Джек Вэнс
Хроники Кадуола: Эксе и Древняя Земля
«Его отступления утомительно многословны, даже если они имеют какое-то отношение к сути дела».
«А! Только не с точки зрения Флоресте! Перед нами его духовное завещание – он излагает сущность своего бытия. Эти строки – не случайный плод праздного легкомыслия; скорее их можно назвать стоном бесконечной скорби». Бодвин Вук вернулся к письму: «Буду читать все подряд. Надеюсь, рано или поздно он соблаговолит поделиться парой фактов».
Действительно, стиль Флоресте мало-помалу становился не столь выспренним. Перед возвращением Глоуэна на станцию Араминта Флоресте посетил Йиптон, чтобы запланировать новую серию развлечений. На остров Турбен теперь возвращаться нельзя было – приходилось выбрать другое, более удобное место для организации оргий. Во время последовавшего совещания язык Титуса Помпо, усердно налегавшего на «пиратские» коктейли с ромом, развязался, и он проболтался о том, что Смонни свела наконец старые счеты. Она захватила Шарда Клаттока, заключила его в тюрьму и конфисковала его автолет. Титус Помпо печально покачал головой: Шард дорого заплатит за высокомерное пренебрежение, причинившее Симонетте столько страданий! А конфискованный автолет частично компенсировал потерю летательных аппаратов, уничтоженных отделом B во время облавы. Опорожнив еще бокал, Титус Помпо заявил, что подобные конфискации будут продолжаться. Лиха беда начало!
«Посмотрим, посмотрим!» – пробормотал Бодвин Вук.
Шарда отвезли в самую необычную из тюрем, где все было наоборот, все было вверх ногами. Там заключенные могли совершать попытки побега в любое время, когда им заблагорассудится.
Бодвин Вук снова прервал чтение и нацедил себе и Глоуэну по кружке эля.
«Странная тюрьма! – заметил Глоуэн. – Где она может находиться?»
«Продолжим. Флоресте отличается некоторой рассеянностью, но подозреваю, что он не упустит эту немаловажную деталь».
Бодвин снова принялся читать. Флоресте на замедлил назвать местонахождение уникальной тюрьмы – потухший вулкан Шатторак в центре континента Эксе, древнюю сопку, возвышавшуюся на семьсот метров над болотами и джунглями. Заключенных поместили в расчищенной полосе за частоколом, окружавшим вершину сопки и защищавшим тюремщиков. Склоны вулкана, за исключением самой вершины, покрывала буйная тропическая растительность. Для того, чтобы не стать добычей лесных хищников, пленники ночевали в шалашах на деревьях или сооружали свои собственные ограды. Мстительность Симонетты не позволяла убить Шарда сразу – его ожидала гораздо худшая участь.
Напившись до неспособности встать из-за стола, Титус Помпо поведал заплетающимся языком, что на склоне Шатторака замаскированы пять автолетов, а также большой запас оружия и боеприпасов. Время от времени, когда Симонетта желала покинуть Кадуол, космическая яхта Титуса приземлялась на площадке под вершиной Шатторака, приближаясь к вулкану на бреющем полете со стороны, противоположной радару станции Араминта. Титус Помпо был весьма удовлетворен приятным существованием в Йиптоне – к его услугам были неограниченный ассортимент деликатесов и всевозможных коктейлей, услуги лучших массажисток и отборные девушки атолла.
«Это все, что я знаю, – писал в заключение Флоресте. – Несмотря на мое плодотворное сотрудничество с населением станции Араминта, где я надеялся воздвигнуть себе незабываемый монумент, я считал, что мне следовало хранить в тайне сведения, полученные от пьяного Титуса Помпо – тем более, что все эти обстоятельства рано или поздно должны были стать общеизвестными без моего вмешательства. Возможно, я ошибался. Вам мои соображения могут показаться нелогичными и сентиментальными. Вы можете настаивать на том, что с моей стороны «правильно» было бы донести на моих сообщников, и что любые попытки избежать доносительства или повременить с исполнением так называемого «общественного долга» безнравственны. Не стану с этим спорить, мне уже все равно.
Желая привести хоть какой-нибудь довод в свою пользу, я мог бы указать на тот факт, что я не вполне недостоин доверия. В меру своих возможностей я выполнил свои обязательства перед Намуром – чего он никогда не сделал бы для меня. Из всех человеческих существ он в наименьшей степени заслуживает снисхождения, причем его вина никак не меньше моей. И все же, всеми покинутый глупец, я сдержал свое обещание и дал ему время бежать. Надо полагать, Намур больше не потревожит станцию Араминта своими интригами – и хорошо, ибо Араминта дорога моему сердцу; здесь я мечтал построить мой центр исполнительских искусств, новый Орфеум! Воистину, я согрешил. Пусть же добро, совершенное от моего имени, возместит мои прегрешения.
Слишком поздно проливать слезы раскаяния. В любом случае, они не будут выглядеть убедительными и правдоподобными – даже в моих собственных глазах. И тем не менее, теперь, когда все уже сделано и сказано, я вижу, что умираю не из-за своей продажности, а по своей глупости. «Увы! Будь я умнее, все могло бы сложиться по-другому!» – самые горькие слова, какие может произнести человек.
Такова моя апология. Соглашайтесь с ней или нет – воля ваша. Меня одолевают усталость и великая печаль: я больше не могу писать».
II
Бодвин Вук осторожно положил письмо на стол: «Дальнейшее – молчание. Флоресте высказался начистоту. По меньшей мере, он умел изобретать изящные оправдания для неизящных поступков. Продолжим, однако. Возникла сложная ситуация, и мы должны внимательно продумать наши ответные меры. Да, Глоуэн? Ты хотел что-то сказать?»
«Мы должны немедленно атаковать Шатторак».
«Почему?»
«Чтобы освободить моего отца, почему еще?»
Бодвин Вук понимающе кивнул: «В пользу твоей концепции можно сказать, по крайней мере, что она проста и прямолинейна».
«Рад слышать. В чем же она неправильна?»
«Твоя реакция инстинктивна и порождена скорее эмоциями, характерными для Клаттоков, нежели хладнокровным интеллектом Вука». Глоуэн что-то прорычал себе под нос, но Бодвин и ухом не повел: «Позволю себе напомнить, что отдел B по существу – административное управление, вынужденное выполнять военизированные функции в отсутствие альтернатив. В лучшем случае мы могли бы мобилизовать две или три дюжины агентов – хорошо обученный, опытный, ценный персонал. А йипов сколько? Кто знает? Шестьдесят тысяч? Восемьдесят? Сто тысяч? В любом случае слишком много.
Поразмыслим. Флоресте упомянул о пяти автолетах под вершиной Шатторака – их больше, чем я ожидал. Мы можем отправить туда максимум семь-восемь автолетов, причем ни один из них нельзя назвать тяжело вооруженным. Не сомневаюсь, что Шатторак защищен наземными противовоздушными установками. В худшем случае мы можем понести потери, которые уничтожат отдел B, и уже на следующей неделе йипы налетят на побережье континента, как стая насекомых. А в лучшем случае? У Симонетты много шпионов, это необходимо учитывать. Может случиться так, что мы подготовим налет на Шатторак, высадим десант и не обнаружим ни тюрьмы, ни автолетов – ничего, кроме трупов заключенных. Ни Шарда, ни превосходства в воздухе – ничего. Полный провал».
Глоуэн все еще не мог смириться: «Не понимаю, как такой вариант можно назвать лучшим случаем».
«Исключительно в рамках твоего сценария».
«Так что же вы предлагаете?»
«Прежде всего, рассмотреть все возможности. Во-вторых, разведать обстановку. В-третьих, напасть, сохраняя наши намерения в строжайшей тайне до последнего момента». Бодвин включил экран на стене: «Вот, перед тобой Шатторак – с большого расстояния он кажется болотной кочкой. На самом деле вулкан возвышается на семьсот метров. К югу от него – большая река, Вертес». Изображение увеличилось; теперь можно было подробно рассмотреть вершину Шатторака – пустынное пространство в пологой эллиптической впадине, покрытое крупнозернистым серым песком и окруженное выступами черных скал. В центре поблескивала лужа купоросно-синей воды. «Площадь кальдеры – примерно четыре гектара, – пояснил Бодвин. – Этой фотографии лет сто по меньшей мере; не думаю, что с тех пор кто-нибудь производил съемки на Шаттораке».
«Похоже на то, что там жарко».
«Жарко, и еще как! Вот снимок, сделанный в другом ракурсе. Как можно видеть, вершину окружает полоса шириной метров двести. Там еще почти ничего не растет, кроме нескольких больших деревьев. Надо полагать, по ночам заключенные забираются на эти деревья. Ниже по склону начинаются джунгли. Если Флоресте правильно понял то, что слышал, заключенных содержат в этой полосе за частоколом, окружающим вершину, и они могут в любое время пытаться бежать через джунгли и болота на свой страх и риск».
Глоуэн молча изучал изображение.
«Мы должны тщательно разведать обстановку на Шаттораке и только после этого начинать облаву, – заключил Бодвин Вук. – Ты согласен?»
«Да, – поджал губы Глоуэн. – Согласен».
Бодвин продолжал: «Меня озадачило то, что Флоресте сообщает по поводу Чилке. Возникает впечатление, что его устроили на станции Араминта только потому, что Симонетта пытается найти и прибрать к рукам Хартию заповедника. Меня тоже беспокоит Общество натуралистов на Древней Земле: почему они ничего не делают для того, чтобы найти потерянные документы?»
«Насколько я знаю, общество почти не существует, в нем осталось буквально несколько человек».
«И этих людей нисколько не интересует судьба Заповедника? Трудно поверить! Кто нынче секретарь Общества?»
Глоуэн осторожно выбирал слова: «По-моему, он двоюродный или троюродный брат консерватора, по имени Пири Тамм».
«Надо же! И дочь Таммов улетела на Землю?»
«Улетела».
«Вот как! Поскольку… как ее звали?»
«Уэйнесс».
«Да-да. Поскольку Уэйнесс находится на Древней Земле, может быть, она могла бы оказать нам содействие в поиске документов, пропавших из архивов Общества. Напиши ей и предложи ей навести справки. Подчеркни, что ей не следует привлекать к себе внимание, и что никто не должен знать о цели ее розысков. По сути дела, я начинаю думать, что этот вопрос может приобрести большое значение».
Глоуэн задумчиво кивнул: «На самом деле Уэйнесс уже наводит справки по этому вопросу».
«Ага! И что ей удалось узнать, если не секрет?»
«Не могу сказать. Я еще не получал от нее никаких писем».
Бодвин Вук поднял брови: «Она тебе не писала?»
«Уверен, что писала. Но я не получил ни одного письма».
«Странно. Наверное, привратник пансиона Клаттоков запихнул ее почту куда-нибудь в старое ведерко для льда».
«Возможно. Хотя я начинаю подозревать другую персону. Так или иначе, как только мы справимся с проблемой на Шаттораке, я думаю, мне следует посоветоваться с Чилке и отправиться на Землю, чтобы откопать эти документы».
«Гм, да… – Бодвин Вук прокашлялся. – Прежде всего Шатторак, однако. В свое время мы еще обсудим этот вопрос». Бодвин поднял со стола письмо Флоресте: «А это останется у меня».
Глоуэн не стал возражать и покинул новое здание управления. Решительным шагом вернувшись в пансион Клаттоков, он распахнул дверь парадного входа. Сбоку от вестибюля находились две небольшие комнаты, где проживал Аларион ко-Клатток, главный привратник. Из открытой прихожей своей квартиры он мог, по мере надобности, наблюдать за всеми входящими и выходящими. В обязанности Алариона входило получение почты, в том числе сортировка посылок, писем и записок, оставленных одними обитателями пансиона другим, и их доставка в соответствующие квартиры.
Глоуэн прикоснулся к кнопке звонка, и в прихожую из внутренней комнаты вышел Аларион – худосочный согбенный субъект преклонного возраста, единственной выдающейся чертой которого была седая бородка клинышком: «Добрый вечер, Глоуэн! Чем я могу тебе помочь?»
«Вы могли бы объяснить мне загадку, связанную с некоторыми письмами, которые должны были приходить на мой адрес с Древней Земли».
«Могу сообщить только то, что мне известно совершенно определенно, – ответствовал Аларион. – Ты же не хочешь, чтобы я вдохновенно врал о сказочных письменах, гравированных на золотых скрижалях и ниспосланных крылатым архангелом Сарсимантесом?»
«То есть никаких писем с других планет для меня не было?»
Аларион взглянул через плечо на стол, где он сортировал почту: «Нет, Глоуэн, ничего такого».
«Как вам известно, меня не было на станции несколько месяцев. В это время я должен был получить несколько писем с другой планеты, но не могу их найти. Вы не помните никаких писем, доставленных в мое отсутствие?» – упорствовал Глоуэн.
Аларион задумчиво погладил козлиную бородку: «Кажется, тебе приходили письма. Я относил их в твою квартиру – даже после того, как Шард потерпел аварию. Как всегда, я опускал их в прорезь почтового ящика на двери. Но какое-то время ваши комнаты занимал Арлес, и он, естественно, получал вашу почту. Надо полагать, он просто отложил твои письма куда-нибудь».
«Надо полагать, – кивнул Глоуэн. – Спасибо, это все, что я хотел знать».
Глоуэн внезапно почувствовал острый приступ голода – что было неудивительно, так как он ничего не ел с самого утра. В трапезной он наспех соорудил себе ужин из черного хлеба, вареных бобов и огурцов, после чего поднялся к себе в квартиру. Усевшись перед телефоном, он пробежался пальцами по клавишам, но в ответ услышал бесстрастное официальное предупреждение: «Вы набрали номер абонента, доступ к которому предоставляется только уполномоченным лицам».
«Говорит капитан Глоуэн Клатток из отдела B. Мои полномочия вполне достаточны».
«К сожалению, капитан Клатток, вашего имени нет в списке уполномоченных лиц».
«Так внесите мое имя в этот список! Если потребуется, получите разрешение Бодвина Вука».
Наступило молчание. Через некоторое время бесстрастный голос прозвучал снова: «Ваше имя внесено в список. С кем вы хотели бы связаться?»
«С Арлесом Клаттоком».
Прошло еще пять минут, и на экране появилась одутловатая физиономия Арлеса, с надеждой ожидавшего соединения. Увидев Глоуэна, однако, Арлес сразу нахмурился: «А тебе что нужно? Я думал, случилось что-нибудь важное. Здесь и без тебя достаточно паршиво».
«Для тебя все может стать гораздо паршивее, Арлес – в зависимости от того, что случилось с моей почтой».
«С твоей почтой?»
«Да, с моей почтой. Ее доставляли в мою квартиру, и теперь ее нет. Что с ней случилось?»
Пытаясь сосредоточиться на неожиданной проблеме, Арлес раздраженно повысил голос: «Не помню я никакой почты. Приходила всякая никому не нужная дрянь. Когда мы вселились, квартира напоминала помойку».
Глоуэн безжалостно рассмеялся: «Если ты выбросил мою почту, тебе придется потеть на каменоломне гораздо дольше, чем восемьдесят пять дней! Подумай хорошенько, Арлес».
«Ни к чему со мной так разговаривать! Если и была какая-нибудь почта, я, наверное, сложил ее вместе с другими вещами в одну из коробок».
«Я просмотрел все коробки и не нашел никаких писем. Почему? Потому что ты их открывал и читал».
«Чепуха! Не нарочно, в любом случае! Если я видел письмо, адресованное Клаттоку, то, естественно, мог автоматически просмотреть его».
«И что ты с ним делал после этого?»
«Я же сказал: не помню!»
«Ты отдавал мои письма своей матери?»
Арлес облизнул губы: «Она могла их подбирать, чтобы сложить куда-нибудь».
«Она читала их у тебя на глазах!»
«Я этого не говорил. В любом случае, ничего такого не помню. Я не слежу за своей матерью. Это все, что ты хотел сказать?»
«Не совсем. Но мы продолжим нашу беседу, когда я узна́ю, что случилось с письмами», – Глоуэн выключил телефон.
Несколько минут Глоуэн стоял посреди комнаты, мрачно размышляя. Затем он переоделся в официальную форму агента отдела B и направился по коридору к квартире Спанчетты.
На звонок ответила горничная. Она провела Глоуэна в приемную – восьмиугольное помещение с обитой зеленым шелком восьмиугольной софой в центре. В четырех нишах стояли ярко-красные вазы из киновари с пышными букетами пурпурных лилий.
Спанчетта вышла в приемную. Сегодня на ней было длинное матово-черное платье, не украшенное ничем, кроме серебряного бутона. Шлейф Спанчетты волочился по полу, свободные длинные рукава скрывали ее предплечья и руки, а прическа возвышалась над теменем поразительной пирамидальной грудой черных кудрей с локоть высотой. Спанчетта отбеливала кожу, удаляя любые признаки смуглости. Секунд пять она стояла в дверном проеме, уставившись на Глоуэна глазами, блестящими, как осколки черного стекла, после чего внушительно приблизилась: «Зачем ты сюда явился, весь в погонах и нашивках, как оловянный солдатик?»
«Я в униформе, потому что пришел по делу, связанному с официальным расследованием».
Спанчетта издевательски рассмеялась: «И в чем еще меня обвиняют?»
«Я хотел бы допросить вас по поводу незаконного просмотра и присвоения почтовых отправлений – а именно почты, приходившей по моему адресу в мое отсутствие».
Спанчетта отмахнулась презрительным жестом: «Какое мне дело до твоей почты?»
«Я связался с Арлесом. Если вы сейчас же не вернете мне письма. я прикажу немедленно произвести обыск в вашей квартире. В таком случае, независимо от того, будут ли найдены письма, вам будут предъявлены уголовные обвинения, так как Арлес засвидетельствовал передачу моей почты в ваше распоряжение».
Спанчетта поразмышляла, после чего повернулась и направилась туда, откуда вышла. Глоуэн следовал за ней, не отставая ни на шаг. Спанчетта резко остановилась и обронила через плечо: «Это вторжение в частное место жительства, то есть серьезное правонарушение!»
«Только не в сложившихся обстоятельствах. Я хочу видеть, где именно вы хранили письма. Кроме того, я не желаю томиться целый час у вас в гостиной, пока вы занимаетесь своими делами».
Спанчетта выдавила злобную усмешку и отвернулась. В коридоре она остановилась у высокого секретера. Открыв один из ящиков, она вынула тонкую пачку писем, перевязанную резинкой: «Вот твоя почта. Я про нее просто-напросто забыла».
Глоуэн просмотрел четыре конверта – все они были вскрыты. Спанчетта наблюдала за ним, не высказывая никаких замечаний.
Глоуэн не мог найти слов, надлежащим образом выражавших возмущение. Глубоко вздохнув, он сказал: «На этом дело не кончится – вы от меня еще услышите».
Спанчетта отозвалась оскорбительным молчанием. Глоуэн повернулся на каблуках и удалился, опасаясь, что не выдержит и скажет или сделает что-нибудь, о чем пожалеет впоследствии. Горничная вежливо открыла перед ним выходную дверь. Глоуэн с облегчением поспешил выйти в коридор.
III
Вернувшись к себе, Глоуэн стоял посреди гостиной, кипя от бешенства. Поведение Спанчетты не только выходило за всякие рамки приличий, оно было просто неописуемо! И, как всегда после того, как Спанчетта наносила одно из своих знаменитых оскорблений, невозможно было найти разумный способ ответить, не унижая свое достоинство. Снова и снова про нее говорили: «Бесподобная Спанчетта! Она – как стихийное бедствие, с ней невозможно справиться! Остается только ждать и надеяться, что вихрь пройдет стороной».
Глоуэн взглянул на сжатую в руке пачку конвертов. Все они были вскрыты, а затем небрежно перевязаны резинкой с показным невниманием к его чувствам; возникало ощущение, что письма осквернили, изнасиловали! Но он ничего не мог с этим сделать, потому что письма не были ни в чем виноваты, их нельзя было выбросить. Приходилось смириться с унижением.
«Нужно смотреть на вещи с практической точки зрения», – сказал себе Глоуэн. Бросившись на диван, он изучил каждое из писем по отдельности.
Первое было отправлено из зала ожидания космопорта на четвертой планете системы Андромеда-6011, где Уэйнесс должна была пересесть на пассажирский лайнер агентства, доставлявшего туристов на Древнюю Землю. Второе и третье письма Уэйнесс отправила из Иссенжа, сельского пригорода Шиллави на Земле. Четвертое было проштемпелевано в почтовом отделении поселка Тзем в районе Драцен.
Глоуэн быстро пробежал глазами все письма, одно за другим, после чего прочел их еще раз, не спеша и более внимательно. В первом письме Уэйнесс рассказывала о полете вдоль Пряди Мирцеи до Голубого Маяка, космического порта на четвертой планете звезды Андромеда-6011. Во втором письме Уэйнесс объявляла о прибытии на Древнюю Землю. Пири Тамм принял ее в своем причудливом старом доме близ Иссенжа. С тех пор, как она побывала там впервые, немногое изменилось, и она чувствовала себя почти как дома. Пири Тамм, чрезвычайно опечаленный вестью о гибели Майло, выразил глубокое беспокойство по поводу положения дел на Кадуоле. «Дядюшка Пири стал секретарем Общества в какой-то степени против своей воли. Ему не нравится обсуждать дела Общества со мной, причем он, наверное, считает, что я слишком любопытна и даже назойлива. Всем своим видом он будто спрашивает: почему бы я, в моем возрасте, так настойчиво интересовалась какими-то пыльными документами? Временами он реагирует на мои вопросы почти раздраженно, и мне приходится вести себя осмотрительно. Возникает впечатление, что он предпочел бы забыть обо всей этой проблеме, надеясь, что она исчезнет сама собой, если он сделает вид, что она не существует. Боюсь, что к старости у дядюшки Пири начинает портиться характер».
Осмотрительно выбирая выражения, Уэйнесс поведала о своих «розысках» и о всевозможных препятствиях, то и дело возникавших у нее на пути. Некоторые обстоятельства она находила не только загадочными, но и пугающими – тем более, что она не могла их точно определить или убедить себя в действительности их существования. Явно находясь в пасмурном настроении, Уэйнесс писала, что Древняя Земля во многих отношениях казалась свежей, приятной и невинной – такой же, какой она была, наверное, в незапамятную эпоху молодости человечества, но время от времени в ней чувствовалось что-то темное, промозгло-гниловатое, окутанное тягостными тайнами. По многим причинам Уэйнесс от всей души приветствовала бы возможность оказаться в компании Глоуэна.
«Не беспокойся! – воскликнул Глоуэн, обращаясь к письму. – Я приеду, как только меня отпустят!»
В третьем письме Уэйнесс выражала тревогу по поводу того, что Глоуэн не отвечает. Еще осторожнее, чем раньше, она намекнула, что «розыски» могли завести ее в места, весьма удаленные от усадьбы дядюшки Пири. «Странные происшествия, о которых я упоминала раньше, – писала она, – продолжаются. Я почти уверена, что… нет, лучше об этом не говорить. Об этом лучше даже не думать».
Глоуэн поморщился: «Что происходит? Я же просил тебя не рисковать! По крайней мере, пока я не приехал».
Четвертое письмо, самое короткое, было самым отчаянным, и только почтовый штемпель свидетельствовал о том, что Уэйнесс находилась в окрестностях Драцен, в районе под наименованием Мохольк: «Я больше не буду писать, пока не получу твой ответ! Либо мои, либо твои письма кто-то перехватывает. Или, может быть, с тобой случилось что-то ужасное!» Она не указала обратный адрес: «Завтра я уезжаю отсюда, хотя еще не совсем уверена, куда именно. Как только ситуация выяснится, я свяжусь с отцом, и он даст тебе знать. Не хочу писать ничего определенного – боюсь, что мои письма попадут в руки людей, не замышляющих ничего хорошего».
«Это уж точно, Спанчетта не замышляет ничего хорошего», – подумал Глоуэн. Письма не содержали никаких ссылок на конкретные цели «розысков» Уэйнесс, но даже ее осторожные намеки могли заинтриговать особу с таким складом ума, как у Спанчетты.
Уэйнесс упомянула один раз о Хартии, но только в связи с почти не существующим Обществом натуралистов. По мнению Глоуэна, эта ссылка была вполне безопасна. Уэйнесс с огорчением отзывалась о разочаровании Пири Тамма в самой идее консервационизма. По его мнению, время этой концепции прошло – по меньшей мере на Кадуоле, где поколения натуралистов, вынужденных приспосабливаться к обстоятельствам из практических соображений, создали существующую теперь, полную неразрешимых противоречий ситуацию. «Дядюшка считает, что консервационисты на Кадуоле должны защищать Хартию своими силами, так как у нынешнего Общества натуралистов нет ни возможности, ни желания оказывать им содействие. Я слышала, как он заявил, что Заповедник по своей природе мог быть только переходным этапом в истории развития такого мира, как Кадуол. Я пыталась с ним спорить, указывая на то, что нет никаких предопределенных причин, по которым рационально мыслящее правительство, руководствующееся Хартией как основным законом, пользующимся всеобщим уважением, не могло бы поддерживать существование Заповедника вечно, и что сегодняшние проблемы возникли на Кадуоле, в конечном счете, в результате лени и жадности бывшего руководства, желавшего иметь под рукой обильный источник дешевой рабочей силы и поэтому позволившего йипам оставаться на атолле Лютвен в нарушение важнейших принципов Хартии. Нашему поколению приходится, наконец, расплачиваться за грехи предков и решать унаследованные от них проблемы. Решать – каким образом? Совершенно ясно, что йипов необходимо переселить с Кадуола на не менее пригодную для обитания или даже более благоустроенную планету – трудный, неприятный и дорогостоящий процесс, в настоящее время выходящий за рамки наших возможностей. Дядюшка Пири, однако, пропускает мои доводы мимо ушей, как будто мои вполне логичные доводы – лепет наивного младенца. Бедный дядюшка Пири! Как я хотела бы, чтобы он хоть немного развеселился! А больше всего я хотела бы, чтобы ты был здесь, со мной».
Глоуэн позвонил в Прибрежную усадьбу; на экране появилось лицо Эгона Тамма.
«Это Глоуэн Клатток. Я только что прочел письма Уэйнесс, отправленные с Земли. Спанчетта перехватывала их и прятала. Она не хотела мне их отдавать».
Эгон Тамм недоуменно покачал головой: «Невероятная женщина! Зачем ей это понадобилось?»
«Она презирает и ненавидит все, что связано со мной и с моим отцом».
«И тем не менее – такие поступки граничат с помешательством! С каждым днем становится все больше загадок. Уэйнесс приводит меня в замешательство, ее поведение не поддается пониманию. Она отказывается со мной откровенничать на том основании, что я, видите ли, не смогу с чистой совестью держать язык за зубами». Эгон Тамм испытующе взглянул на Глоуэна: «А как насчет тебя? Уверен, что тебе-то она хотя бы намекнула о своих намерениях!»
Глоуэн уклонился от прямого ответа: «У меня нет ни малейшего представления о том, где она находится и что она делает. От меня она не получала никаких писем – по вполне понятным причинам – и больше не хочет ничего писать, пока я не отвечу».
«В последнее время я тоже ничего от нее не слышал. В любом случае, она мне ничего не рассказывает. Тем не менее, у меня такое впечатление, что какое-то влияние, какая-то необходимость заставляют ее браться за дело, которое на самом деле ее пугает. Она слишком молода и неопытна, чтобы самостоятельно выбраться из серьезной переделки. Мне все это очень не нравится».
«У меня примерно такое же впечатление», – подавленно отозвался Глоуэн.
«Почему она секретничает?»
«По-видимому, она раздобыла какую-то информацию, широкое распространение которой могло бы нанести большой ущерб. Если бы я мог взять на себя такую смелость и предложить вам один совет…»
«Советуй сколько угодно! Я слушаю».
«Насколько я понимаю, лучше всего было бы, если бы никто из нас не обсуждал при посторонних то, чем сейчас занимается Уэйнесс».
«Любопытная идея. Не совсем для меня понятная. Тем не менее, я последую твоей рекомендации, хотя больше всего хотел бы знать, какая муха укусила мою дочь и заставила ее мчаться сломя голову к черту на рога! Невозможно отрицать, что у нас много проблем, но все они сосредоточены здесь, на Кадуоле».
Глоуэн чувствовал себя очень неудобно: «Очевидно, она руководствуется самыми серьезными соображениями».
«Несомненно! Может быть, в следующем письме она соблаговолит что-нибудь объяснить».
«И укажет свой адрес, я надеюсь. Кстати о письмах: Бодвин Вук, надо полагать, сообщил вам о завещании Флоресте?»
«Он пересказал его содержание в общих чертах и порекомендовал мне внимательно прочесть этот документ. По сути дела… Позволь мне объяснить, как обстоят дела в Прибрежной усадьбе. Ежегодно я обязан подвергаться пренеприятнейшей процедуре проверки всех моих распоряжений, счетов и так далее. Инспекцию проводят два смотрителя. В этом году инспекторами назначили Уайлдера Фергюса и Клайти Вержанс – ты ее, наверное, помнишь. Ее племянник, Джулиан Бохост, тоже у нас в гостях».
«Прекрасно их помню».
«Незабываемые люди. У нас гостят еще два диковинных посетителя – диковинных в том смысле, что такие люди редко навещают станцию Араминта: Левин Бардьюс и сопровождающая его примечательная во многих отношениях особа, предпочитающая называть себя „Флиц“».
«Флиц?»
«Именно так. Левин Бардьюс – богач, и может позволить себе такие странности. Я практически ничего о нем не знаю, кроме того, что он, по-видимому, приятель Клайти Вержанс».
«Смотрительница Вержанс по-прежнему в своем амплуа?»
«Пуще прежнего! Она провозглашает Титуса Помпо чуть ли не народным героем – благородным, бескорыстным революционером, защитником всех угнетенных».
«Она не шутит?»
«Ни в малейшей степени».
Глоуэн задумчиво улыбнулся: «Флоресте упомянул некоторые подробности, свидетельствующие о характере и образе жизни Титуса Помпо».
«Я хотел бы познакомить моих гостей с этими подробностями. Было бы неплохо, если бы завтра ты зашел к нам пообедать и прочел завещание Флоресте вслух».
«Не премину это сделать».
«Прекрасно! Значит, до завтра. Приходи чуть раньше полудня».
