Бродяги Дхармы – Джек Керуак

Это лето я провел в Америке, в Беркли, по программе работай-отдыхай. Перед поездкой заглянул в книжный – взять что-нибудь в дорогу и на досуг. К тому времени что-то слыхал про битников, читал Кизи и знал что всё это где-то в Калифорнии происходило. И перед самым отъездом прочитал первую четверть книги. И какая эйфория меня охватила когда понял, что еду туда, через пол-Земли, где 40 лет назад жизнь кипела как чайник и происходили удивительные вещи.

Прибыв в Беркли и спешно дочитав последние страницы стал я бродить-гулять по улицам. Чтож, Беркли, Сан Франциско и Калифорния вцелом изменилась, но дух того времени всё равно живёт себе. Удивительно, но Бродяги там всё ещё обитают! С парой удалось поболтать. С автостопом сейчас там непросто – законы уже не те, да и пдд изменились, а вот на товарняках всё еще курсируют странники. Беркли по-прежнему город студентов, а Сан Франциско – город свободы, музыки, поэзии, искусства и всего неформального. Это действительно уникальные места и я никогда не устану об этом писать!

Еще однажды мы пили вино на берегу океана и к нам подошёл один парень, мы его угостили. Его звали Бен, он из Ричмонда, Вирджиния. Свалил на попутках в Калифорнию, потому что «в Ричмонде нечё делать». Он актёр-энтузиаст, раздал нам флаеры на какой-то их спектакль. И таких там много!

Что же до самой книги, то она – моя любимая. Это правда.

Свобода мысли, веры, действия от первого лица. Молодость во всём своём многообразии. Книга из тех, что вдохновляет на поступки и решения, о которых мечтать раньше боялся.

Родись я в Америке, продал бы всё и вышал бы на трассу с вытянутой рукой!

«Посмотри в пустоту – она станет еще неподвижней»

Хань Шань

В «Бродягах Дхармы» не происходит никаких глобальных событий. Рей Смит, вроде бы, бесцельно путешествует автостопом и в товарных поездах от Тихого океана в Калифорнии до Атлантического в Северной Каролине. Вместе со своим другом Джеффи карабкается в горы или устраивает буйные вечеринки. И, вместе с тем, он идет путем Дхармы.

***

Чтобы понять этот роман, надо сначала заглянуть в Ваджраччхедика Праджня-парамита более известную на западе как «Алмазная Сутра», излагающую суть Запредельной Мудрости. Самая главная мысль этого трактата, созданного в III веке н.э., заключается в том, что мы все уже являемся Буддами и изначально пребываем в нирване. И только незнание данного факта порождает мираж существования в сансаре, жизни, порабощенной желаниями, гневом и прочими чувствами.

Человек, осознавший эту истину, давший обет действовать во благо всех живых существ и помогать им на пути просветления, именуется бодхисаттвой, а «Алмазная Сутра», фактически, представляет собой наставление по поведению, речи и образу мыслей вступивших на стезю бодхисаттв.

Правда, западное мышление сразу же обнаружило в сутре фундаментальное противоречие, которое попыталось разрешить с помощью разделения на абсолютную и относительную истины. Если для бодхисаттвы пребывание всех в нирване является не подлежащим сомнению постулатом, то, вроде бы, спасать уже никого не надо. Но с точки зрения относительной истины, не стоит избегать попыток просветить встречаемых на своем жизненном пути относительно иллюзорности их существования.

Все выше сказанное и составляет суть «Бродяг…». Рэй, путешествуя по Америке, встречает других бодхисаттв, исключивших себя из потока «повседневной» жизни, и в любой подходящий момент пытается обратить в свою веру окружающих.

***

Человек воспроизводит себя на четырех уровнях – как физическое существо, в кругу близких и друзей, в обществе и, если повезет, в истории. Самое интересное, что история помнит только «отличия». Миллионы безликих яппи, окружавших Керуака, живших нормальной повседневной жизнью канули в Лету, а память о бродягах, чей образ жизни подвергался всеобщему осуждению, осталась. Может быть потому, что медитация – обязательная практика любого бодхисаттвы – это умение выстраивать длительные размышления. Размышления, требующие не только определенной суммы знаний, но и умения развивать их. В истории остались не просто имена Керуака, Алена Гинзберга, Гэри Снайдера, выведенные в романе под псевдонимами Рэя Смита, Альвы Голдбука, Джефи Райдера. Осталось их творчество, осталось творение взгляда на жизнь.

***

Погружаемся в роман.Дальше…«Я вспомнил строку из Алмазной Сутры: „Твори благо, не думая о благотворительности, ибо благотворительность, в конце концов, всего лишь слово“. В те дни я был убежденным буддистом и ревностно относился к тому, что считал религиозным служением. С тех пор я стал лицемернее в своей болтовне, циничнее, вообще устал. Ибо стар стал и равнодушен… Но тогда я искренне верил в благотворительность, доброту, смирение, усердие, спокойное равновесие, мудрость и экстаз, и считал себя древним бхикку в современной одежде, странствующим по свету (обычно по огромной треугольной арке Нью-Йорк – Мехико – Сан-Франциско), дабы повернуть колесо Истинного Смысла, или Дхармы, и заслужить себе будущее Будды (Бодрствующего) и героя в Раю. Я еще не встретил Джефи Райдера, это предстояло мне на следующей неделе, и ничего не слышал о бродягах Дхармы, хотя сам я был тогда типичным бродягой Дхармы и считал себя религиозным странником.»

Эти строчки как нельзя лучше характеризуют главного героя повествования – Рэя Смита – философа, мыслителя, поэта и просто бродягу, которому не сидится на одном месте.

Под стать ему и его друг.

«Детство Джефи Райдера прошло в восточном Орегоне, в лесной бревенчатой хижине, с отцом, матерью и сестрой, он рос лесным парнем, лесорубом, фермером, увлекался жизнью зверей и индейской премудростью, так что, ухитрившись попасть в колледж, был уже готов к занятиям антропологией (вначале), а позже – индейской мифологией. Наконец он изучил китайский и японский, занялся Востоком и обнаружил для себя великих бродяг Дхармы, дзенских безумцев Китая и Японии».

Но он был еще и поэтом и переводил на английский китайцев и японцев. На всем протяжении романа то и дело попадаются в его изложении фрагменты из поэмы Хань Шаня «Холодная гора».

Хань Шань тоже, между прочим, весьма интересная личность, далеко не случайно появившаяся на страницах романа.

Будучи китайским ученым, он устал жить в большом городе и удалился в горы.

«Изредка Хань Шань спускался с Холодной Горы в своей одежде из коры деревьев, приходил на теплую кухню и ждал пищи, но никто из монахов не кормил его, так как он не хотел принимать устав и медитировать трижды в день по удару колокола. Понимаешь, почему у него тут… вот послушай, я тебе переведу, – и, заглянув ему через плечо, я стал следить, как он читает по крупным птичьим следам иероглифов: – „Вверх иду по тропинке Холодной Горы, вьется тропинка все вверх и вверх, в длинном ущелье осыпь и валуны, широкий ручей, изморозь на траве, влажен мох, хоть дождя и не было, сосна поет, но ветра нет, кто порвет путы мира и воссядет со мною среди облаков?“.

***

В романе много слоев – слой «Алмазной Сутры», слой повседневных реалий, слой безумной жизни битников и хиппи конца пятидесятых, когда еще не началась вьетнамская война, слой поэзии Хань Шаня. И осыпи, и валуны, и изморозь на траве, и влажный мох будут во множестве присутствовать на страницах «Бродяг…», устраивая перекличку с древним китайским отшельником.

И даже Чжуан-цзы, похлопывающий себя по пузу и видящий вещи такими, какие они есть на самом деле, тоже прокрался в текст под видом безостановочно болтающего Генри Морли. И это не говоря о намеках на Вийона с его прошлогодним снегом или точку сборки от Кастанеды.

Керуак действительно великий писатель. Его паутина слов затягивает. В происходящее не просто веришь, хочется погрузиться в него с головой. А описываемое настолько заразительно, что то и дело ловишь себя на мысли, а не бросить ли все к какой-то там матери и, нагрузив на плечи рюкзак со спальным мешком, отправиться изучать близлежащие горы и леса. Сидеть под сосной, слушая звуки леса, и все глубже и глубже погружаться в медитацию, чтобы открыть новую истину или понимание, или на худой конец, просто сочинить хокку.

***

Закончу свои заметки фрагментом о китайских быках, круговороте бродяг в природе.

«Кстати, глянь-ка, это знаменитые „Быки“. – Это была серия китайских картинок, типа комиксов: вначале юноша отправляется в горы, с посошком и котомкой… на следующих изображениях он встречает быка, пытается приручить его, оседлать, наконец приручает и ездит на нем верхом, но потом бросает быка и просто сидит, медитируя под луной, потом спускается с горы просветления, и вдруг на следующей картинке не нарисовано абсолютно ничего, а дальше – цветущие ветви, и на последней картинке юноша, уже не юноша, а толстый старый смеющийся волшебник с большим мешком за спиной, просветленный, входит в город, чтобы напиться там с мясниками, а новый юноша отправляется в горы с посохом и котомкой.

– Все повторяется, все через это проходят, ученики и учителя, вначале надо найти и приручить быка собственного сознания, потом отказаться от него, наконец постигнуть ничто, как показано на этой пустой картинке, и, постигнув ничто, постичь все – весеннее цветение деревьев, а затем спуститься в город, чтобы напиться с мясниками, подобно Ли Бо. – Мудрые были картинки, они напомнили мне мой собственный опыт: сперва я приручал собственное сознание в лесу, потом осознал, что все пребывает в пустоте и бодрствовании, и не нужно ничего делать, а теперь напиваюсь с мясником-Джефи. Мы послушали пластинки, перекурили и пошли опять рубить дрова».

***

Вердикт – обязательное чтение. :)P.S. В разделе «Истории» выложены фрагменты статьи «Битники 60-х». Часть 1 и Часть 2.

PP.S. Еще можно заглянуть в Цитатник, где собраны основные мысли романа.

Керуак… Керуак..

Словно крик грустной птицы в осеннем лесу на заре.

Осенью, стайки птиц в синеве, дрожат точно так же, как листва, что вот-вот облетит.

Шелест синевы..

В детстве мне казалось, что птицы осенью улетают на луну, или даже, к звёздам. Самолёты осенью, тоже улетали к звёздам: во всём этот было что-то апокалиптически-прекрасное.

Я не сильно расстроился, когда узнал, что они улетают в Африку, потому что Пришвин (наш, русский Керуак и дзен-охотник), открыл мне одну из самых поэтичных тайн птиц: когда они возвращаются из жарких стран, то в их пении, первое время можно расслышать дивный африканский акцент: голоса птиц словно бы намокают пейзажами и миражами Африки, пением райских птиц.Вот и читая Керуака, я подумал: а что есть наш мир, ласковый и грустный, как не трепет осенней листвы на ветру?

Что есть его ранимая красота, как не пение прекрасных ангелов, прилетевших из райских мест?

Мягко говоря, мне не очень близки эти «кубики-рубики» дзен-буддизма, впрочем, как и прочих «измов», похожих на игру одинокого ангела-аутиста, лежащего где-то в высокой траве, за гаражами в раю.

Все эти керуаковские скитания, и чисто детская жестокость души, с упоением видящая иллюзию – в милой природе, любви, тайне искусства, друзьях даже..

В той же мере ребёнок, словно бы мстя за что-то, отрывает крылья у бабочки.

Не считал, сколько раз в романе Керуака, мир и многое в нём, было названо иллюзией.

Есть в этом что-то.. от экзистенциального-мазохизма.Заложив вместо закладки в книге, палец, я откинулся на диване и улыбнулся, вспомнив, как однажды занимался сексом с чудесной девушкой, и она мне.. ни с того ни с сего (как цветок, расцветший в пустоте), томно прошептала: сделай мне больно. Унизь меня, назови меня.. шлюхой, ничтожеством.

От неожиданности, у меня заикнулись поцелуи на груди девушки (да, я тогда впервые узнал, что и поцелуи могут заикаться).

Девушка мне очень нравилась. Я думал, это такая игра. Пусть и странная. И если ласково придушить её у меня ещё хватало таланта, то называть любимую – ничтожеством, было больно именно мне (Вот такой вот мазохизм – больно было нам обоим: униженные и оскорблённые 21 века, вот вы какие).

И вот я подумал, с улыбкой, читая Керуака, что в буддизме есть эта нотка садомазохизма, наслаждающегося с упоением тем, что мир – ничтожество, иллюзия. Больно ведь можно сделать и красоте, отринув её, и душе, любви.Наткнулся на днях на одного дзен-дурачка, который с упоением говорил, что души – нет, любви – нет. Есть лишь столкновения «атомов» и инстинктов в пустоте.

Это ведь тот же нигилизм, но с чёрного входа, заросшего милыми цветами.

Не хочется говорить о том, что есть душа и любовь. Кто любил, тот знает, что души в человеке и правда может не быть, потому что душой может быть целый мир, и даже цветок и стих и зацветший сакурой миг возле любимого человека.

Весь этот дзен, по своему прелестен и похож на обезболивающее: очертания мира, истин, бога и человеческого «я», ласково растушёвываются, словно вечерний дождь за окном и сливаются с накрапывающими звёздами, и уже не ясно, кончился ли дождь, или ещё нет.

Один эпизод в романе Керуака потряс меня до глубины души.

Один человек пережил трагедию и совершил попытку суицида: резал вены.

Герой романа с ним встретился в этот же вечер. Чуточку под кайфом дзен, мечтами о поисках Дхармы, иллюзорности этой трагедии и страстей в целом.

За всем этим «многомудрым» туманом, гг. не разглядел, что человек перед ним – стоит над бездной и молит о помощи, что он вот-вот сорвётся.Гг переключился с него на поиски своей Дхармы и ушёл странствовать дальше.

А нужно всего лишь было эту ночь остаться с ним и послать к чертям все эти дхармы и будд всего мира. Может как раз в

этом и был подлинный Будда? Остаться с тем, кто на краю? Быть может цветы истины и распускаются на краю..

Несчастный в эту ночь покончил с собой.

Наш герой встретил это словно под веселящим газом дзен – отстранённо и с ласковыми воспоминаниями.

Если бы этот роман писал Достоевский, то наш герой, замученный совестью, ушёл бы в монастырь или покончил с собой.

В моей жизни приходилось быть и на месте того – кто спасал от суицида. И на месте того – кого спасали. Зря спасали, к слову.

Керуак, милый, может ты и прав? Знаешь, есть что-то грустно-блаженное в том, когда ты не нужен ни одному человеку в этом мире, а нужен.. дождю, травке, веточке клёна, улыбнувшейся тебе за окном: они ведь тоже, те ещё, бродяги Дхармы..Чудесный парень, этот Керуак, и сгорел в жизни, по-есенински, добив себя алкоголем и странствиями, словно пытался от чего-то в себе убежать.

Помните чудесное место в Братьях Карамазовых, катарсис Алёши, когда он упал на колени на вечерней тропинке и звёздное небо разверзлось перед ним?

Таких моментов в романе было много (как у каждого из нас, беда в том – что мы не всегда видим такие моменты, не говорим любимым, Те самые слова, обращаем внимание на призраков и стены жизни, и любовь идёт прахом, да и жизнь. А всё это – иллюзия, всё, кроме любви). Ради них и стоит читать этот чудесный и грустный роман.

Если бы этот роман продавали в Тибете, то вместе с ним выдавали бы и револьвер (выдавал бы улыбчивый человечек, в багряно-жёлтой одежде, как осенний лист клёна, похожий на Будду).

Рядом с бессмертными произведениями: «Душой розы» Уотерхауса, на концертах Рахманинова, в кинотеатрах, где показывают Бергмана, я бы тоже раздавал револьверы. Ходил бы вместе с Буддой и раздавал.

От вечной красоты, как и подлинной любви – хочется умереть, став частью этой красоты, отдав ей себя совершенно. Впрочем, от недостатка того и другого, тоже хочется умереть: в этом вся ирония этого безумного мира.

У Керуака был алкоголь и травка, дзен.. он мог переносить безумие мира с улыбкой, как после отхода от наркоза.

А мне бы.. просто ощутить тёплую ладошку любимой моей на лице, словно маска с кислородом у пилота истребителя.

С этой маской я мог бы полететь к далёким звёздам: ладошка любимой – круче любой травки. А может это и есть настоящая травка любви, как думаешь, Керуак?

Нечем дышать без любимой..

Керуак не мог дышать без истины.Читая Керуака, все эти милые и детские порывы увидеть в мире – иллюзию, я вспомнил, как в 19 веке, во Франции, несправедливо посадили в тюрьму одного историка. Надолго.

Там он стал тихо сходить с ума и решил отомстить людям на свободе.

С мрачным энтузиазмом приговорённого к казни (который живёт прошлым – больше, чем настоящим и будущим, ибо жить больше – некуда, да и нечем: что-то похожее есть и в любви, когда остаёшься совершенно один. Тот ещё, дзен, скажи, Керуак? Ни мира, нет, ни людей, ни милой природы, ни искусства, лишь в пустоте висит твоя постель, среди звёзд, и на ней разбросаны письма любимой… как подснежники в раю), он стал изучать историю, и докопался до истины: никакой истории – нет.

Всё это выдумано. Всё – ласковый и грустный мираж, и взятие Трои и распятие Христа и чудеса эпохи Возрождения..

Мир был сотворён относительно недавно, пару лет назад, а вся эта история и фантомные воспоминания – лишь хрупкие и качающиеся на ветру, декорации, за которыми полыхает космос и ад.

Люди лишили этого историка – свободы. Он их – мира.

Ему так было легче..Читаю Керуака и думаю: а в этом и правда что-то есть.

Весь нежный и ранимый трепет жизни на незримом ветру: и первый поцелуй и мерцание осенних звёзд в том самом парке, где ты впервые ждал любимую на свидании, а она опаздывала, и тебе так ласково казалось, что ты пришёл на свидание со звёздами и даже с дрожью вот этой веточки клёна, которому ты читаешь стихи..

Да, вся эта ранимая прелесть жизни, похожая на осеннюю листву на ветру, отлетит в синеву, как перелётные птицы, летящие к звёздам и в рай.

В своём вечном возвращении смены «времён года», всё уже перебывало всем: травка была звездой, вот эта смуглая ладошка любимой, на моём лице, была когда-то сонетом Петрарки, её маленькая каряя родинка возле груди, была звёздочкой в Поясе Ориона (в 31 сонете Петрарки, тоже есть звёздочка! Родинка, милая, я узнал тебя!).Поцеловать утром сонные, словно бы девственные губы любимой, всё равно что поцеловать розовый и почти невесомый лепесток канна, упавший на плечо Будды.

И уже не важно, что этот листок был или будет, Лунной сонатой, устами любимой моей, или тенью от моей руки, пишущей эту странную рецензию на белом листке: рука невесомо замерла, не касаясь листа, словно бы вес руки, блаженно закрыл глаза и улыбнулся миру: моя рука – бродяга дхармы, бродяга любви: в моей постели, больше, чем просто моя любимая: я сплю с нежностью Керуака, с лунной сонатой Бетховена, сплю с Буддой и звездочкой в Поясе Ориона.Но любимой теперь нет со мной, и вся эта красота мира, облетела осенней листвой.

Но она не исчезла, правда, Керуак? Она нежно поёт со страниц твоего романа, из шелеста осенней листвы, из осеннего, пёстрого мигания звёздочек на небе.. вся, вся красота мира, поёт о моём смуглом ангеле, в той же мере, как птицы, вернувшиеся из Африки, чуточку поют на языке родины Пушкина.

Что мне все эти дзен-буддистские поиски истины?

Где любовь, там и истина. Без любимого человека, нам и рай, не рай, и даже Будда без любимой, похож на обыкновенного располневшего Обломова, лежащего в синеве в своём вечном халатике, цвета облаков в ноябре, и снится ему, не то тихо падающий алый лист, не то тень от моей руки на листке, не то… не то… смуглые колени любимой моей в вечерней траве.

Эх, Будда, Будда..За окном падали алые листья.

Птицы улетали к Поясу Ориона.

Я читал Керуака и тосковал о любимой моей: у неё неземные глаза, цвета крыла ласточки..

Я не был знаком с Керуаком. Вся эта тусовка битников и дзен-буддистов, как я писал – не моё.

Для меня слово – битник, стоит где-то между кулинарными «биточками» и «битками», когда на Пасху стукаются разноцветными яичками, которые снесли обыкновенные курицы, которым словно бы приснился обыкновенный рай и пёстрые планеты.Читая Керуака дальше и дальше, я кое-что стал понимать.

Я уже не так часто думал во время чтения о смуглых коленях любимой моей, точнее думал, но не только о них.

Боже.. о них невозможно не думать. Вы бы тоже думали о них, если бы видели их..

У вас пропал бы аппетит и сон, вы перестали бы читать и гулять, смотреть фильмы: вы думали бы только о коленочках смуглого ангела, лёжа на полу и смотря в потолок.

Может и хорошо, что вы не видели коленочек моей любимой..

Мне кажется.. Керуак видел эти коленочки. Иначе как объяснить такие волны катарсиса в его романе? В нирване он их и увидел, обогнав время и путешествуя по Москве, пролетая над Москвой, как Шагал, как я…Всё дело в оптике восприятия.

Вот я сижу на удобном диване и читаю Керуака.

А хорошо бы, чёрт побери, прочитать Керуака, или Платонова, или послушать Лунную сонату – на высокой горе, или на крыше дома.. любимой (она, милая, спит и не знает, что у меня на её крыше – свидание с Керуаком! И мы словно не расставались..

Всё было всем, и всё – будет всем: у меня свидание на крыше, вот с этим опавшим кленовым листом, с голубем, Керуаком.. не важно: где красота, там и любимая моя).У наших мыслей, идеалов и т.д., есть свои удобные диванчики.

К чёрту диванчики! На луну – диванчики!

Ну и что, что мне не нравятся все эти дзен-буддистские тусовки?

Для меня это сектантство.

Так сектантством может быть и пылкое увлечение музыкой Чайковского, Серебряным веком, модными шмотками.

Вот я люблю Платонова. Но если меня заманить на «симпозиум по Платонову», или в кружок, где милые люди будут с умным видом трепаться о Платонове – я тихо, крадучись по стеночке, выпрыгну в окошко (надеюсь, оно будет на 2 этаже.

И убегу в карие переулочки осени, или на крышу к любимой, к Керуаку, к опавшему кленовому листу, к Поясу Ориона, и в этом будет больше Платонова, чем в 1000 лекций о нём.

Кто-то из вас спросит: а когда же начнётся рецензия? Что я читаю?

Так и про жизнь мы порой спрашиваем себя..

И роман Керуака, как мне думается, именно об этом.

Так что рецензия уже началась и набирает обороты: у моей рецензии несколько времён года – сейчас – островок весны в ноябре, словно букет для любимой.

У движения моей рецензии, грация автостопа: едешь порой с неведомым, как ангел, попутчиком. Иной раз едешь словно бы сам не знаешь куда, дремля на сиденье и улыбаясь ангелу за рулём, словно вы едете к звёздам.

В романе Керуака много путешествий автостопом и просто, скитаний с рюкзаком за плечами.

Керуак, милый, знаешь что мне пришло на сердце? Что люди с рюкзаками за плечами, особенно вдоль дороги, похожи на ангелов, и силуэты рюкзаков – это очертания сложенных крыльев, которые можно постелить и для незнакомого доброго человека и для любимой.

Мне даже захотелось купить рюкзак, после чтения романа. И отправиться… правильно: на крышу к любимой.

Странный из меня автостопщик, чего уж там. Зато весьма талантливый сумасшедший..В этом смысле мне нравится Керуак.

Он начинает роман, как Идиот, в смысле – как начало романа Достоевского (любители Достоевского подметят много маячков и отсылок к нему. Любители буддизма заметят только Будду. Впрочем, это почти одно и тоже: Достоевский, как сон Будды..).

Другими словами, роман начинается с движения: гг запрыгивает в поезд, который едет бог знает куда. Он едет с каким-то юродивым странником, похожим не то на Будду, не то на Достоевского (впрочем, это уже мои догадки… и вторая открытая бутылка вина).

Истина – как путь. И оставаясь на месте, можно быть в пути: и душа ведь наша несётся чёрт знает куда, среди звёзд и веков, и каждая наша мысль, сердцебиение, удаляются друг от друга, словно продолжая инерцию от Большого взрыва в начале времён и сладостно-жутко увеличивается тьма между мыслями, сердцебиениями, подобная тёмной бездне между звёздами, и сама земля и солнечная система летят с огромной скоростью к созвездию Лиры, а я сижу на диване с романом Керуака и держусь рукой за диван, а сердцем, памятью, за смуглые колени любимой, чтобы не сорваться в звёзды.

Ох, как меня торкнуло.. всё же славно, читать Керуака с доброй бутылочкой вина.В фильме «Брат», Данила Багров, ожидая в чужой квартире, вместе с бандитами, одного человечка, незнакомого ему, которого они должны убить, открывает дверь на звонок, и видит перед собой.. своего любимого певца: просто он ошибся квартирой: празднуют выше.

И вот, Данила, из этой комнаты-кошмара, похожей на жизнь (иллюююзию, как сказал бы поддатый Керуак, не менее поддатому мне), с грацией души, путём души (убитого невинного человека), поднимается наверх, где празднуют, где музыка и свет, и там видит любимых им певцов, похожих на ангелов: рай.. музыка сфер.

Данила спрашивает таблеточку от боли в голове и с робкой улыбкой просит разрешения присесть в уголочек дивана и отдохнуть, просто посмотреть.. на рай.

Эта таблетка – больше, чем та самая таблетка в Матрице: это русская Матрица, ибо реального мира, вообще – нет, и вся сила – в красоте и правде.Вот и я, читая Керуака, словно покинул на время комнату-ад моей жизни и оказался в странном мире юродивых и милых богоискателей, бродяг, дорог и даже – оргий.

Времена меняются, а средневековые миннезингеры, трубадуры, юродцы-богоискатели в романах Платонова и Лескова, просто меняют тела, времена, как одежду, и как листва по весне, вновь шелестят небом и обновлённой лазурью.

Читаю Керуака, словно сижу в уголке уютного диванчика с Данилой Багровым.. на странной вечеринке, в конце времён.

В тепле, с бокалом вина, чуть-чуть подрёмывая… первой просыпается моя улыбка: на вечеринке у Керуака – старая добрая оргия, но Керуак описывает её так невинно и ласково, словно ангел сошёл с ума от страдания на земле, склонился на колени в далёком вечернем поле и гладит цветы, говорит с ними о чём-то, жалеет…Девушка в этой оргии, в полушутку сказала, что она – Бодхисаттва.

Толком не знаю кто «такая» Бодхисаттва, но смысл понял, как понял и то, почему девушка назвала себя «тёмной пустотой», и что эта ласковая тьма, похожая на зрачок глубокого космоса, тихо расширялась, дышала, заполняясь поцелуями, звёздами и дыханием, и мягкая, лиловая, как на заре, трава пальцев мужских, как бы пробивалась во тьме и светила и сердце билось во тьме, во все стороны, освещая тьму и побеждая смерть..

Керуак, ты не против, что я своими красками воспользовался для описания твоей оргии?

Есть в оргии что-то от 4-го дня творения, особенно.. если выключить свет.

Человека ещё нежно-нет, он как бы мерцает в шелесте листвы Древа познания, в дыхании ветра и блеске звезды..Как всё это знакомо до боли, милый Керуак.

Помню, как в юности, ангелы выключили свет, и в постели тихо светило тишь обнажённое тело женщины, и два её друга, словно два её нежных крыла, ласкали тьму и свет, и женщина глубоко и жарко дышала, и её дыхание в какой-то миг, как бы прикрыло глаза и она была похожа на Еву, из ребра и сердца и стона которой, был рождён мужчина.

Неужели я в юности, ещё не зная Керуака, уже чуточку читал его.. губами на теле женщины?

Керуак, ты же это имел в виду, когда описывал оргию? Не важно.. моя улыбка это вспомнила сейчас, мои пальцы это вспомнили, и теперь я глажу строчки романа, словно вечернюю траву: когда-то я постелил женщине, моему смуглому ангелу, свои крылья, и она легла на них с нежной улыбкой.

Или это было лишь тело моё? Душа?

Во тьме воспоминания ничего не понять, где мои крылья? Где любимая моя? Где тело моё?

Сейчас – я само обнажённое сердце, бьющееся в «тёмной пустоте», в тоске по любимой.

В темноте не видно себя и мира, и сердце, не замечая тела, бьётся, ранится о книжную полочку, острый угол стола и окно: оно ранится о звёзды.

Сердце бьётся среди звёзд.

Моё сердце – бродяга Дхармы..И вновь я сижу в уголке дивана с томиком Керуака, на странной вечеринке.

Странным образом, томик в моих руках, мерцает, превращаясь то в бокал с красным вином, то в письмо от любимой, то в косячок с травкой, то.. в сердце моё, обнажённое, глупое.

Люди на вечеринке Керуака с ласковой грустью смотрят на меня: они домедитировались и накурились до того, что видят грустного паренька в осеннем городке в глубинке России, на зелёном бежевом диване.

Чудесная вечеринка: кто-то читает японское хокку, кто-то занимается сексом, кто-то медитирует под окном.

Входит моя любимая, мой смуглый ангел с чудесными каштановыми волосами.

Все замирают. Секс останавливается, с грацией лунатика на карнизе.

Керуак, от изумления божественной красотой моего ангела, приоткрывает рот и что-то шепчет по-русски.

А мне.. стыдно. Стыдно держать своё сердце в руках, влажное, глупое.

Стены комнаты намокли пейзажами 21 века, странных мужчин и женщин, с улыбкой читающих мою рецензию.

Керуак и его друзья, смотрят удивлённо то на них, то на косячок, то на моё обнажённое сердце.

Вдруг, моё сердце выпадает из моих рук и катится к милым ногам моего смуглого ангела.Может Керуак и прав, и в мире нет ничего кроме разума? И ничего страшного, что этот разум безумен, и что рецензия моя безумна и медитирует вместе с друзьями Керуака на вечеринке.

Если принять факт, что мир сошёл с ума и ангелы бесприютно бродят по миру, туго завёрнутые в смирительные рубашки крыльев, то жить как-то легче.

А ведь скитальцы Керуака, и правда, похожи на скитальцев и богомольцев Лескова.

С одной стороны, весь этот буддизм, с его идеалом отстранения от мира и себя – это марихуана, травка, которую дали совести и сердцу: они блаженно не чувствуют ни себя, ни страданий мира.

Для русского человека – это сродни предательству.С другой стороны.. когда сердце и судьба изранены, хочется вот именно такой передышки и лёгкости отношения к миру, как бы пролетая с героями Керуака над крышами мира, времён, с грацией шагаловских «влюблённых над городом».

А Керуак оказался умничкой. Он словно бы в стороне от буддизма и всех «измов». Как в стихе Ахмадулиной: стайкою наискосок..

У Керуака, ненавязчиво, словно само собой, иногда – в тайне от него и от читателя, пробивается такая дивная истина.. словно на ладонях страницы, расцвёл подснежник.

Это актуально и для христиан и для буддистов и для атеистов..

В одном эпизоде, гг хотел помедитировать под звёздами, в тишине (он с друзьями поднялся на высокую гору с чудесными соснами – сосны не поднимались. Хотя..).

И выяснилось, что приятель его друга, тот ещё непоседа, забыл спальный мешок, и теперь он должен спать с ним. Не до медитации..В этом есть дивное эхо легенды о Юлиане милостивом, который согрел ночью, в пещере, прокажённого.

Но в легенде есть что-то неестественное. А тут.. разве это не медитация и высшая молитва – согреть теплом своего тела – озябшего?

Тут и Христос и Будда и звёзды, стали словно бы ближе, и снежинка быть может сорвётся с ветвей и поцелует нашего гг в лоб, как мать – ребёнка (разумеется, этого в романе нет. Просто я странно читаю романы).Сидя на своём диванчике на странной вечеринке в конце времён, я стал замечать дивную и тайную ноту в романе, пробивающуюся то тут, то там, как порой по весне, сирень доверчиво прижмётся к веточке клёна и кажется, что клён – зацвёл от любви, всем законам вопреки.

Эта нота – проблема перевода.

Подумалось: разве рецензия – не перевод произведения на язык ощущений? Пуантилизм ощущений.. Как дождь на окне.

Разве наша жизнь, не такой же перевод, или даже – рецензия, на неведомое произведение?Один из героев романа, переводит древний стих китайского поэта-отшельника, живущего на высокой горе: травка в конце июня пробивается, в конце августа опадает листва, а я здесь летаю, как.. торчок.

Наш керуако-лесковский левша буддизма, чуточку пьяный, заменил слово – «сенсуалист», на – «торчок».

И разве он не прав? К чёрту, снобизм.

Разве зацветший клён, к которому прислонилась сирень, не прав?

Главное ведь, что – летаю!

Это ощущение полёта, и, я бы даже сказал, андрее-платоновская дружелюбная ласка к малейшей былинке существования, очаровывает в романе.Кто-то из героев романа сказал: мы просто развлекаем себя в пустоте.

И он прав. И не прав одновременно.

Перси Шелли называли нереальным ангелом, бьющим светящимися крыльями в пустоте.

Но где есть любовь – там нет пустоты.

В романе вообще, изумительная акустика.

Грустно, что читатель обращает внимание на сюжет, символы, дивные метафоры, описания природы… но не замечает акустики.

А между тем, это очень важно.

Замечали, как играет рояль в пустой комнате и в комнате с мебелью?

Или в комнате, когда ты играешь один и.. когда рядом, любимая?

Господи, вот бы сыграть для моего смуглого ангела, который с грустной улыбкой быть может читает мою рецензию (на самом деле, это больше, чем просто рецензия: я и Керуак пришли к ней под окно, словно пьяные и влюблённые трубадуры, и поём серенаду, будя соседей), мелодию Дебюсси, на клавишах страниц романа Керуака..Так вот, у романа акустика – то Гималаев, то вечернего леса, когда слышно как падает осенний лист (к слову, при прослушивании книг, акустика меняется сильно, и «эффект падающего листа», просто исчезает).

В одном эпизоде, герои идут по лесу, болтают.. и к одному человеку «приплыл» ответ, цитата из Сервантеса, но она же, на само деле, это цитата из Шекспира (Много шума из ничего).

Т.е. мы видим гегелевский принцип умножения сущностей, монад – цветение времени и пространств (ладно, я не такой умный: я на ходу выдумал Гегеля. Ну, не самого Гегеля, я не Будда, а его мысль).

Таким образом, мы рефреном получаем новый виток проблемы «перевода».Гг. говорит: нет разницы, сидим ли мы в нашем баре, или карабкаемся в гору.

Всё это одна пустота, парень…

Т.е. мы видим буддийского Дон-Кихота с маленькой бандой Санчо Панса, которые сражаются с ветряными мельницами колеса Сансары и прочими чудовищами, которых.. просто нет, для любви.

Всё было всем, и всё будет всем (в этом плане Ницше со своим вечным возвращением, тоже был бродягой, пусть и не Дхармы. А кто в мире не бродяга? И любовь, тоже, бродяга, с далёких звёзд..).Герои Керуака едут на поездах бог знает куда, взбираются на высокие горы, путешествуют в Японию и Индию, в сияющие и гостеприимные пространства истории, где стихи поэтов шелестят грустной листвой на незримом ветру: они ищут истину, Путь, Бодхисаттву..

А я.. сижу на диване, прижимая к груди книгу Керуака, чудесно мерцающей, то кленовой сиренью, то письмом от любимой, то бокальчиком красного вина..

Прикрыв глаза, я нежно вспоминаю, как я и любимая, ещё не расстались, и я проснулся в постели раньше неё, чтобы просто с нежностью полюбоваться ею: её смуглое плечико – было когда-то Лунной сонатой.

Её милый носик – был лепестком канна, замершем в сантиметре, над плечом Будды, когда он молился (быть может.. молился о нас, чтобы мы снова были вместе).

Улыбка милой во сне, была сонетом Петрарки, или строчкой из романа Керуака.

Её слезинка в ресницах, была и будет третьей, самой робкой и нежной звёздочкой в Поясе Ориона.

Что мне мир? Все сокровища мира и тайны его – в моей постели.

Моё сердце и губы – бродяги Дхармы..