Джеффри Кейн
Государство строгого режима. Внутри китайской цифровой антиутопии

Теперь инвесторы начали вкладывать свои деньги в следующий ключевой элемент: программное обеспечение, способное понимать и обрабатывать человеческий голос.

В конце 1990‐х годов молодой перспективный исследователь Лю Цинфэн отказался от стажировки в Microsoft Research Asia и посвятил карьеру своему собственному стартапу iFlyTek, поставив целью разработку передовой технологии распознавания голоса.

«Я сказал ему, что он талантливый молодой исследователь, но Китай слишком сильно отстает от американских гигантов индустрии распознавания речи, таких как Nuance, а еще в Китае будет меньше потребителей этой технологии, – писал Кай-Фу Ли. – Надо отдать Лю должное: он проигнорировал мой совет и с головой погрузился в работу над iFlyTek».

В 2010 году iFlyTek создала в Синьцзяне лабораторию, занявшуюся разработкой технологии распознавания речи для перевода уйгурского языка на мандаринский диалект китайского. Вскоре эту технологию начнут использовать для слежки и надзора за уйгурским населением. К 2016 году iFlyTek поставляла в Кашгар уже двадцать пять систем «голосовых отпечатков», создававших уникальные голосовые подписи, которые помогали идентифицировать и отслеживать людей.

«Все эти компании приходили в Синьцзян на моих глазах, – вспоминает Ирфан. – Я видел их аппаратуру, их программное обеспечение». Десятки уйгуров, сбежавших из Синьцзяна после 2014 года, вспоминали, что замечали логотипы этих компаний на оборудовании. Присутствие этих компаний в Синьцзяне отражено в правительственных тендерах, сохранившихся в интернете, в официальных корпоративных отчетах, докладах о положении с правами человека, американских санкционных документах, а также в сообщениях китайских государственных средств массовой информации. «Но многие не видели в этом ничего опасного. Настрой был следующий: „Мы просто боремся с преступностью“», – замечает Ирфан.

В период с 2010 по 2015 год на синьцзянский рынок наконец вышла и компания Huawei, национальный технологический символ Китая, разработавшая сервисы облачных вычислений в сотрудничестве с местной полицией. Huawei (грубый перевод: «Китай подает надежды») была основана бывшим военным инженером Жэнь Чжэнфэем со стартовым капиталом в три тысячи долларов^[12]. В 1980‐х годах компания начала разрабатывать телефонные коммутаторы – копируя иностранные образцы. Будучи одними из первых апологетов ускоренного технологического развития, продвигаемого правительством, Huawei стала известна в стране и за рубежом благодаря своей аппаратуре для видеонаблюдения и сетевому оборудованию, а также наращивала свое присутствие на рынке смартфонов.

Жэнь Чжэнфэй, которого бывшие сотрудники описывают не иначе как полумистическую фигуру, изъясняющуюся притчами о ручьях и горных вершинах, вынашивал грандиозные планы по глобальной экспансии. Эти планы могли быть реализованы только в том случае, если бы западные демократии удалось убедить в том, что Huawei не связана с Коммунистической партией Китая (КПК) и не будет использовать свои технологии для шпионажа. В то же время руководители Huawei стремились продавать сетевое оборудование властям Синьцзяна, рассматривая «общественную безопасность» как прибыльный бизнес.

«В 2015 году мы были на мероприятии по тимбилдингу, – рассказывал мне Уильям Пламмер, бывший американский дипломат, занявший пост вице-президента Huawei по внешним связям в Вашингтоне. – Кто-то показал слайд с надписью: „В чем суть Huawei?“ И первый пункт гласил: „Для внутренней аудитории Huawei – китайская компания, поддерживающая Коммунистическую партию Китая“. Затем шел второй пункт: „Для зарубежной аудитории Huawei – независимая компания, которая следует международно признанной корпоративной практике“.

По сути, они имели в виду, что в Китае нужно соблюдать правила Китая, а в других странах – правила этих стран. Но поместить это в презентацию… Один только этот слайд уже был компрометирующим».

К 2015 году оказался доступен завершающий элемент надзорной экосистемы: более дешевая технология для камер видеонаблюдения. Достаточно дешевая, чтобы получить распространение в промышленных масштабах. На рынок Синьцзяна вышла китайская компания Hikvision, крупнейший в мире производитель камер видеонаблюдения. Она предоставила миллионы камер, которые позволили властям установить слежку за населением. Камеры были настолько продвинутыми, что могли идентифицировать людей на расстоянии пятнадцати километров и использовали программное обеспечение ИИ от iFlyTek, SenseTime и других компаний для анализа лиц и голоса.

«Скайнет», радикальная и всепроникающая государственная надзорная система, концептуально зародившаяся десятилетием ранее, теперь могла воплотиться в реальность.

[ ]

Весь этот технологический рывок и в определенном смысле зловещий синтез различных элементов, которые привели к созданию государства на основе искусственного интеллекта, не остались незамеченными. Уже в 2010 году встревожились Соединенные Штаты, крупнейший соперник Китая на международной арене.

Американские политики начали подозревать, что Huawei и ее партнеры служат прикрытием, позволяющим Народно-освободительной армии Китая (НОАК) пользоваться «бэкдорами» в оборудовании и программном обеспечении в целях кибершпионажа.^[13]

«C высокой степенью уверенности можем заявить, что растущая роль международных компаний и иностранных лиц в цепочках поставок информационных технологий и услуг США создаст угрозу непрерывной скрытной диверсионной деятельности», – гласили документы Агентства национальной безопасности США (АНБ), ответственного за перехват коммуникаций в мировом масштабе. В 2010 году эти записи обнародовал разоблачитель Эдвард Сноуден.

Кроме того, слитые Сноуденом документы показали, что АНБ следило за двадцатью китайскими хакерскими группами, пытавшимися взломать государственные сетевые структуры США, а также сети Google и других компаний. К тому же АНБ надеялось добраться до прокладываемых Huawei подводных кабелей, чтобы отслеживать коммуникации пользователей, которых оно считало «высокоприоритетными целями», – на Кубе, в Иране, Афганистане и Пакистане.

АНБ внедрилось в центральный офис Huawei, отслеживало коммуникации ее топ-менеджеров, а также провело операцию под названием Shotgiant, нацеленную на выявление связи между Huawei и Народно-освободительной армией Китая. Следующим шагом АНБ стала попытка использовать технологии Huawei, которые компания продавала в другие страны и организации: внедриться в произведенные Huawei серверы и телефонные сети и вести кибератаки на эти страны. Все это удалось осуществить благодаря безграничным хакерским возможностям, а также бэкдорам, созданным при сотрудничестве с американскими телеком-компаниями, что позволило преодолеть привычные технологические барьеры для осуществления массового шпионажа за иностранными гражданами^[14].

Представители Соединенных Штатов и Китая заговорили о холодной войне, несмотря на торговые и технологические связи между странами. В 2012 году комиссия Конгресса обнародовала результаты годичного расследования, заявив о получении от бывших сотрудников Huawei документов, свидетельствующих о том, что компания предоставляла свои услуги подразделениям кибервойск армии Китая.

Власти США начали присматриваться к дочери генерального директора Жэня, Мэн Ваньчжоу, известной под англизированным прозвищем «Кэти». В качестве светской львицы Huawei Кэти проводила деловые мероприятия, которые включали в себя сессии вопросов и ответов с Аланом Гринспеном и другими гостями^[15]. ФБР и Министерство внутренней безопасности закулисно следили за деловой активностью «Кэти» и Huawei. Они подозревали, что «Кэти» курировала подставную компанию в Иране под названием Skycom, которая нарушала торговые санкции США, ведя бизнес с иранскими телеком-компаниями.

«Мы представили правительству США информацию о Huawei в Иране, о Skycom и о том, что это была независимая компания, хоть она [Мэн Ваньчжоу] входила в совет директоров в течение двух лет», – признался мне Пламмер. – Мы предоставили эти заверения, потому что так нам было сказано, и нам казалось, что так будет лучше. Но все это было ложью. Сотрудники Skycom в Иране разгуливали с визитными карточками Huawei».

Пламмер рассказал, что в 2013 году ему поступил звонок от разъяренного начальства из Huawei. Агенты Министерства внутренней безопасности направили Мэн на дополнительный досмотр, задержав ее перед посадкой на рейс в нью-йоркском аэропорту имени Джона Кеннеди, когда она возвращалась с одного из своих гламурных бизнес-мероприятий.

«Они четыре часа удерживали ее компьютер, планшет и оба телефона, – рассказывал Пламмер. – Власти США все скопировали». Мэн освободили. Руководители Huawei приготовились к предстоящей юридической схватке, закрыв офис Skycom в столице Ирана Тегеране, и дистанцировались от Skycom.

Но, пока Соединенные Штаты поливали грязью Huawei и Китай, обвиняя их в предполагаемой установке бэкдоров, позволяющих осуществлять хакерскую деятельность при поддержке государства, а также в управлении подставной компанией, АНБ было поймано на внедрении собственных бэкдоров в американские сетевые продукты, поставляемые в Китай.

Немецкая газета Der Spiegel заполучила пятидесятистраничный каталог, созданный подразделением АНБ под названием «Отдел продвинутых сетевых технологий» (англ. Advanced Network Technology Division), которое занималось перехватами информации в наиболее защищенных сетях. АНБ получило доступ к грузам американской компании сетевого оборудования Cisco, направлявшимся в Китай, и скрытно установило в них устройства наблюдения. Компания Cisco позже заявляла, что не знала о взломе, совершенном своим же правительством.

Еще один сетевой продукт АНБ, HALLUXWATER, оказался «бэкдор-имплантатом». Он взламывал файерволы Huawei, что позволяло АНБ внедрять вредоносное программное обеспечение и управлять памятью устройств.

«В таком контролирующем поведении Соединенных Штатов нет ничего неожиданного, – сообщил Жэнь Чжэнфэй журналистам в Лондоне. – Но теперь это было доказано».

Вскоре на фоне зарождающегося геополитического соперничества Китай раскрыл свои карты. В этой стране добывается 93% мировых запасов редкоземельных элементов, таких как литий и кобальт, экспортируемых в другие страны и необходимых для совершенствования батарей и дисплеев в айфонах и телевизорах. В сентябре 2010 года китайский рыболовный траулер столкнулся с двумя японскими катерами береговой охраны неподалеку от спорных островов Сенкаку. Япония арестовала капитана траулера по подозрению в нарушении ее прав на вылов рыбы в регионе, который она контролирует – и на который давно претендует Китай.

Китай нанес ответный удар. Он заблокировал экспорт редкоземельных элементов в Японию, поставив под угрозу производство невероятно популярной Toyota Prius, для двигателя которой требуется около килограмма редкоземельных элементов.

Чуть более двух недель спустя Япония освободила членов экипажа траулера, не предъявив обвинений.

«Китай и Япония – значимые соседи с важными обязанностями в международном сообществе», – успокаивающе заявил премьер-министр Наото Кан в Нью-Йорке на Генеральной ассамблее ООН.

Но по мере того как Вторая холодная война набирала оборот, расхождение между американской и китайской технологическими стратегиями становилось очевидным.

Китай пытался похитить американские технологии, включая коммерческие тайны и интеллектуальную собственность, чтобы передать их частным китайским компаниям, желавшим обставить Кремниевую долину.

Соединенные Штаты, в свою очередь, хотели внедриться в Huawei и другие китайские компании. Их цель заключалась не в краже китайских технологий, на тот момент еще несовершенных, и передаче их частным компаниям вроде Amazon и Google, а скорее в сборе информации о возможных связях этих организаций с военными структурами, а также угрозах национальной безопасности США со стороны Китая и его компаний.

[ ]

Во время журналистской командировки в июне 2014 года, бродя по улицам Пекина, Шанхая и китайского технологического центра Шэньчжэнь, я чувствовал рост самопровозглашенного, почти осязаемого национализма – особенно среди китайской молодежи.

Казалось, разговоры о новой холодной войне вызывают у людей тревогу, которую усиливала государственная пропаганда.

Руководитель одной местной технологической компании попытался объяснить мне новоявленную самонадеянность Китая. «Вы же знаете, что Google ушел из Китая», – сообщил он мне с гордостью. После четырех лет работы на китайском рынке Google закрыл свой китайский поисковый сайт в 2010 году, в разгар конфликта по поводу взлома ресурсов компании и цензурирования поисковых результатов. «Но это не имеет никакого значения, – объяснил он. – У нас есть своя поисковая система Baidu. Теперь у нас есть свои собственные компании. Мир меняется, и я надеюсь, что Кремниевая долина и АНБ не будут доминировать вечно».

«Но не кажется ли вам, что, если Китай хочет достичь уровня Кремниевой долины, ему придется открыть интернет, – спросил я, – чтобы исследователи могли получать информацию, необходимую для создания качественных технологий?» «Это тоже не имеет значения, – ответил он. – В Китае наши технологии связаны с будущим нашей страны. У нас нет такого явного разделения властей, как в США. Наша единственная цель – сделать Китай великим. Мы хотим быть с американцами на равных, чтобы никто больше не смотрел на нас свысока».

Глава 6
«Или вы думаете, что я автомат?»

Множество людей, единое сердцем.

Государственный пропагандистский баннер 

Преисполненная гордости и энтузиазма по поводу расцвета Китая, Майсем приступила к учебе в Пекинском университете, но быстро столкнулась с изнанкой патриотизма в ее стране – расизмом и ксенофобией. Страной управляли ханьцы. В столице на уйгуров смотрели свысока, считая их отсталыми и немного туповатыми религиозными слепцами.

В университете Майсем приходилось непросто – как и всем студентам, принадлежащим к этническим меньшинствам в Китае. Несмотря на отличные оценки и усердную работу, преподаватели по обыкновению не замечали ее, когда она поднимала руку.

«Вы иностранка», – сказал ей один профессор, заострив внимание на оттенке ее кожи и принадлежности к уйгурской этнической группе. «Я китаянка», – ответила она, но не встретила понимания. «В университете, мягко говоря, мне было одиноко», – признается Майсем.

Тем не менее в составе своей небольшой компании она прочесывала библиотеки, в том числе и электронные, наугад выуживая образцы литературной классики и затем обсуждая их с друзьями.

«Именно тогда мы открыли для себя Джейн Остин, – рассказывала она. – Роман „Гордость и предубеждение“ мне особенно нравился».

«Гордость и предубеждение» – история девушки по имени Элизабет Беннет, которая отклоняет предложение руки и сердца богатого мужчины, составив о нем ошибочное мнение. Затем ей предстоит преодолеть давление своей семьи, чтобы разобраться в своих истинных чувствах к нему. История была ироничной и остроумной для Англии двухсотлетней давности.

Расширяя свой кругозор, Майсем начала осознавать многогранность и изменчивость жизни – неоднозначность, которая не подразумевалась ее строгим коммунистическим воспитанием. Герои не всегда побеждали.

«Иногда люди выбирают деньги. Они выбирают комфорт. Они выбирают спокойную жизнь в рамках системы, даже если для этого им приходится отказываться от того, во что они верят», – размышляла Майсем.

Но ее утешала строчка из еще одной любимой книги – «Джейн Эйр». Джейн обращается к мистеру Рочестеру, пытающемуся заставить ее ревновать, притворившись, что он хочет жениться на другой женщине:

Или вы думаете, что я автомат, бесчувственная машина… Это дух мой говорит с вашим духом, словно мы уже прошли через врата могилы и предстоим перед престолом Божьим, равные друг другу, – как оно и есть на самом деле.^[16]

Литературные архивы университета вдохновили Майсем, и она начала собирать собственную библиотеку. В нее вошли не только Джейн Остин и Шарлотта Бронте, но и такие авторы, как политический мыслитель Джозеф Най, который разработал понятия «жесткая сила», «мягкая сила» и «умная сила», взятые на вооружение администрациями Клинтона и Обамы. Среди книг Майсем были и образцы древнего персидского и греческого эпоса, найденные в местных книжных лавочках.

«Я хотела быть похожей на своего деда, – рассказывала она. – Хотела стать настоящим ученым, образованной женщиной».

Летом Майсем привезла часть своей небольшой библиотеки домой. За чтением этих книг она собиралась скоротать последующие три месяца. Но ее отцу это не понравилось.

Перепугавшийся, все еще помнящий о временах «культурной революции», он соорудил во дворе кострище из камней, сложил в него книги, облил их бензином и поджег.

«Книги, – часто повторял он, – принесут тебе только неприятности».

[ ]

Учась в Пекинском университете, Майсем чувствовала, что мир противится ее воображению, ее идеям, ее идентичности. Отец не одобрял увлечение девушки литературой, в университете к ней относились как к провинциалке, и Майсем понимала, что те же самые предубеждения, вероятно, приведут к тому, что власти отвергнут ее стремление стать дипломатом, даже если она будет усердно работать и проявит талант.

Майсем была не единственной, кому казалось, что ее мечтам не суждено сбыться. Чувство скептицизма и разочарования накапливалось по всему Синьцзяну, где растущий спрос на автономию и свободу, а также ощущение несправедливого отношения к местным жителям со стороны этнического большинства встречали жесткий отпор государства.

Недовольство прорвалось наружу 5 июля 2009 года, когда в региональной столице Урумчи вспыхнули протесты и беспорядки. Это произошло спустя неделю после того, как два уйгурских рабочих-мигранта погибли в результате спровоцированной конфликтом на расовой почве четырехчасовой драки вблизи фабрики игрушек в юго-восточном городе Шаогуань. Драка разгорелась после анонимного сообщения в блоге, в котором утверждалось, что шестеро рабочих-уйгуров изнасиловали двух ханьских женщин. Но городские власти заявили, что никакого изнасилования не было.

«Я выглянул из своего офиса и увидел людей, собравшихся в центре города», – рассказывал мне Тахир Имин, уйгурский бизнесмен, ставший свидетелем событий.

Уйгурские митингующие собрались возле главных зданий коммунистической партии, чтобы выразить протест против действий полиции в ходе инцидента в Шаогуане. Собралась толпа и на Большом базаре в центре города.

Спустя несколько часов бушующая толпа превратилась в тысячу самых настоящих мятежников. Разгневанные молодые мужчины (согласно новостной хронике, большинство участников беспорядков были мужчинами) бегали по улицам, перекрывали дорогу машинам и автобусам, приказывали им остановиться, вытаскивали водителей из салонов, переворачивали автобусы и поджигали их. Дома и магазины были разграблены, окна разбиты; по словам дюжины свидетелей, с которыми мне удалось пообщаться позже, толпа скандировала: «Долой Китай!» и «Долой коммунистическую партию!»

Свидетельница событий рассказывала мне, что видела беременную женщину с разрезанным животом, лежавшую на дороге без сознания.

«Это был страшный день, – говорил мне один местный уйгур. – На Дваньской северной дороге лежали трупы. Местная полиция прибыла слишком поздно, чтобы защитить нас».

Силы специального реагирования попытались разогнать толпу, которая в ответ стала бросать камни. Власти заявили, что во время беспорядков, продолжавшихся несколько дней, погибли 197 человек.

Китай воспринял беспорядки как сигнал к действию. 6 июля 2009 года правительство отключило интернет, чтобы информация о беспорядках на этнической почве не просочилась во внешний мир. Китай хотел убедить свой народ и весь мир, что в стране отсутствует расовая напряженность, а граждане живут в этническом единстве и гармонии. Изолировав Синьцзян, власти тут же занялись его населением.

«Китайские правоохранительные органы развернули масштабную кампанию противоправных арестов в уйгурских районах Урумчи, – докладывала организация Human Rights Watch, – многие из которых закончились „исчезновением“ задержанных». Позже уйгурские протестующие рассказывали мне, что полицейские в штатском на машинах без опознавательных знаков похищали их, увозили в пустынные районы за пределами городов, привязывали к деревьям и избивали дубинками и прикладами.

«После окончания беспорядков я включил телевизор, – рассказывал Тахир Имин, – и увидел, как губернатор [Синьцзяна] с опущенной головой называет протестующих террористами. Все остальные телеканалы были отключены».

В 2009 году китайскому правительству пришлось реагировать на события в Синьцзяне. На тот момент власти еще не умели упреждать социальные волнения. Но с наращиванием технологической базы в последующие годы все изменится. Китай твердо намеревался не допустить, чтобы Синьцзян оставался своенравной, мятежной провинцией, что сделало регион очевидной целью для создания надзорного государства.

[ ]

К счастью, университет Майсем в уютном столичном Пекине находился далеко от беспорядков. В мае 2009 года она и ее друзья услышали, что Ильхам Тохти, выдающийся профессор экономики и уважаемый уйгурский интеллектуал, каждую субботу читает открытые лекции в Китайском университете Минцзу. Просторная лекционная аудитория, в которую в назначенный день вошла Майсем, была забита толкавшимися студентами, пытающимися найти свободное место.

Профессор Тохти неторопливо вошел в аудиторию, держа в руках стопку книг. Волосы его были слегка взлохмачены, и, судя по выражению лица, профессор был обеспокоен. Тохти не обладал впечатляющим физическим сложением, которое, как казалось Майсем и пришедшей с ней подруге, должно отличать человека, вызывающего всеобщее восхищение. Он был «невысоким и даже полноватым, – отмечала подруга Майсем, – и не сказала бы, что у него было особенно привлекательное или одухотворенное лицо».

Но голос Тохти звучал властно и резко.

«Мне все равно, полицейские ли вы, шпионы или любители коммунистической партии. Действительно все равно, – начал он. – Мы вместе построили эту нацию. На моей лекции вы для того, чтобы это усвоить».

В январе 2011 года Ильхам Тохти написал: «Я люблю эту землю, взрастившую меня. Но беспокоюсь, что мою родину и страну ожидают смута и раскол. Надеюсь, что Китай, переживший множество невзгод, станет великой страной гармоничного межэтнического сосуществования и создаст прекрасную цивилизацию».

Родившийся в 1969 году в благополучной семье на западе Китая, Тохти вырос в многоквартирном доме для государственных служащих, где местные мусульмане-уйгуры проживали рядом с доминирующей этнической группой – ханьцами. Его отец, ветеран войны, трагически погиб во время «культурной революции» в 1971 году в возрасте двадцати восьми лет. Тохти писал: «Старшее поколение не распространялось о прошлом… Поэтому, хоть мы и гордились нашим отцом, я не знаю, каким он был человеком и как погиб». Многие члены семьи Тохти, включая одного из его братьев, невестку, а также племянников и племянниц, занимали видные посты в Министерстве общественной безопасности – могущественной государственной структуре, выступающей в роли главного правоохранительного органа Китая.

Окончив в 1991 году колледж с дипломом по географии, Тохти преподавал экономику развития и учился за границей в Южной Корее и Пакистане. Он самостоятельно научился говорить на английском, корейском, японском, урду (язык жителей Пакистана) и русском. Параллельно занимаясь коммерцией, он сколотил небольшое состояние на китайском фондовом рынке, осуществляя небольшие инвестиции и извлекая выгоду из экономического бума в Китае.

Тохти был близок к тому, чтобы открыть собственное дело. Но ситуация в стране беспокоила его: «Во время моих обширных путешествий я был очевидцем множества этнических конфликтов и убийств, политических беспорядков и провалившихся социальных преобразований. И я все больше желал посвятить все свои силы исследованию Синьцзяна и Центральной Азии, чтобы трагедии, произошедшие за рубежом, не повторились в Китае».

Тохти получил известность как социальный критик и начал подвергаться преследованиям властей. В 1999 году ему запретили публиковать статьи. Затем он на четыре года был отстранен от преподавания в его альма-матер, престижном университете Минцзу, лишившись основного места работы.

«Как только он начал заниматься общественными проблемами, мы отдалились друг от друга, – рассказала мне его дочь, Джухер Ильхам, которая сейчас живет в пригороде Вашингтона. В то время она была подростком, жила в Пекине и у нее были близкие отношения с отцом. – Я очень переживала. Мне нужна была родительская любовь. Но он не вылезал из-за компьютера. Я стала плохо себя вести. Иногда [когда] он хотел показать мне что-то связанное с его работой, я хлопала дверью и уходила».

Осознавая, что его уникальное положение в этнической группе, где «немногие… имели возможность получить качественное образование», способно помочь общему делу, Тохти влился в общий хор пользователей еще только зарождающегося интернета, стремившихся высказать свое мнение. В 2005 году он создал популярный сайт под названием «Уйгур-онлайн», пригласив ханьских и уйгурских интеллектуалов на форум для обсуждения острых тем, даже если их взгляды и мнения расходились.

«Они [мои родственники] часто с горечью упрашивали меня поменьше высказываться публично, – сетовал Тохти. – Они хотели, чтобы я занимался своими делами и сосредоточился на зарабатывании денег».

Тохти призывал к сдержанному, разумному, толерантному подходу. Взрывной экономический рост последних двух десятилетий повлек за собой разрушение социальных структур семьи и общины, массовую миграцию в города в поисках достатка и возможностей и, как следствие, «воровство, карманные кражи, торговлю наркотиками, наркоманию и проституцию».

Казалось, люди больше не доверяли друг другу.

Тохти был свидетелем того, как ханьцы, входившие в бинтуань (Синьцзянский производственно-строительный корпус), возводили новые пригороды и фермы и управляли своей военизированной организацией. Бинтуань считал себя цивилизаторской силой в синьцзянском пограничье. Но эта организация, насчитывающая 2,7 млн членов, состояла в основном из приезжих ханьцев, продвигавших политику вытеснения уйгуров с их родных земель.

Уйгуры рассказывали мне, что термин «бинтуань» вызывал у них чувство безысходности и гнев. Коммунистическая партия Китая основала эту организацию в 1954 году как военизированное формирование, состоящее из переведенных в резерв солдат, с целью строительства школ, больниц и дорог. Кроме того, она намеревалась переписать историю: показать Китай великодушной державой, которая, как ложно заявлялось, контролировала Синьцзян на протяжении более двух тысяч лет. В действительности земли, известные нам сегодня как Синьцзян, управлялись тюркской, монгольской и маньчжурской империями; милитаристским режимом, поддерживаемым Советским Союзом; а временами были и независимыми, до того как туда пришла Китайская коммунистическая партия, в которой доминировали ханьцы.

В 1950 году партия захватила власть в Синьцзяне и попыталась усмирить регион. В течение 48 лет в соответствии с указаниями регионального правительства бинтуань расширял и укреплял свой контроль над крупными земельными владениями и стратегическими водными путями, что обеспечивало ему политическую власть над местным населением. Затем, в 1999 году, Государственный совет Китая повысил политические полномочия бинтуаня, уравняв его бюрократический статус с региональными властями Синьцзяна и тем самым превратив его в «государство в государстве».

При посредничестве бинтуаня в 1990‐х и 2000‐х годах ханьские мигранты целыми поездами хлынули на «китайский Дикий Запад», заселяясь в новые помпезные многоэтажки. Тем временем потрясающие древние города Синьцзяна ожидала «реконструкция»: это означало, что их снесут бульдозерами под предлогом антисанитарии и неустойчивых фундаментов. Обе стороны относились друг к другу со все большими подозрением и враждебностью. Ханьские переселенцы считали уйгуров отсталыми религиозными фундаменталистами, а уйгуры смотрели на ханьцев как на алчных оппортунистов, вытесняющих их с исторических земель.

Ильхам Тохти превратился в непримиримого критика бинтуаня, рискнув бросить вызов могущественной организации. Он называл бинтуань «откатом к шести десятилетиям централизованного экономического планирования; избыточной бюрократией, насаждаемой в угоду корыстным интересам и восхваляемой политическими пропагандистами».

«Обстановка вокруг него [бинтуаня] одновременно странная и пугающая, – писал Тохти в одном из своих эссе 17 января 2011 года. – Ситуация постепенно ухудшается, все меньше и меньше людей осмеливаются высказываться на этот счет».

Несмотря на открытую борьбу с потенциально опасной военизированной структурой, Тохти не хотел, чтобы его воспринимали как политического лидера. Как представитель академической среды, он всего лишь стремился способствовать благим идеям сдержанности, разумности и примирения.

«Он хотел, чтобы его воспринимали как центристскую, невоинственную фигуру, способную помочь преодолеть разногласия, – сказал мне Тахир Хамут, знающий Тохти лично. – Он не агитировал за борьбу или независимость, зная, что для достижения цели, для создания нации необходимо работать сообща – даже с теми, с кем вы не согласны».

«Он воплощал собой лучшие образцы наиболее просвещенного мышления, – говорил мой уйгурский переводчик и помощник Абдувели Аюп, который тоже лично знаком с Тохти. – Он не позволял своим страстям одерживать над собой верх, зная, что должен оставаться уравновешенным. Он вдохновлял других быть оптимистами».

Каждую субботу Майсем и ее друзья посещали лекции профессора Тохти по мировой экономике и политике. В них он рассматривал самые разные вопросы – от последствий изменения тарифов на сталь до сравнения китайского партийного режима с избирательной системой США.

«Проблема в том, – говорил он студентам в мае 2009 года, – что наше правительство рассматривает пессимистичные сценарии. Они строят в отношении меньшинств политику, основанную на страхе и подозрениях. Но что насчет оптимистичных сценариев? Как насчет стран, где меньшинства были интегрированы в общество и стали его частью?»

В доказательство своей точки зрения он рассказывал истории Нельсона Манделы и Авраама Линкольна.

«Он относился к своим студентам по-отечески, – вспоминала Джухер. – Они всегда бывали у нас дома. Обедали с нами. Готовили с нами. На Ураза-байрам мой отец даже давал им немного денег из своей зарплаты». (Ураза-байрам – исламский праздник, знаменующий окончание Рамадана, когда родители и старшие дарят небольшие суммы денег молодым членам семьи.)