, я уверена в этом.
Я слышу писк, шум, звон в ушах.
Кэл. Кэл. Я здесь.
Его размытое и подсвеченное резким свечением лицо – последнее, что я вижу. Ореол солнечного света. Беспокойство, боль и разбитое сердце смотрят на меня. Он шевелит губами.
Называет меня своим солнышком, тогда как он – мое.
Я тянусь к свету.
А затем…
Все погружается в темноту.
Глава 2
Кэл
– Счастливого Рождества.
Поначалу я едва слышу слова, затерявшиеся в голове. Я до сих пор нахожусь на тротуаре посреди хаоса, воспроизвожу образ того, как парамедик возвращает Люси к жизни, пропуская через ее грудь разряд тока дефибриллятором. Я вижу, как ее вялое, бледное и безжизненное тело трясется и подпрыгивает.
Я чувствую холод.
«Счастливого Рождества».
У кого-то хватает наглости желать мне счастливого Рождества, пока я сижу в кресле приемного отделения, обхватив голову руками.
Я поднимаю взгляд.
Мне улыбается медсестра в розовой униформе.
Я вновь опускаю голову, закрываясь руками от слишком яркого света, стерильных стен и медсестер, желающих мне гребаного счастливого Рождества.
Силуэты размыты, а весь бессмысленный шум приглушен.
За исключением проклятых рождественских песен, вылетающих из колонок, как пощечина.
Нет… не пощечина, удар под дых.
Свинцовая пуля застряла в животе.
«Самое волшебное время года», – поет Адам Уильямс, и мне хочется задушить его так же, как мою грудь душит вес пятидесяти тысяч тонн кирпичей.
Чьи-то дрожащие пальцы гладят меня по спине, подобно прикосновению матери, но я знаю, что это не моя мать. Она никогда так не делала. Затем рука движется выше, ложится на мое плечо, сжимая его, и плач женщины прорезается сквозь песню.
Мама Люси. Фарра Хоуп.
Она какое-то время рыдает, а после убирает руку с моего плеча.
Жаль, я не могу так же разрыдаться. Как бы мне хотелось плакать, горевать и ощущать то же, что я чувствовал на том холодном тротуаре, однако мое тело оцепенело и я хочу лишь спрятаться.
– Все будет хорошо, – шепчет она. Противоречит себе. – С ней все будет хорошо.
Ложь, ложь, ложь.
То же самое говорил отец в самую ужасную ночь в моей жизни:
– С ней все будет хорошо, сынок. Мы найдем ее. Она просто свернула не туда и скоро вернется.
А две недели спустя покончил с собой.
Было время, когда я думал, что он выбрал путь слабака. Теперь я даже не уверен, что виню его. Часть меня жаждет легкого, необременительного выхода, избавляющего от порочного круга боли. И я слишком хорошо знаю того, кто находится в центре всего этого.
Себя.
Полуживая Люси лежит на больничной койке из-за меня. Все началось с меня: я разбил ее хрупкое сердце, и у него не осталось другого выбора, кроме как расколоться и разорваться.
Словно прочитав мои навязчивые мысли, Фарра Хоуп вновь кладет свою руку мне на плечо.
Хоуп[1].
Когда-то я верил, что данная фамилия идеально подходит такой девушке, как Люси, однако сейчас она будто насмехается надо мной.
– В случившемся нет твоей вины, – мягко произносит она, слишком мягко, отчего становится еще тяжелее.
Я поднимаю голову, упираясь локтями в колени и кладя подбородок на руки.
– Я поспособствовал этой ситуации, – мрачно бормочу. – Так что это моя вина.
– Не вини себя, Кэллахан. Она бы не хотела, чтобы ты признавался в подобном.
– Какая разница, чего она хочет. Такова правда.
– Правда в том, что Люси всю жизнь борется с болезнью сердца. Вот единственная истина. – Она устало вздыхает, грустное хныканье смешивается со звуками комнаты. – Она откладывала визит к кардиологу. Я так переживала, что подобное случится.
Закрыв глаза, скрежещу зубами.
– Она говорила мне, что такое может произойти. Что у ее сердца есть срок годности, а я только ускорил этот процесс. Это не просто случайное совпадение.
Еще один вздох раздается у моего уха, хватка ее руки на моем плече пытается противостоять правде.
– Она рассказала мне, что умирает, – добавляю я. Ярость и ненависть к себе – единственное, что заставляет мою кровь бурлить. – Умирает. А я обернул все на себя и свои чувства. Чертов эгоист.
– Что? – Она вновь убирает руку, словно само слово ошпарило ее, так же как и меня, своими двумя ядовитыми слогами. – Она рассказала тебе, что умирает?
– Да.
– Не могу поверить, что она рассказала тебе… или даже посчитала нужным рассказать, – удивляется Фарра, ее слова полны эмоций и огня. – Ее состояние поддавалось лечению. У нас не было причин думать, что она не проживет долгую, счастливую жизнь. Приемы у врача всегда проходили хорошо, вот только в прошлом году она была так занята…
– Она явно этому не верила и, очевидно, оказалась права.
На несколько секунд повисает напряженная тишина, прежде чем вновь раздается плач.
Я наклоняюсь и закрываю уши, блокируя все звуки. Мы сидим так некоторое время. Фарра рыдает рядом со мной, ее всхлипы сливаются с веселой рождественской музыкой.
И я пытаюсь отключиться от происходящего вокруг.
Спустя какое-то время, может несколько минут или часов, в поле моего зрения появляется доктор. Сначала я вижу его ноги, синие штаны и белый халат. Потом его бейджик с набором букв, поскольку не могу их расшифровать, так как слишком ослеплен горем и безнадежностью.
– Добрый день. Меня зовут доктор Малком.
Живот скручивает так, словно он пырнул меня раскаленной кочергой.
Малком.
Гребаный Малком.
Парень по имени Малком, отвечающий за жизнь Люси, олицетворяет извращенную иронию.
Фарра хватает меня за колено, резко принимая сидячее положение, и ее тревога переходит ко мне.
– С моей девочкой все хорошо? – Плач матери Люси больше походит на настоящий крик, а слова полны ужаса. Ее хватка на моем колене усиливается, из-за чего я чувствую, как ее ногти впиваются в ткань джинсов.
Я безучастно смотрю на доктора в ожидании новостей.
Новостей, что она умерла, что я потерял ее, что убил ее.
– Мисс Хоуп находится в стабильном состоянии, – сообщает он.
Фарра издает еще один вскрик, на этот раз вопль радостного изумления.
Доктор продолжает говорить и объясняет детали, которые особо ничего не разъясняют. Медицинские термины и жаргоны. Бессмыслица. Я выуживаю только то, что могу понять и обработать в голове.
Остановка сердца.
Недостаточность сердечного клапана.
Ей повезло.
Предстоит проделать долгий путь.
Несколько недель реабилитации.
Она жива, она жива, она жива.
У меня перехватывает дыхание, и я тут же понимаю, что у меня еще есть возможность сделать вдох.
Хорошие новости.
Это хорошие новости.
– Это чудо, – произносит Фарра, обнимая меня.
Я инстинктивно поднимаю руку, слегка обнимая ее в ответ, пока мой разум сходит с ума.
Я не верю в чудеса с пятнадцати лет. С того дня, когда звезды перестали блестеть, светлячки – светить, а все песни приобрели грустный смысл.
Она говорит: «Чудо», я говорю: «Ложно-положительный результат».
И все же Люси жива, заверяет доктор. По его словам, она еще долго будет жить.
И хотя я не верю в чудеса, все же извлекаю из них единственный проблеск надежды, который только могу найти.
Второй шанс.
Это больше, чем я разделил с отцом.
Больше, чем я разделил с Эммой.
И точно больше, чем я заслуживаю…
Однако это все, что у меня есть.
Глава 3
Люси
Цветы.
Так много букетов разных оттенков.
В некотором роде я считаю, что спектр любви подобен цветовому спектру. Что такое любовь, как не распределение пигмента и чувств под рассеянным светом? Теплые и холодные, пастельные и темные оттенки. Огненно-малиновый напоминает полное страсти, кровоточащее сердце. Розовый подходит для сладких поцелуев, желтый олицетворяет дружбу, зеленый – зависть.
Бледный индиго соответствует леденящему одиночеству, когда рядом никого нет.
Я выдергиваю лепестки своих комнатных роз.
Любит.
Не любит.
Я понимаю, что мне не нужно срывать лепестки, чтобы узнать ответ. Он ясен, как божий день, и отдается эхом в пропасти его молчания.
Мама разворачивается, чтобы покинуть палату, но останавливается у василькового цвета ширмы. Схватившись за одну из шторок, она ее отодвигает.
– Завтра наступит, – говорит она с пеленой на глазах и хлипкой улыбкой. – Я буду рядом с тобой столько, сколько потребуется, дорогая.
Я выдавливаю из себя улыбку:
– Я подготовлю тебе комнату для гостей.
Комната для гостей когда-то принадлежала Эмме, и она еще не готова. В ней полно призраков. Обычно я сплю в бывшей комнате Кэла, но не в ту последнюю ночь в канун Рождества, когда я заснула с мокрыми от слез волосами и щеками, погружаясь в воспоминания о прекрасном прошлом.
– В доме бардак.
– Не переживай за это. Не переживай ни о чем, кроме своего выздоровления.
Грудь наполняется болезненным вздохом, руки и ноги начинает трясти. Я киваю, зажав между пальцами розовый лепесток.
– Ты говорила с ним?
Тема разговора сменилась так же резко, как и воспоминания о том белом рождественском утре: в одну минуту Кики нюхала снежный клочок травы, а в следующую я уже оказалась подключена к проводам, иглам и мониторам, лежа в одиночестве на больничной койке в полном недоумении.
Все случилось неожиданно. Как гром среди ясного неба.
Раньше я никогда не задумывалась над этой фразой. Гром среди ясного неба, синее море, серо-голубые грозовые облака. Сапфиры синие, как и синяки. Птицы, черника, цветы.
Незабудки.
Я срываю еще два розовых лепестка.
Забыл.
Не забыл.
Услышав тоску в моем голосе, мама поворачивается ко мне, убирая руки с занавески.
– С Кэллаханом все в порядке, дорогая. Он правда… пытается.
– Пытается?
В моем тоне вместо обвинения слышится недопонимание. Потерянность и метания.
Что это значит?
Он пытается завести свой мотоцикл и приехать навестить меня?
Или зарядить телефон, чтобы позвонить мне?
Или же он пытается заставить свои ноги идти, чтобы добраться до меня?
Нет, нет, ничто из этого не имеет смысла, однако все это правда.
Прошло две недели.
Две недели без него, две недели размышлений над тем, волнует ли его вообще мое состояние.
– Люси… он считает себя ответственным за случившееся, – преподносит она мне. – Это тяжелый груз. Он пытается разобраться с этим и найти в себе смелость, чтобы встретиться с тобой.
Я сглатываю, поднимая голову к потолку и глядя на яркое, резкое свечение больничных ламп. Ему не обязательно видеться со мной, однако мне нужно посмотреть ему в глаза.
– Он не виноват в произошедшем. Я больна, мам. С самого детства. Рано или поздно это должно было случиться.
Я срываю больше лепестков из ярко-зеленого стебля, и те медленно парят над моей накрахмаленной простыней.
– Ты рассказала ему, что умираешь?
Пауза на последнем слове заставляет меня повернуться к ней, и я замечаю, как отчаяние отражается от флуоресцентной лампы. Мама выглядит бледной и исхудавшей. Цвет ее глаз приобрел более синий оттенок, чем обычно, поразительно напоминающий мой.
– Да. – Я нервно сглатываю.
Пусть и было неправильно говорить это – особенно так холодно и жестко, – однако я поступила правильно.
Это очевидно.
– Люси… – Мама со вздохом произносит мое имя, почти так же, как Кэл. Интонация пронизывает слово, скручивая слоги в узлы. – Зачем ты рассказала?
Я не могу смотреть на нее. Свет слишком яркий, раскрывающий правду. Я вижу лишь ее опустошенность. Потолок менее приветливый, поэтому я сосредотачиваюсь на пузырьках, оставшихся после покраски.
– Ему нужно было узнать правду. Он хотел больше, чем я могла ему предложить.
Больше, но не все.
Однако… даже это больше ощущалось как много.
Больше украденных поцелуев, больше чувственных слов, прошептанных на ухо. Больше прикосновений кожи к коже, больше стонов, больше моментов слабости.
И мне хотелось того же, но мне также хотелось получить все.
Вот только мое сердце не было создано для моих желаний.
Я вжимаюсь еще глубже в койку, не давая прорваться дамбе жалких слез.
– Алисса приходила проведать меня. Джемма, Нокс, Грег. Нэш. Даже парни из магазина зашли узнать, как я. – В этот момент дамба рушится и слезы проливаются наружу. – Но не Кэл.
Так много цветов, но ни одних от него.
Радуга из цветов, и все они превращаются в темно-серый.
Он забыл обо мне.
Он меня не любит.
Я возвращаю горшок с розами на тумбу и ложусь обратно. Папа однажды сказал мне, что тот самый горшок с золотом в конце радуги наполнен сокровищами, которые мы туда кладем. Но если в нем не оказывается нужных ценностей, тогда нам следует искать другую радугу.
Но мне не хочется больше ее искать.
Мне просто хочется быть с ним.
Мама тоже пускает слезу. Она скользит по щеке, оседая в уголке рта.
– Он приходит сюда каждый день, – осторожно признается она. – Сидит в приемном покое. В одном и том же кресле, с тем же букетом цветов и выражением лица. – От моего удивленного взгляда ее губы расплываются в улыбке. – Поверь мне, он пытается, Люси. Он заботится.
По моему телу начинает струиться тепло. Я чувствую себя одновременно счастливой и подавленной. Ее слова обжигают так же, как и слезы в моих глазах, как рой ос, застрявший в горле. Кивая, я прикусываю нижнюю губу, чтобы из меня не вырвался крик ужаса, а затем приковываю взгляд к потолку, сжимая в руках жесткую простыню.
– Я поговорю с ним, – продолжает мама, отодвигая занавеску. – Отдохни немного, милая.
Она оставляет меня одну. Я пытаюсь отдохнуть, потушить пламя, которое до сих пор обжигает, но тревога овладевает мной.
Больше недели назад меня перевели в обычную палату после операции на восстановление герметичности клапана, который чуть не убил меня: не отложи я прием у кардиолога, мой неплотно закрывающийся клапан обнаружили бы раньше.
Потребовался дефибриллятор, чтобы вернуть мое сердце в нормальный ритм после того, как Кэл нашел меня на тротуаре.
По крайней мере, мне так сказали.
Мои воспоминания о том утре не более чем туманны. Я плохо помню, как Кэл маячил надо мной в свете солнца, звал по имени, но это мог быть и сон. Или бред. В любом случае его здесь нет.
Я все еще жива, а его нет рядом.
Я шевелю пальцами под простынями. Меня заставляют больше ходить и расхаживать по комнате как можно чаще, но из-за слабости я двигаюсь медленно.
Мне тоже грустно.
Грустно и одиноко.
Я хочу домой, к своим собакам. Хочу снова исполнять песни на шестиугольной сцене, пока люди улыбаются, хлопают и подпевают. Каждая частичка меня скучает по каждому метру вне этой палаты.
Пока мой мозг воспроизводит воспоминания о драгоценных мгновениях моей жизни за пределами больницы, я слышу, как отодвигается занавеска. Думая, что это медсестра, я натягиваю улыбку и склоняю голову влево.
Но это не медсестра.
Таблетка, лекарство, препарат от боли – да, но не медсестра.
– Кэл. – Горло саднит, будто по нему прошлись наждачной бумагой. Он стоит перед входом, засунув одну руку в карман джинсов, а другой сжимая веточку увядающих цветов. Из-за отсутствия его фирменной шапочки я замечаю, что его волосы отросли: лохматые и растрепанные, вьющиеся вокруг ушей. Щетина превратилась в козлиную бородку, а глаза выглядят темнее обычного. Я понятия не имею, что сказать, дабы подобраться к нему, поэтому снова и снова шепчу его имя: – Кэл.
Кажется, этого вполне достаточно. Он подается вперед; в каждом его шаге прослеживается нерешительность. Костяшки пальцев белеют от того, как сильно он сжимает их вокруг стеблей цветов, а брови сходятся вместе от эмоций. Кэл ничего не говорит. Просто тащит стул к моей кровати и падает на него, словно он вымотался. Пять шагов ко мне, казалось, были равны десятимильному восхождению по горе.
Он выглядит очень уставшим.
Кэл протягивает мне цветы.
– Это тебе.
У меня трясутся руки – я замечаю это, когда тянусь к букету. Но, несмотря на дрожь, все же дотягиваюсь до них.
Пусть Кэл и устал, но он все еще здесь.
– В последний раз, когда я дарил девушке цветы, лепестки превратились в пепел на моем столе, потому что та девушка так и не вернулась.
Боль рассекает грудь, но она не связана с последствиями операции на открытом сердце. Она вызвана надломленностью в его голосе и отчаянием на его лице. Его словами и горем.
Вместо того чтобы взять цветы, я нахожу его руку. Она холодная и липкая, но лед тает под моим прикосновением – его пальцы ослабевают и переплетаются с моими. Мы оба делаем вдох, и это кажется чем-то более интимным, чем физический контакт. Я чувствую его повсюду, даже в том месте, где не следовало бы.
– Спасибо, что пришел проведать меня, – неожиданно говорю я, сжимая его руку, тем самым подчеркивая свои слова.
Он сглатывает, кивая.
– Я хотел прийти раньше. Просто… – Прочистив горло, он делает нервный вздох. – Просто не мог.
В его дыхании чувствуется запах бурбона, а на коже – дым.
Его слова пропитаны ядом.
Те же слова Кэл сказал мне на вершине колеса обозрения прошлой осенью, когда я спросила его, почему он не пытался найти меня.
«У меня не было выбора», – ответил тогда Кэл.
Звучало так, будто существовала реальная причина его отсутствия, и я полагаю, что так оно и было.
Он сам себе препятствие, а его демоны – баррикада.
Я сжимаю его руку сильнее.
– Но теперь ты здесь, – бормочу я, пытаясь поймать его взгляд. Я наблюдаю, как золото и шоколад сливаются вместе, а затем произношу: – Остальное не важно.
Я не злюсь.
Я не могу осуждать самоосужденного мужчину.
Кэл расцепляет наши руки и встает со стула.
– Черт, – выдыхает он. – Прости. Прости, что так долго не навещал тебя.
В мгновение ока он забирается на кровать.
Мое сердцебиение становится неровным. Скользнув под одеяло, Кэл обнимает меня и зарывается своим лицом в изгиб моей шеи. Я сижу неподвижно, затаив дыхание. Но когда кончик его носа прижимается к моему уху, посылая по телу мурашки, я закрываю глаза. Я чувствую, как его лодыжка соприкасается с моей под одеялом. От гнета нервов и желания мое дыхание становится прерывистым и поверхностным.
Его тело ощущается как палящее солнце.
Его дыхание наполняет меня жизнью изнутри.
А его слова, его слова…
Они значат все.
– Мне чертовски жаль. – Кэл запускает пальцы в мои запутанные волосы. – Я думал, что никогда не смогу вновь прикоснуться к тебе, почувствовать тебя, вдохнуть твой запах. – Он глубоко дышит, почти стонет на выдохе. Его хватка вокруг моей талии усиливается, когда он притягивает меня ближе. – Каждый день на работе я слушал звон дверных колокольчиков и думал о том, как ты входишь со своей невероятной улыбкой, а также гадал, увижу ли тебя снова.
– Я здесь, – произношу я хриплым голосом и решительно киваю головой. – Я все еще здесь.
Он выдыхает мне прямо в ухо, подобно измученному обещанию:
– Я тоже.
Пока Кэл лежит рядом, обхватив своей мускулистой рукой мою талию, я провожу пальцами по его волосам, накручивая мягкие и шелковистые пряди вокруг указательного пальца. Его дыхание становится равномерным, как и мое. Свободной рукой я ищу брошенный букет и нащупываю тот на противоположной стороне. Его лепестки выглядят увядшими и тусклыми, но это не мешает мне с любовью сжать стебли в руках.
Они завяли, но еще не погибли.
Для них еще есть надежда.
Я смотрю на мужчину, лежащего рядом: его глаза закрыты, выражение лица довольное. На моем лице появляется проблеск улыбки, подобный солнечному лучу, что пробивается сквозь облака.
Надежда все еще есть.
