Джек Керуак
В дороге
Литературно-художественное издание
Переводчик: Андрей Щетников
Редактор: Сергей Дедович
Художник: Дмитрий Козлов
Верстальщик: Александра Яшаркина
Полное или частичное копирование материалов книги без разрешения правообладателя запрещено
chtivo.spb.ru
⁂
Бит, но не напуган | Артемий Троицкий
…Отдамся я, пожалуй, на волю потока сознания, как автор романа. У Керуака поток довольно строго хронологический и географический; я тоже начну с самого начала – с названия.
Мне больше нравится «НА дороге». Когда я слышу «В дороге», возникает ассоциация со старой советской песней – «Старость меня дома не застанет: я в дороге, я в пути!» Есть в этом какая-то комсомольская целеустремлённость, для битников, в общем-то, не очень характерная. А когда говорят «На дороге», то ощущение гораздо более расслабленное, растерянное: взяли и поставили на дорогу. На обочину. И иди, езжай, куда хочешь… И потом, «На дороге» похоже на другое выражение – «На игле». Для героев романа, да и для битников вообще, дорога – это и была самая толстая и самая долгая игла.
Известная формула Толстого про счастливые и несчастливые семьи для поколений не годится. Все счастливые поколения похожи друг на друга, и все несчастные поколения похожи друг на друга. Счастливые и несчастливые порождают соответствующие субкультуры, и они различаются, как день и ночь.
Счастливые поколения любят ярко одеваться.
Несчастливые предпочитают чёрно-белую гамму.
Счастливые обожают танцевать.
Несчастливые просто слушают музыку.
Счастливые требуют музыку простую и ритмичную.
Несчастливые – интеллектуальную и смурную.
Счастливые пьют пиво и хихикают от травы.
У несчастливых в ходу крепкий алкоголь и амфетамины.
Счастливые обычно самовыражаются через музыку и танцы.
Несчастливые – через эпатаж, литературу и поэзию.
Счастливые, как правило, ведут оседлый образ жизни.
Несчастливые проводят время в путешествиях и скитаниях.
Счастливые любят большие сборища.
Несчастливые – одиночество или маленькие компании.
Счастливые чаще всего со временем остепеняются и живут нормально.
Несчастливые очень часто уходят молодыми или становятся доходягами.
Счастливые – это, например, рок-н-рольщики (50-е) и битломаны (60-е), диско-кидс (70-е) и рейверы (80-е–90-е).
Несчастливые – битники (40-е–50-е), панки (70-е), готы (80-е), гранджеры (90-е).
Была и одна гибридная история – хиппи (60-е–70е).
Конечно, очень многое зависит не только от поколения и субкультуры, но и от конкретной индивидуальности, однако некоторые закономерности налицо.
Поколение Джека Керуака, как и «потерянное поколение» 20-х–30-х годов, было несчастливым. Детство пришлось на Великую депрессию, отрочество-юность – на Вторую мировую войну, в которой некоторым битникам, и Керуаку в том числе, пришлось даже поучаствовать. Родись Джек на 15 лет позже – не ездил бы он под дождём автостопом и не слушал бы Чарли Паркера в прокуренных подвалах, а гонял бы на собственной тачке и плясал рок-н-ролл. Однако не надо думать, что у битых жизнью жажда жизни тоже подбита – Керуак (Сал Парадайз), его друзья Нил Кэссиди (Дин Мориарти), Аллен Гинзберг (Карло Маркс), Уильям Берроуз (Старый Буйвол Ли) и вся славная компания битников доказали обратное. Напротив, они хотели жить по максимуму, не так, как другие, и без устали искали приключений на свою жопу – и сексуальных, и интеллектуальных, всех, какие могла им дать дорога.
Настоящие, «тру» битники – сами себя они называли хипстерами (не путать с нынешними декоративными) – завелись в конце 40-х годов. Когда и происходит действие романа. Они вели себя очень плохо: можно сказать, антиобщественно и даже самодеструктивно. Не имели определённой работы и места жительства, глотали и курили всякую гадость, якшались с чёрными, угоняли автомобили и воровали из магазинов, вели беспорядочную половую жизнь – зачастую в извращённых формах. Это было очень обаятельно, и Джек Керуак в самой смачно-реалистичной манере, задушевно и убедительно описал захватывающие антисоциальные приключения. Издательства не сразу осмелились выпустить книгу (написана в 1951), но, когда это наконец произошло (1957), это был триумф.
Тогда же появилось и слово ‘beatnik’, и весь классический антураж субкультуры: чёрные береты, чёрные очки, чёрные или чёрно-белые водолазки, белые майки, бородки, чёрные узкие брючки. (Кстати, едва ли не первый в истории случай моды-унисекс). Гуманитарная часть повестки, помимо прозы Керуака и Бэрроуза, поэзии Гинзберга и Ферлингетти, включала книги по буддизму и йоге, фильмы «нуар», би-боп и cool jazz в исполнении Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи и Майлса Дэвиса.
Любопытно, что с бушевавшими ровно в то же время и в той же стране любителями рок-н-ролла пересечения были минимальными. Бит привлекал чуваков и чувих постарше, поизысканнее и претендовал на интеллектуальные откровения. Тем не менее, поп-культура его тоже переварила – достаточно вспомнить милейший фильм ‘Funny face’ с Одри Хепберн, массу бродвейских шоу и даже комиксы и мультики на бит-темы. Вряд ли это сильно радовало самых отвязных и бескомпромиссных контркультурщиков, и они скоро слетели с катушек: «Дин Мориарти» умер в 1968 в возрасте 42 лет, а сам Джек – годом позже, ему было 47. К середине 60-х бит-волна схлынула, однако брызги всё ещё летели. Особенно в период радикального бунта панков, которых очень любили и благословляли, сходя в гроб, и «Карло Маркс», и «Старый Буйвол Ли».
В слегка прибитой стране СССР тоже были молодые люди, называвшие себя битниками. В конце 50-х немногочисленное, но весёлое и резонансное движение стиляг разбилось на два русла – «штатников» и «битников». Штатники остались верны джазу, слушали джаз Стэна Гетца и Джерри Маллигана и носили твидовые костюмы. Битники, как и положено, оделись в водолазки и джинсы и танцевали рок-н-ролл. Было их очень немного, в классовом отношении преобладали дети номенклатуры, и я, скорее, назвал бы их просто «модниками». Гораздо ближе к настоящим битникам была следующая волна продвинутой советской молодёжи – хиппари (пик движения – первая половина 70-х годов). С компанией Джека Керуака их объединяло очень многое: культ музыки – причём «для слушания»; автостоп как образ жизни; интерес к восточной философии и прочей эзотерике; сексуальная невоздержанность; опыты с «расширением сознания»; пацифизм и антигосударственность. Пожалуй, вопиющее экзистенциальное диссиденство «идейных» советских хиппи делало их даже бóльшими изгоями и смельчаками в тоталитарном Союзе, чем были битники в умеренно-полицейской Америке 40-х. К сожалению, великой литературы они не создали и сгинули практически без следа.
Есть и ещё одна замечательная русская история, петербургского разлива, которая приходит на память в связи с битниками: митьки! Конечно же, митьки домоседы, а не бродяги. Люди семейные и без гендерных отклонений. К джазу категорически равнодушны – разве что Утёсов… Но: песни и стихи любят, одеваются как попало, пьянствуют напропалую, а главное – невероятно душевные и дружелюбные, сладко кайфующие в тёплой ванне «братства»! Кроме того, история становления митьковского движения в точности повторяет взлёт и падение битников: так же, как американские романтики большой дороги вошли в моду почти исключительно благодаря шедевру Керуака, митьков прославила на всю страну художественная (но с реальными персонажами!) книга Владимира Шинкарёва. И так же, как герои бит-поколения, они оказались проглочены гламурным мейнстримом.
Чем «На дороге» Керуака может понравиться? Во-первых, книга прекрасно написана. Живо, искренне, весело и небанально. Говорят, её стиль повлиял на многих писателей. Во-вторых, это, на мой взгляд, одна из лучших, во всей мировой литературе, книг о дружбе – наряду, скажем, с «Тремя товарищами» Ремарка или «Приключениями Незнайки» Носова. Сравнения центральной парочки романа с Томом Сойером и Гекльберри Финном вообще стали общим местом «битоведения».
Когда я читал роман в первый раз, лет 40-45 тому назад, на английском языке и без особой надежды оказаться когда-либо в Америке, я думал, что это прекрасный путеводитель по Штатам и Мексике. Увы, это не так: с тех пор я побывал практически во всех описанных в книге местах, вплоть до Аризоны и Мехико-сити, и могу сказать: там всё сильно изменилось. Завораживающий road trip Джека Керуака может оказать неоценимую помощь пытливым молодым читателям в другом: оторвать их от грёбаных гаджетов и ноутбуков, вытащить из сетей и вывести на дорогу. Всего-навсего подтолкнуть в омут реальной трёхмерной жизни со страстью, болью и запахами. Это страшновато, но того стоит. Жизнь – что чёрная, что белая – действительно имеет значение.
Часть 1
1
Я впервые встретил Дина вскоре после того, как мы разошлись с женой. Я только что пережил серьёзную болезнь, о которой не хочу говорить, скажу только, что она была как-то связана с этим жалким тягостным расставанием и с моим ощущением, что всё мертво. С появлением Дина Мориарти началась та часть моей жизни, которую можно назвать моей жизнью в дороге. Я и до этого часто мечтал податься на Запад, чтобы увидеть страну, всегда составляя обширные планы и никогда не трогаясь в путь. Дин идеально подходит для дороги, он и родился в дороге, когда его родители в 1926 году проезжали на своём драндулете через Солт-Лейк-Сити по пути в Лос-Анджелес. Первые известия о нём дошли до меня через Чада Кинга, когда тот показал мне несколько писем, которые Дин написал в исправительной школе в Нью-Мексико. Эти письма очень меня заинтересовали, ведь он так наивно и ласково просил в них Чада рассказать ему всё о Ницше и обо всех чудесных интеллектуальных делах, о которых знал Чад. В какой-то момент мы с Карло разговорились об этих письмах и стали гадать, встретимся ли мы когда-нибудь с этим странным Дином Мориарти. Всё это было так давно, когда Дин не был таким, каков он сегодня, когда он был молодым пацаном из колонии, окутанным тайной. Затем пришло известие, что Дин вышел из исправительной школы и в первый раз приезжает в Нью-Йорк; также до нас дошли слухи, что он только что женился на девице по имени Мэрилу.
Как-то я слонялся по кампусу, и Чад и Тим Грей сказали мне, что Дин поселился в комнатушке с холодной водой в Восточном Гарлеме, в Испанском Гарлеме. Дин приехал прошлым вечером, первый раз в Нью-Йорк, со своей прекрасной маленькой острой девочкой Мэрилу; они вышли из Грейхаунда на 50-й улице и свернули за угол в поисках места, где можно поесть, и направились прямо к Гектору, и с тех пор кафетерий Гектора всегда был для Дина главным символом Нью-Йорка. Они тратили деньги на прекрасные большие глазированные и заварные пирожные.
Всё это время Дин вещал Мэрилу что-то в таком духе: «Теперь, дорогая, мы здесь, в Нью-Йорке, и хотя я не до конца рассказал тебе все свои мысли, когда мы ехали через Миссури, и особенно когда мы проезжали мимо исправительной колонии в Бунвиле, где я вспомнил о своих проблемах с тюрьмой, сейчас нам следует абсолютно отставить в сторону всё прежнее, что касается наших личных любовных дел, и сразу же начать думать о конкретных планах трудовой жизни…», – и дальше в том же ключе, как он делал это в те ранние дни.
Я отправился с приятелями на этот флэт с холодной водой, и Дин подошёл к двери в своих шортах. Мэрилу соскочила с дивана; Дин отправил хозяина этой клетушки на кухню, должно быть сварить кофе, тогда как сам он продолжал заниматься своими любовными проблемами, ведь секс был единственным святым и настоящим делом его жизни, хотя ему приходилось много потеть, чтобы заработать на жизнь и т. д. Вы видели, как он стоял в проходе, качая головой, всегда глядя вниз, кивая, как молодой боксер перед боем, чтобы вы подумали, что он слушает каждое ваше слово, добавляя тысячу «да» и «конечно». В тот первый раз Дин показался мне молодым Джином Отри – стриженый, меланхоличный, голубоглазый, с настоящим оклахомским акцентом – загорелый герой снежного Запада. Он и правда совсем недавно работал на ранчо, у Эда Уолла в Колорадо, перед тем как женился на Мэрилу и отправился на Восток. Мэрилу была симпатичной блондинкой с огромными локонами, похожими на море золотых волн; она сидела на краю дивана, её руки ниспадали к ней на колени, а её дымчато-голубые деревенские глаза одичало смотрели в пространство, ведь она очутилась в зловещей серой нью-йоркской комнатушке, о которой она слышала там на западе, и она жила в ожидании, как длинноногая измождённая женщина сюрреалистического Модильяни в серьёзной комнате. Но в добавок к тому, что она была милой маленькой девочкой, она была ещё и ужасно глупой и способной на ужасные поступки. Той ночью мы пили пиво, оттягивались и говорили до рассвета, а утром, пока мы сидели, тупо докуривая окурки из пепельниц в сером свете хмурого дня, Дин нервно встал, начал ходить кругами, размышляя, и наконец решил: надо, чтобы Мэрилу приготовила завтрак и подмела пол. «Иными словами, дорогая, нам надо усвоить всё, что я сказал, иначе это приведёт к колебаниям и к нехватке истинного знания или к кристаллизации наших планов». Затем я ушёл. На следующей неделе Дин признался Чаду Кингу, что ему от него абсолютно необходимо научиться писать; Чад сказал, что я писатель, и пойти за советом лучше ко мне. Тем временем Дин устроился на работу на парковке, повздорил с Мэрилу в их квартире в Хобокене – Бог знает, как их туда занесло – и она так разозлилась и была настолько мстительной, что заявилась в полицию с неким подложным козырным истерическим безумным заявлением, и Дину пришлось сбежать из Хобокена. Так что ему негде было жить. Он приехал прямо в Патерсон, штат Нью-Джерси, где я жил со своей тётей, и однажды вечером, когда я занимался, в дверь постучали, и там был Дин, кланяющийся, расшаркивающийся в тёмной прихожей, со словами: «Привет, ты помнишь меня – Дина Мориарти? Я пришёл, чтобы попросить тебя показать мне, как писать».
«А где Мэрилу?» – спросил я, и Дин сказал, что она наверняка отдалась за несколько долларов и вернулась в Денвер – «шлюха!» Так что мы пошли выпить пива, поскольку не могли говорить так, как хотели, перед моей тётей, которая сидела в гостиной и читала свою газету. Она взглянула на Дина и решила, что он сумасшедший.
В баре я сказал Дину: «Слушай, чувак, я отлично знаю, что ты пришёл ко мне не только затем, чтобы стать писателем, и в конце концов, что я знаю об этом, разве только что за него надо браться с энергией бензедринового приверженца». И он сказал: «Да, конечно, я точно знаю, о чём ты, и все эти проблемы случились со мной на самом деле, но чего я хочу – так это осознать те факторы, которые должны зависеть от дихотомии Шопенгауэра для всякого внутренне усвоенного…», – и в том же духе, в чём я разбирался слабо, а он не разбирался совсем. В те дни он и правда не понимал, о чём говорил; сказать иначе, он был молодым пацаном из тюрьмы, помешанным на чудесных возможностях стать настоящим интеллектуалом, и ему нравилось говорить таким же тоном и беспорядочно произносить те же слова, которые он слышал от «настоящих интеллектуалов» – хотя, если подумать, он не был таким наивным, как и во всём прочем, и ему потребовалось всего несколько месяцев с Карло Марксом, чтобы полностью усвоить все эти термины и этот жаргон. Всё же мы понимали друг друга на других уровнях безумия, и я позволил ему остаться у меня дома, пока он не найдёт работу, а ещё мы решили когда-нибудь двинуть на Запад. Это была зима 1947 года.
Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня дома – он уже работал на стоянке в Нью-Йорке – он наклонился ко мне через плечо, когда я быстро печатал на машинке, и сказал: «Давай, чел, эти девушки не станут ждать, кончай быстрее».
Я сказал: «Подожди минутку, я поеду с тобой, только закончу эту главу», – и это была одна из лучших глав в книге. Потом я оделся, и мы помчались в Нью-Йорк на встречу с какими-то девицами. Когда мы ехали в автобусе в странной фосфоресцентной пустоте в туннеле Линкольна, мы тыкали друг в друга пальцами, кричали и взволнованно болтали, и от Дина ко мне что-то передалось. Попросту говоря, он был молодым человеком, со страшной силой ошалевшим от жизни, и хотя он был плутом, он плутовал лишь потому, что очень хотел жить и общаться с такими людьми, которые иначе его бы не замечали. Он лгал мне, и я это знал (ради комнаты и стола, и «как писать» etc.), и он знал, что я знаю (это было основой наших отношений), но мне было всё равно, и мы прекрасно ладили – не докучая и не угождая друг другу; мы ходили друг вокруг друга на цыпочках, как новые неразлучные друзья. Я начал учиться у него так же, как он, вероятно, учился у меня. О моей работе он говорил так: «Давай ещё, всё, что ты делаешь – очень круто». Он заглядывал через моё плечо, когда я писал рассказы, и вопил: «Да! В точку! Вау! Чувак!» и «Уфф!» и вытирал лицо носовым платком. «Чувак, вау, надо столько сделать, столько написать! Главное – начать, без препон и не зависая на литературных запретах и грамматических страхах…»
«Да, чувак, всё верно». И я увидел какую-то святую молнию, она вспыхнула от его экстаза и его видений, он описывал их так буйно, что люди в автобусах оборачивались, чтобы взглянуть на этого невероятного перца. На Западе он проводил треть времени в бильярдной, треть в тюрьме и треть в публичной библиотеке. Видели, как он буйно мчался по зимним улицам, с непокрытой головой, неся книги в бильярдную, или забирался по деревьям, чтобы попасть в мансарды друзей, где он проводил дни, читая или скрываясь от закона.
Мы приехали в Нью-Йорк – я уже не помню, что там было, две цветные девушки – не было там никаких девушек; они обещали встретить его в кафешке и не явились. Мы пошли к нему на парковку, там у него было несколько дел: переодеться в дежурке, покрасоваться перед треснутым зеркалом и так далее, и затем мы рванули вперёд. И это был вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Это был грандиозный вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Два проницательных ума, какими они и были, приняли друг друга с первого взгляда. Два пронзительных глаза заглянули в два пронзительных глаза: святой плут с сияющим умом и печальный поэтический плут с тёмным умом, каким и был Карло Маркс. С того момента я виделся с Дином весьма редко, и мне этого было немного жаль. Их энергии встретились, рядом с ними я был таким чурбаном, я за ними попросту не поспевал. Тогда и начался весь этот безумный вихрь; он перемешал всех моих друзей и всё, что у меня осталось от моей семьи, в большой пыльной буре над Американской Ночью. Карло рассказал ему о Старом Буйволе Ли, Элмере Хасселе, Джейн: Ли выращивает траву в Техасе, Хассел на острове Рикерс, Джейн бродит по Таймс-сквер в бензедриновой галлюцинации, с дочкой на руках и в итоге в Бельвью. Дин в свою очередь рассказал Карло о таких неизвестных людях Запада, как Томми Снарк – косолапая акула бильярда, картёжник и юродивый. Он рассказал ему о Рое Джонсоне, о Большом Эде Данкеле, о своих детских друзьях, своих уличных приятелях, своих бесчисленных девушках и секс-вечеринках и порнографических картинках, своих героях, героинях, похождениях. Они помчались вместе по улице, встревая во всё, что у них было в ту пору, это потом оно стало куда более печальным, утончённым и опустошённым. Но тогда они танцевали на улицах, как настоящие клоуны, а я брёл за ними, как я брёл всю свою жизнь за интересными мне людьми, ведь для меня существуют только безумцы – те, кто безумен в жизни, безумен в разговорах, безумен в спасении, кто жаждет всего сразу, кто никогда не зевнёт и не скажет ничего банального, но горит, горит, горит, как сказочные жёлтые римские свечи, они взрываются, как пауки среди звёзд, а в центре виден главный синий вспыхнувший свет, и все говорят: «Аууу!» Как называли таких молодых людей в Германии Гёте? Страстно желая научиться писать, как Карло, только прознав об этом, Дин атаковал его с великой любящей душой, какая бывает лишь у плутов. «Теперь, Карло, позволь мне сказать – вот что я хочу сказать…» Я их не видел около двух недель, всё это время они цементировали свои отношения дни напролёт – ночи напролёт – жесточайшими разговорными узами.
Потом настала весна, великое время странствий, и все в этой разношёрстной шайке собрались отправиться в ту или иную поездку. Я был занят работой над своим романом, и когда я добрался до середины, после поездки с тётей на юг к моему брату Рокко, я был готов двинуть на Запад в свой самый первый раз.
Дин уехал первым. Мы с Карло провожали его на станции Грейхаунда на 34-й улице. Там наверху было место, где можно было сфотографироваться за двадцать пять центов. Карло снял свои очки и выглядел зловещим. Дин повернулся в профиль и выглядел застенчивым. Я снялся анфас, и от этого стал похож на тридцатилетнего итальянца, который убивал любого, кто сказал что-нибудь против его матери. Карло и Дин аккуратно разрезали этот снимок бритвой и сохранили по половинке в своих кошельках. Дин был одет в настоящий западный деловой костюм для своей большой поездки обратно в Денвер; он завершил свой первый полёт в Нью-Йорк. Я говорю «полёт», но он только и делал, что вкалывал на парковках как собака. Самый фантастический парковщик в мире, он мог на скорости сорок миль в час тормознуть задом и встать у стены, выскочить, протиснуться между крыльев, заскочить в другую машину, крутануть её на полста миль в час в узком пространстве, мягко вштырить в тесный проём, сгорбиться, врезать по тормозам так, что машина подпрыгивает, когда он из неё вылетает; затем рвануть к будке кассира, спринтуя как звезда дорожки, отдать квитанцию, заскочить в только что прибывшую машину ещё до того, как владелец наполовину выйдет, заскочить буквально под него, когда тот выходит, рвануть машину, хлопая дверью, на следующее доступное место, зажигание, узкий зазор, тормоза, вышел, пошёл; работа без перерыва восемь часов в ночь, в вечерние часы пик и в часы пик после театра, в засаленных винных штанах, в потёртой куртке на меховой подкладке и шлёпающих разбитых ботинках. Теперь он купил новый костюм, чтобы вернуться; синий в полоску, жилет и всё-за-одиннадцать долларов на Третьей авеню, с часами и часовой цепочкой, и с портативной пишущей машинкой, на которой он собирался начать писать в пансионе в Денвере, лишь только он устроится там на работу. На прощание мы пообедали сосисками и бобами в Райкере на Седьмой авеню, а затем Дин сел в автобус, который сказал «Чикаго» и укатил в ночь. Туда и отправился наш ковбой. Я пообещал себе двинуть тем же путём, когда весна в самом деле начнёт цвести и откроет землю.
И именно так начался весь мой дорожный опыт, и то, что должно было случиться, слишком фантастично, чтобы о нём не рассказать.
И ещё, это случилось не только потому, что я был писателем и нуждался в новых впечатлениях, и мне хотелось узнать Дина поближе, и не только потому, что моя жизнь в кампусе подошла к концу цикла и сошла на нет, но ещё и потому, что каким-то образом, несмотря на различие наших характеров, он напомнил мне некоего давно утраченного брата; вид его страждущего костлявого лица с длинными баками и напряжённой мускулистой потной шеей заставлял меня вспомнить своё детство рядом с отстойниками красилен и купальнями в Патерсоне на берегах Пассаика. Грязная рабочая одежда сидела на нём так ладно, что вы не смогли бы заказать лучший фасон у обычного портного, такую можно приобрести лишь у Природного Закройщика Естественной Радости, как это и сделал Дин, среди своих напрягов. И в его возбуждённой речи я снова услышал голоса старых приятелей и братьев под мостом, среди мотоциклов, развешенного белья и сонных дневных порогов, где мальчишки играли на гитарах, тогда как их старшие братья работали на мельницах. Все мои нынешние друзья были «интеллектуалами» – Чад, этот антрополог-ницшеанец, Карло Маркс с его безумной сюрной низкой серьезной крикливой манерой говорить, Старый Буйвол Ли с его критикой всего-на-свете – или же они были преступниками в бегах, такими как Элмер Хассел с его хиповой ухмылкой; или вот Джейн Ли, когда она лежит на восточном покрывале своего канапе и фыркает над Нью-Йоркером. Но интеллект Дина был таким же оформленным, сияющим и полным, однако без утомительной интеллектуальности. И его «преступность» не была чем-то вызывающим и презрительным; это был дикий взрыв американской радости; это был Запад, западный ветер, ода Равнин, что-то новое, долгое пророчество, долгое грядущее (он всего лишь угонял машины, чтобы покататься с ветерком). И ещё, все мои нью-йоркские друзья пребывали в негативной, кошмарной позиции, отрицая общество и толкуя свои усталые книжные, политические или психоаналитические взгляды, но Дин всего лишь крутился в обществе, желая хлеба и любви; ему было всё равно, как: «лишь бы я только мог достать эту маленькую девочку с маленькой штучкой между ног, мальчик», и «столько, сколько мы сможем съесть, сынок, ты меня слышишь? Я голоден, я умираю от голода, давай пожрём прямо сейчас!» – и мы принялись за еду, о чём и говорит Екклесиаст: «вот ваша доля под солнцем».
Западный родственник солнца, Дин. Хотя моя тётя и говорила, что он мне доставит тревог.
Я был готов услышать новый зов и увидеть новые горизонты, и поверить в это, я был для этого достаточно молод; и какая-то доля тревог или даже то, что Дин может бросить меня, своего приятеля, так что я, как потом и случилось, окажусь на голодных тротуарах и больничных койках – какое это имело значение? Я был молодым писателем, и я рвался вперёд. Я знал, что там будут девушки, видения, там будет всё; где-нибудь на этом пути мне будет вручена жемчужина.
