Дирк Ошманн
«Орки» с Востока. Как Запад формирует образ Востока. Германский сценарий

3. Кто я или что я?

…чем дальше на восток, тем опаснее человеческий тип, так говорили.

Вольфганг Хильбиг. Старая бойня

You’re all individuals. You’re all different. – I’m not.

Monty Python, Life of Brian^[53]

Я – типичный «восточный немец». Это значит: правша, но встаю с левой ноги; заядлый велосипедист; профессор немецкой литературы Новейшего времени; по жизни госслужащий с частным страховым полисом; женат, отец двух детей; живу в квартире дома старинной постройки недалеко от центра Лейпцига, стремительно растущего города. Предпочитаю покупать экологически чистые продукты в лавке за углом или в итальянском магазинчике деликатесов через три улицы, с 1990 года голосую за «зеленых», хотя они и выступали против объединения, чего им до сих пор не забываю. Никогда не состоял ни в какой партии и не собираюсь. По утрам я первым делом читаю новости на SPIEGEL ONLINE, нерегулярно – Frankfurter Allgemeine и регулярно ее воскресное приложение; как фанат футбола получаю по подписке журнал 11Freunde^[54]. Новости смотрю, как правило, на ARD и ZDF^[55], от случая к случаю включаю CNN или BBC News; субботы посвящаю спортивным обозрениям. С удовольствием езжу в Англию и еще охотнее в США, где в 2006 году я был приглашенным профессором Калифорнийского университета в Дэйвисе и формально находился под началом губернатора Калифорнии, американца австрийского происхождения Арнольда Шварценеггера. Итак, я – «восточный немец»? Подхожу под описание типажа? Я не правый и не левый, скорее «замазан зеленым», по не слишком лестному выражению. Тут я солидарен с Бертольдом Брехтом: «я не тот, на кого можно вам строить планы»^[56].

Я выстроил этот ряд не из кокетства или тщеславия, а потому что он отражает мое социальное положение и из него явствует, что я не более чем типичный среднестатистический продукт описанного Андреасом Реквицем в его книге «Общество сингулярностей»^[57] городского образованного среднего класса, который, сознательно или неосознанно, стремится к уникальности и индивидуализации, подчеркиваемой местом проживания (отреставрированное старое здание с лепниной близко к центру), путешествиями (достаточно далеко и частным образом), физической формой (стройный и подтянутый), питанием (вегетарианским, веганским, главное дело, политически и этически корректным), избранным для детей образованием (модернизированным, международным, персонализированным… – you name it^[58]) – собственно, то, что присуще среднему классу повсюду в западных обществах. Спецификация, подчас доведенная до абсурда. Выходит, куда более «морально» есть киноа, завезенное из Перу или Боливии, чем местную тюрингскую колбасу? При этом flight shaming и food shaming^[59] сталкиваются самым забавным образом.

С другой стороны, я, очевидно, представитель весьма противоречивого господствующего класса, часть истеблишмента, а именно (относительно) пожилой белый мужчина, профессор, чья миссия – исследование и преподавание почти исключительно канонических текстов, то есть текстов авторов, которых самих можно отнести к почившим белым старикам, таким как Лессинг, Гёте, Шиллер, Клейст, Бюхнер, Фонтане, Кафка, Беньямин, Кракауер, Томас Манн, Уве Йонсон. Впрочем, далеко не все из них умерли стариками: Бюхнер – в 23, Клейст – в 34, Кафка – за месяц до 41, Шиллер – в 45, Беньямин – в 48, Йонсон – в 49, причем Клейст и Беньямин покончили жизнь самоубийством, а Уве Йонсон умер от алкоголизма. Объединяет их то, что всю свою недолгую жизнь они настойчиво задавались вопросами законности и справедливости. С точки зрения этого реестра какие-то там объективные факторы не имеют значения, в расчет принимаются только поверхностные признаки: мужчина / белый / профессор, то бишь пол, цвет кожи, социальный статус. Так что, почти 80 процентов студенток Института германистики Лейпцигского университета, как-то принимайте это! В утешение им могу сказать, что, в отличие от других профессоров Института, я выходец из рабочей семьи, учился заочно, к тому же на «Востоке». Многие скажут (и уже говорят мне), что это никакое не достоинство, а, напротив, изъян. Человек, воспитанный в ГДР, явно «социализирован в диктатуре», состоял в пионерии и Союзе свободной немецкой молодежи, а значит, атеист, коммунист и коллективист, верноподданный власти и не способный думать самостоятельно. И если такой человек преподает в университете, то он только смущает умы нашей молодежи, это поистине троянский конь.

А что, если я в ответ предъявлю западным немцам свой счет? До объединения вы выросли и социализировались в той части Германии, где бывшие нацисты контролировали многие сферы жизни и где Гитлер в бессчетном множестве городов числился «почетным гражданином» вплоть до начала нулевых, – что вы на это скажете? А если вспомнить Глобке, Фильбингера или Вилли Дауме?^[60] Или многолетнего авторитетного директора выставки documenta^[61] (которая, кстати, до сих пор не очистилась от антисемитизма) Вернера Хафтмана, позже занявшего должность директора Новой Национальной галереи в Берлине, удостоенного многих наград и в 1999 году похороненного с почестями – хотя он был штурмовиком и членом НСДАП и с него не сняты подозрения в причастности к зверствам над итальянским населением и к пыткам партизан и его разыскивали в Италии как военного преступника^[62]? Или напомнить вам о Генри Наннене, публицисте, издателе, основателе журнала STERN, именем которого названа школа и до 2021 года называлась престижная журналистская премия, хотя, согласно «Википедии», он служил в люфтваффе СС и ответственен за антисемитскую и расистскую пропаганду? Как видите, прошлое всегда можно прямо или косвенно повернуть в любую сторону.

В детстве и юности самое большое влияние оказал на меня дед со стороны матери, которого я почитаю и которым восхищаюсь до сих пор. Он родился и прожил всю жизнь в деревеньке Вёльфис на северной оконечности Тюрингского леса, где я и сам часто и подолгу гостил. В 1937 году он был призван в вермахт, а в 1939-м от ужасов войны напрочь потерял свою густую шевелюру. В 1952 году вступил в СЕПГ, а в 1953-м из нее вышел. В 1966 году из-за запрета на накопление частного капитала государство принудило его закрыть свою столярную мастерскую. В 1971-м вопреки всему открыл ее снова. В восьмидесятые он лично требовал от органов госбезопасности (Штази) – сначала в Готе, потом в штаб-квартире в Берлине – оставить его семью в покое. Он был личностью и авторитетом, человеком большой мудрости, не боялся никого и ничего и даже в тяжелейших условиях диктатуры жил независимо. Он подарил мне письменный стол, который смастерил собственными руками, и уже двадцать восемь лет я работаю за ним и двадцать семь лет ношу унаследованные от него часы марки Glashütte.

Я взрослел не на Западе и в то же время на Западе, на его ценностях, его прессе, его музыке и живописи… и с посылками с Запада – к моему счастью, часть родственников по материнской линии жила в Швабии и в 1980 году мамина сестра уехала к ним. В годы юности мою комнату украшал плакат, на котором изображен Бьорн Борг после победы над Джоном Макинроем, его пятой победы на Уимблдоне; а футболку с портретом Джими Хендрикса я износил до дыр. Сегодня это трудно себе представить, но с середины восьмидесятых я каждый год ездил в Будапешт, самый западный город Востока, чтобы купить пластинки Cream, Deep Purple и Led Zeppelin, а если повезет, и джинсы Levi’s или переписку Кафки с Фелицией Бауэр. Рос я в географическом сердце Германии, в районном городе Гота, в нескольких километрах от которого дальше по трассе А4 уже был Гессен. Поэтому в детские и юношеские годы я свободно слушал гессенское радио hr3, с особым удовольствием – авторскую передачу Фолькера Реббеля Singer Songwriter^[63] и, конечно, юмористический радиосериал «Папа, Чарли сказал…».

Каждого, кто садился в поезд, направлявшийся из Готы в Айзенах, тут же подвергала проверке транспортная полиция из-за относительной близости границы с ФРГ. Если бы летом 1945 года американцы не обменяли занятую ими Тюрингию на Западный Берлин, мои родители жили бы на Западе. География как судьба. В середине девяностых, когда я познакомился со сверстниками-аспирантами с Запада, первым делом мы выяснили, что выросли на одних и тех же телепередачах ARD и ZDF, на футбольных матчах Бундеслиги, на «Розовой пантере», на мультсериале «Том и Джерри», на «Маппет-шоу», на телешоу Kennzeichen D^[64]. Свои первые познания в географии ФРГ я приобрел, определяя локализацию клубов футбольной и гандбольной бундеслиг; моим кумиром в футболе был Гюнтер Нетцер. Западная ориентация моих интересов легла в основу выбора специальности: в 1986 году я осознанно поступил на отделение германистики, англистики и американистики – хотя по тем временам это выглядело абсурдом, ведь свободного выезда за рубеж не было и не предвиделось, ни в Англию, ни тем более в Америку. Наверное, поэтому после революции я первым делом в 1990–1991 годах отправился в Англию, Ирландию, США, а в 1992-м – еще на год обучения в Штаты.

Разумеется, для тогдашнего восточного немца образ Запада был скорее умозрительной конструкцией, собранной из двух весьма противоречивых компонентов. Не секрет, что вплоть до окончания холодной войны Запад в официальной политической риторике ГДР было принято называть «классовым врагом» и обвинять во всех бедах мира: бедности, социальном неравенстве, эксплуатации, войнах, распрях и т. д. В частной жизни это выглядело – не для всех, но для многих – совсем иначе. Запад представлялся спасением, землей обетованной, на которой хотелось иметь свою делянку и вести там жизнь достойную, подобную ее обитателям, – хотя позже, через критику Теодора Адорно^[65] мы узнавали, что это не совсем так. Одежда там выглядела элегантнее, машины – мощнее и изящнее, сласти – слаще и, главное, жизнь – независимая и свободная, в которую не влезает государство. Мы верили в возможность сменить чисто функциональное существование под руководством институтов (Имре Кертес) на реальную жизнь, жизнь, отвечающую своему названию, заслуженную собственным характером и поступками. Без этой картинки, этой иллюзии, без ожиданий и надежд революция с целью воссоединения не могла бы произойти. Нет, мы не были столь наивны, чтобы безоговорочно довериться этой иллюзии, но нам требовалась энергия мечты, чтобы сломать политическую систему. Жить по-настоящему, чувствовать себя живым, свободным и самодостаточным, вернуть экзистенциальный смысл бытия и покончить с бесконечным безрадостным ожиданием – вот что было главным драйвером свержения власти, а вовсе не потребительские запросы.

Для меня ноябрь 1989 года был отмечен двумя прежде незнакомыми чувствами: свобода и новый вкус жизни. Я говорю это без всякого пафоса. Первое не требует объяснений, а второе открылось вдруг с расширением жизненных горизонтов. В этом плане многое из того, что обещал Запад и чего мы ожидали от Запада, было реализовано, потому что в процессе подвергалось переработке и усвоению. Несмотря на трудности, многие на Востоке материально стали жить гораздо лучше, о чем можно было только мечтать. Другие устроили свою жизнь так, как и не надеялись. И лишь одно не исполнилось для подавляющего большинства: желание участвовать в строительстве и жизни этого общества. Так появились «фрустрированные счастливцы»^[66]. По словам Инго Шульце, Восток оказался в положении отвергнутой невесты. В кратком изложении начало девяностых выглядело так: «Вместо объединения, в котором Запад так же тщательно подвергся бы пересмотру, получилось банальное присоединение. Последствия для Востока известны: 70 процентов деиндустриализации (больше, чем в любой другой стране Восточной Европы), 4 млн безработных, 2,2 млн семей в соответствии с законом о «реституции собственности» либо потеряли свои квартиры, дома или земельные участки, либо опасаются за них. Неудивительно, что рождаемость в таких условиях резко упала. Трастовое агентство^[67] и так называемое бремя старых долгов ‹…› привели к тому, что территория бывшей ГДР стала рынком сбыта, щедро субсидируемым государством и без экономической конкуренции»^[68].

Конечно, федеральному правительству того времени элементарно не хватило понимания того, что из демократических и символических соображений для воссоединенной Германии пристало бы написать новую общую конституцию и новый общий гимн, а не сохранить старый, без первых двух зараженных шовинизмом строф. И новая конституция, и новый гимн стали бы символически важным шагом к единству. Но Запад не считал нужным что-либо менять. Запад должен просто оставаться Западом, а Восток, само собой, сделаться Западом, хотя при этом делалось все, чтобы он стал закоснелым «Востоком». Теперь уже очевидно, что это, несомненно, было колоссальной ошибкой и, так сказать, родовой травмой среди множества других. Как выразился Пер Лео, «основополагающий недостаток второго немецкого национального государства» заключается в «зацикленности на менталитете прежней Федеративной Республики»^[69]. В середине девяностых бундестаг со скрипом – 338 голосов против 320 – принял решение о переезде из рейнской провинции в новую старую столицу Берлин. Все западногерманские чиновники, отправлявшиеся на Восток, получали к своим зарплатам щедрые бонусы, прозванные в народе Buschzulagen («буш-надбавки»), по аналогии с выплатами кайзеровским чиновникам, отправлявшимся в колониальные страны (буш) Африки.

Вместо совместной работы над новой конституцией и новым гимном Запад не придумал ничего лучшего, как принять программу с одиозным названием Aufbau Ost («Переустройство Востока»). Из опубликованной переписки Кристофа Хайна и Эльмара Фабера мы знаем, что Aufbau Ost родом из Третьего рейха! Уму непостижимо! По поводу этого скандала Хайн пишет: «Странно, однако, это обращение к языку Третьего рейха. Само словосочетание “переустройство Востока” как наименование экономической политики по адаптации новых федеральных земель к Западу также происходит от Lingua Tertii Imperii^[70]. Главное управление планирования рейхскомиссариата^[71] разработало планы по колонизации и германизации завоеванных частей Восточной Европы. Экономический штаб Ost, отвечавший за эту программу, иезуитски назвал ее “Переустройство Востока”. Как, кому пришло такое в голову, в 1990 году использовать тот язык?! После 1945 года во вновь образованной Федеративной республике не произошло смены элит, напротив, те же высокопоставленные чины в армии и секретных службах, госслужащие, политический персонал, внутренние и внешние службы, начальники от науки, здравоохранения и образования – все скопом браво шагнули в новые элиты. Было это десятилетия назад, а между тем к власти пришли дети тех элит, теперь уже дети их детей. Не напоминает ли задействование LTI воскрешение старинной песни времен Крестьянской войны: “Geschlagen ziehen wir nach Haus / Unsere Enkel fechtens besser aus”»^[72][73].

Итак, с одной стороны, «буш-надбавки» – расистское понятие из времен немецкого колониализма, а с другой – «переустройство Востока» – изуверское словообразование, позаимствованное из лексики нацистов. Это квинтэссенция циничности западногерманского взгляда на Восток и максимальная деградация его терминологии. Это верх подлости, грубости и злорадства, а кроме того, наглядное свидетельство того, что позиция таких, как Баринг или Зидлер, отнюдь не исключение, а скорее западногерманский мейнстрим вкупе с правительственной программой.

Неоколониальные достижения вроде «буш-надбавок» и «переустройства Востока» идеально дополняет колониальная символическая политика – несомненно, новая мания величия, в приступе которой был восстановлен Берлинский дворец в виде «Гумбольдт-Форума»^[74]. Это пример, столь же яркий, сколь и позорный, радикального переписывания и перекраивания истории. В чем тут дело? Да, уродливый, да, политически, идеологически и символически нагруженный гэдээровский Дворец республики снесли и заменили эклектичной постройкой с очевидной целью не только переписать и стереть из канонического облика столицы запечатленную в камне историю ГДР, будто этого постыдного этапа никогда и не было, но и сим монументальным жестом пристроиться прямиком к империи. Империи, которая, не забудем, вела колониальные войны, устроила геноцид племен гереро и нама на территории нынешней Намибии, а позже развязала Первую мировую войну. А ныне на территории «Гумбольдт-Форума» выставляют произведения африканского искусства, то есть сокровища, награбленные в колониях. Порочное недомыслие и отсутствие исторического чутья. Неужели эта империя должна олицетворять лучшее немецкое прошлое, к которому нам следует примкнуть и которое нужно чтить с максимальной помпезностью? Теперь в сердце Берлина возвышается архитектурный монстр как напоминание об историко-политическом провале, масштабы которого стали достоянием гласности только благодаря недавним дебатам (каковые, кстати, уже долгое время ведутся во Франции и Англии) об «искуплении и возврате». С завидной регулярностью Запад выражает возмущение, когда его называют колонизатором, но в то же время он постоянно говорит на языке колонизаторов и действует как колонизатор.

Только в январе 2021 года Германия наконец взяла на себя ответственность за исторические преступления, официально признав геноцид в Намибии. Мало-помалу приходит понимание того, что надо принципиально менять подходы, по крайней мере в градостроительстве. Первое подтверждение тому мы видим в планах реконструкции Гарнизонной церкви в Потсдаме. Здесь разумно решено не сносить возведенное рядом с ней во времена ГДР здание вычислительного центра, а вписать его в общегородской ансамбль. Таким образом, различные пласты живой истории сохраняются в облике города и противостоят «потере привычности», которую Герман Люббе тридцать лет назад назвал главной проблемой ускоренной модернизации городов^[75].

Изначально было видно, что «Восток» и «буш», с одной стороны, колонизация, архаика и дикость – с другой несут в себе глубоко негативную нагрузку и образуют общее понятийное и ассоциативное имперское поле. В сатире Кафки «Отчет для Академии» обезьяна Красный Петер рассказывает о своем «вочеловечении» как об истории успеха: за пять лет он «достиг уровня среднего европейца», то есть научился говорить, плеваться, пожимать руку, курить трубку и пить водку. Он размышляет о природе и свободе, успешно выступает в варьете. Но между делом, невольно, он выдает и обстоятельства такого превращения, а именно как при пленении его подстрелили и изуродовали и как его, подчинившегося, «хорошие люди», дрессируя и приобщая якобы к цивилизации, зверски мучили, подпаливали шкуру, пытали. Так кто тут дикарь? И в чем правда обезьяны, в том ли, что́ сказано или как сказано?

Я тоже мог бы поведать такую историю: о становлении мальчика из рабочей семьи в ГДР, то бишь с «Востока», получившего к тому же заочное образование, в уважаемого профессора и респектабельного представителя среднего класса объединенной Германии. Это примерно соответствует тому пути, который пришлось пройти обезьяне, чтобы стать образованным среднестатистическим европейцем. Это принимается благосклонно. Только чья это заслуга? О чем говорит? И вообще, моя ли история? Или просто версия на злобу дня? Оставим это философским спекуляциям. Здесь интересна не моя личная история, а мое восприятие восточно-западной конфронтации на протяжении тридцати лет после объединения, а говоря точнее, «присоединения», которого желал Восток. Хорошо бы прежде всего выяснить, кто я или что я «на самом деле» в игре многочисленных самомнений, внешних мнений и социальных ролей. Европеец ли, немец, восточный немец, уроженец Тюрингии, Готы или, может быть, кто-то совсем другой? С точки зрения Запада ответ до предела прост: я раз и навсегда «осси» и никто больше. А это, как известно, хуже некуда. Я был и всегда буду, как без конца удостоверяюсь, низведен и пригвожден к тому, что происхождение – это вердикт и приговор!^[76] Как замечательно сказал Кафка: «Ваше обезьянье естество [господа] так же глубоко сидит в вас, как и мое во мне».

Нравится кому-то или нет, но восточный немец в Германии обречен оставаться восточным немцем не потому, что он так хочет, а потому, что в публичном пространстве его из-за происхождения постоянно третируют и превратно истолковывают, относясь к нему с предубеждением. Другими словами, ты заперт в предполагаемой «восточной идентичности». Немцем «осси» становится только за рубежом. Я три года прожил в США, был связан с пятью университетами: год студентом, год в постдокторантуре, потом суммарно три семестра в качестве приглашенного профессора в трех разных университетах. И никому не приходило в голову называть меня иначе, как a German или from Germany, даже если речь заходила о ГДР, в которой я вырос. В самой Германии это кажется немыслимым. Впрочем, при случае можно высказаться, но не репрезентативно, не везде и не обо всем, а в отведенном углу, как восточный немец о восточной идентификации. Ведь так называемая восточно-немецкая идентичность представляется аномалией, требующей объяснения. В то время как западные немцы – заведомо естественные немцы, восточные – всего лишь искусственные^[77].

Конечно, я знаю, что каждый образованный и благополучный западный немец считает себя не «немцем», а, в соответствии с веяниями времени, постнациональными тенденциями и амбициозной самооценкой, безукоризненным «европейцем», а то и «гражданином мира». А чтобы подчеркнуть полный разрыв с нацистским режимом, делает акцент на сознательном отходе от национального государства и демонстрирует «белоснежные одежды “европейца”, навсегда отмытые от крови немецкой идентичности»^[78]. Этот лицемерный жест метко описал социальный философ Ханс Йоас: «Если кто-то объявляет, что он европеец, за этим явно скрывается немец»^[79]. Западные немцы, провозглашая себя европейцами или гражданами мира, претендуют на Европу и весь мир и тем самым увековечивают колониализм, только другим способом. Вот уж радуют своим высокомерием – причем не только лингвистическим – поляков, бельгийцев, французов, британцев и всех остальных, кого Германия затронула двумя мировыми войнами. Зато такое «европейское» позиционирование не присуще восточным немцам, ну разве что Ангеле Меркель, Дурсу Грюнбайну и Тони Кроосу – больше никого не припомню. Но стоит и этим дать малейший повод для критики, им тут же укажут на их восточное происхождение, как в случае с Ангелой Меркель. Ее снисходительно попрекали тем, что она «не прирожденная, а наскоро обученная гражданка Германии и европейка»^[80]. Остальные восточные немцы до сих пор вынуждены стыдиться и оправдываться за то, что умудрились родиться «осси». Когда Франциска Гиффай в 2018 году была назначена министром по делам семьи, журналистка ARD Пинар Аталай в прайм-тайм имела наглость назвать фрау Гиффай «политиком по квоте» и спросить ее, не потому ли она получила свой пост, что родом с Востока^[81]. Как будто Франциска Гиффай задолго до того не проявила себя блестяще как политик в должности мэра Нойкёльна – проблемного округа Западного Берлина. Без сомнения, бывшему министру нужно объясниться за сомнительность своей диссертации, но не за рождение на Востоке^[82].