Диоген Лаэртский
О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов

Полная версия

Освобождение от боли, о котором говорится у Эпикура, они не считают наслаждением, равно как и отсутствие наслаждения – болью. Дело в том, что и боль и наслаждение являются движением, между тем как отсутствие боли или наслаждения не есть движение: отсутствие боли даже напоминает состояние спящего. Они признают, что иные не стремятся к наслаждению, но лишь из-за своей извращенности. Однако не всякое душевное наслаждение или боль порождаются телесным наслаждением или болью: например, можно радоваться единственному благоденствию отечества как своему собственному. Тем не менее память о благе или ожидании блага не ведут к наслаждению, как это кажется Эпикуру: дело в том, что движение души угасает с течением времени. Далее, они говорят, что наслаждения порождаются не просто зрением или слухом: например, мы с удовольствием слушаем подражание погребальному плачу^[217], подлинный же плач нам неприятен. Промежуточные состояния они называли отсутствием наслаждения и отсутствием боли.

Однако телесные наслаждения много выше душевных, и телесные страдания много тяжелее: потому-то они и служат преимущественным наказанием для преступников. Таким образом, считая, что боль неприятна, а наслаждение приятно, они главным образом заботились о последнем. Поэтому же – ибо хотя к наслаждению следует стремиться ради него самого, но некоторые наслаждения часто порождают противоположные им беспокойства – они считают слишком утомительным добиваться соединения всех наслаждений, составляющих счастье.

Они полагают, что мудрец наслаждается, а невежда страдает не постоянно, но лишь по большей части и что достаточно бывает наслаждаться отдельными случайными удовольствиями. Разумение, по их мнению, есть благо, ценное не само по себе, а лишь благодаря своим плодам. Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях своего тела лишь до тех пор, пока владеем ими. Некоторые добродетели присущи даже неразумным. Телесные упражнения помогают овладеть добродетелью. Мудрец чужд зависти, любви и суеверия, ибо эти чувства порождаются пустою мнительностью, но ему знакомы горе и страх, которые порождаются естественно. Богатство также дает возможность наслаждения, самостоятельной же ценности не имеет.

Страсти постижимы, но причины их непостижимы. Физика отвергается, ибо природа явно непостижима, но логика признается, ибо она приносит пользу. Впрочем, Мелеагр (во II книге «О мнениях») и Клитомах (в I книге «О школах») утверждают, что киренаики одинаково не видят пользы ни в физике, ни в диалектике: по их мнению, достаточно постичь смысл добра и зла, чтобы и говорить хорошо, и не ведать суеверий, и быть свободным от страха смерти.

Нет ничего справедливого, прекрасного или безобразного по природе: все это определяется установлением и обычаем. Однако знающий человек воздерживается от дурных поступков, избегая наказания и дурной славы, ибо он мудр. Они признают успехи философии и других наук. Они учат, что один человек страдает больше, чем другой, и что ощущения иногда обманывают.

Так называемые гегесианцы различали те же два предельных состояния: наслаждение и боль. По их мнению, не существует ни благодарности, ни дружбы, ни благодеяния, так как к ним ко всем мы стремимся не ради них самих, а ради их выгод, ибо без выгод их не бывает. Счастье совершенно невозможно: тело наше исполнено многих страданий, а душа разделяет страдания тела и оттого волнуется, случай же часто не дает сбыться надеждам, – потому-то счастье и неосуществимо. Предпочтительны как жизнь, так и смерть. От природы, полагают они, ничто не бывает ни сладким, ни несладким; только редкость, новизна или изобилие благ бывает одним в сладость, а другим не в сладость. Бедность и богатство к наслаждению не имеют никакого отношения – ибо нет разницы между наслаждением богача и бедняка. Если мерить наслаждением, то рабство так же безразлично, как свобода, знатность – как безродность, честь – как бесчестье. Сама жизнь лишь для человека неразумного угодна, а для разумного безразлична. Мудрец все делает ради себя, полагая, что из других людей никто его не стоит. И сколь многим бы он по видимости ни пользовался от других, это не сравнить с тем, что он сам дает другим.

Гегесианцы отвергают наши ощущения за то, что они не ведут к точному знанию; поступать всюду следует так, как представляется лучше разуму. А заблуждения надо прощать потому, говорят они, что заблуждается человек не нарочно, а лишь понуждаемый какою-нибудь страстью: чем ненавидеть людей, лучше их переучивать. Преимущество мудреца не столько в выборе благ, сколько в избегании зол: конечную цель свою он полагает в том, чтобы жить без боли и огорчения, а достигают этого более всего те, кто не делает разницы между источниками наслаждений.

Далее, анникеридовцы, соглашаясь во всем с вышеназванными, допускали все же в жизни и дружбу, и благодарность, и почтение к родителям, и служение отечеству. Поэтому, говорили они, мудрец, даже терпя поношения, будет тем не менее счастлив и при немногих усладах. К счастью друга следует стремиться, но не ради самого этого счастья, ибо для ближнего оно неощутимо. Нам недостаточно разума, чтобы мужаться и возвыситься над общими предрассудками, – нужно еще победить привычкой смолоду укоренившееся в нас дурное предрасположение. И к другу нужно относиться по-доброму не только ради пользы от него – не будь пользы, не нужен и друг, – но и ради возникающего при этом доброго чувства, за которое не жалко и боль принять. Поэтому, хоть мы и полагаем конечною целью наслаждение, хоть и сокрушаемся, лишаясь его, однако из любви к другу мы все это готовы принять.

Наконец, так называемые феодоровцы получили свое имя от вышеупомянутого Феодора и следовали его учениям. Феодор этот был человеком, всячески отрицавшим ходячие суждения о богах. Нам попадалась даже книжка его под заглавием «О богах», весьма достойная внимания: из нее-то, говорят, Эпикур заимствовал большинство своих положений. Феодор этот был слушателем как Анникерида, так и диалектика Дионисия – об этом пишет Антисфен в «Преемствах философов».

Конечными целями он полагал радость и горе: первая – от разумения, второе – от неразумения; благами называл разумение и справедливость, злом – их противоположности, а серединою – наслаждение и боль. Дружбу он отрицал: дружбы не существует ни между неразумными, ни между мудрыми – у первых, как минует нужда, так исчезает и дружба, а мудрец довлеет себе и не нуждается в друзьях. Весьма разумно и то, говорил он, что человек взыскующий не выйдет жертвовать собою за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему – весь мир. Кража, блуд, святотатство – все это при случае допустимо, ибо по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только ради обуздания неразумных. И любить мальчиков мудрец будет открыто и без всякой оглядки.

Об этом предмете рассуждал он так. «Разве грамотная женщина не полезна постольку, поскольку она грамотна?» – «Конечно». – «А грамотный мальчик или юноша полезен, поскольку он грамотен?» – «Так». «Тогда и красивая женщина полезна, поскольку она красива, и мальчик или юноша полезен, поскольку он красив?» – «Так». – «Но красивый мальчик или юноша полезен для того самого, для чего он красив?» – «Так». – «Значит, он полезен для любви». И когда с этим соглашались, он делал вывод: «Стало быть, кто пользуется любовью, поскольку она полезна, тот поступает правильно и, кто пользуется красотою, поскольку она полезна, тот поступает правильно». Рассуждениями такого рода он и одолевал в споре.

Прозвище «бог» он получил, по-видимому, после того, как Стильпон спросил его: «Скажи, Феодор, что в твоем имени, то ведь и в тебе?» Феодор согласился. «Но ведь в имени твоем – бог^[218]?». Феодор и на это согласился. «Стало быть, ты и есть бог». Феодор и это принял без спора, но Стильпон, расхохотавшись, сказал: «Негодник ты этакий, да ведь с таким рассуждением ты себя признаешь хоть галкой, хоть чем угодно!»

Однажды, сидя с иерофантом Евриклидом, Феодор начал: «Скажи, Евриклид, что делают осквернители мистерий?» – «Они разглашают таинства непосвященным», – ответил тот. «Так, стало быть, ты сам – осквернитель мистерий, – сказал Феодор, – потому что ты раскрываешь их непосвященным». И он едва ли ускользнул бы от суда Ареопага, если бы Деметрий Фалерский его не выручил. Впрочем, Амфикрат в книге «О знаменитых людях» уверяет, что он и впрямь был осужден выпить цикуту.

Когда он жил при Птолемее, сыне Лага, тот однажды отправил его послом к Лисимаху. Послушав его вольные речи, Лисимах сказал: «Скажи, Феодор, не тебя ли это выгнали афиняне?» – «Ты не ошибся, – ответил Феодор. – Афины не могли меня вынести и извергли, как Семела Диониса». – «Берегись, – сказал Лисимах, – и больше не появляйся у меня». – «Я бы и ни появлялся, – ответил Феодор, – не пришли меня Птолемей». Присутствовавший при этом Митра, домоправитель Лисимаха, сказал: «Как видно, ты не признаешь не только богов, но и царей!» – «Как же не признаю богов, – возразил Феодор, – если прямо говорю, что ты богами обижен!»^[219]

Говорят, однажды в Коринфе он шел в толпе учеников, а киник Метрокл, полоская овощи, крикнул ему: «Кабы ты полоскал овощи, обошелся бы ты, софист, и без стольких учеников!» Феодор отозвался: «А если бы ты умел обращаться с людьми, обошелся бы ты и без этих овощей!» То же самое рассказывают о Диогене и Аристиппе, как упоминалось выше^[220].

Вот каков был Феодор, и вот с кем он имел дело. А под конец он удалился в Кирену, жил там при Маге и пользовался всяческим почетом. Когда-то он был изгнан оттуда, но, говорят, ответил на это шуткой: «Славно, славно, граждане киренцы, что вы меня выселяете из Ливии в Элладу!»

Всего Феодоров было двадцать. Первый – самосец, сын Ройка; это он посоветовал засыпать уголья под основание эфесского храма, так как место было сырое, а уголья, в которых выгорает все древесное, приобретают твердость, недоступную для воды. Второй – геометр из Кирены, у которого брал уроки Платон; третий – вышеназванный философ; четвертый – тот, от которого сохранилась отличная книжка об упражнении голоса; пятый писал исследования о сочинителях песнопений, начиная с Терпандра; шестой был стоик; седьмой описывал римские дела; восьмой – сиракузянин, писавший о военном деле; девятый – из Византия, известный политическими речами; десятый – тоже, о нем упоминает Аристотель в «Обзоре риторов»; одиннадцатый – фиванец, ваятель; двенадцатый – живописец, упоминаемый Полемоном; тринадцатый – живописец из Афин, о котором говорит Менодот; четырнадцатый – эфесец, живописец, упоминаемый Феофаном в книге «О живописи»; пятнадцатый – поэт, сочинитель эпиграмм; шестнадцатый – написавший книгу «О поэтах»; семнадцатый – врач, ученик Афинея; восемнадцатый – с Хиоса, философ-стоик; девятнадцатый – милетянин, тоже философ-стоик; двадцатый – трагический поэт.

9. Федон

Федон, элидянин, из знатного рода, попал в плен, когда пал его город^[221], и его заставили служить в блудилище; но, стоя там у дверей, он прислушивался к Сократу, пока тот не присоветовал Алкивиаду и Критону^[222] с их друзьями выкупить его. С этих пор он занимался философией как свободный человек; впрочем, Иероним в книге «О воздержании от суждений», нападая на него, обзывает его рабом. Диалоги он написал такие: «Зопир», «Симон» (подлинные), «Некий» (спорный), «Медий» (который иные приписывают Эсхину, а иные Полиэну), «Антимах или Старцы» (тоже спорный), «Кожевничьи речи» (их тоже некоторые приписывают Эсхину).

Преемником его был Плистен из Элиды, преемниками Плистена – Менедем Эретрийский и Асклепиад Флиунтский с их школами, перешедшие к Плистену от Стильпона. До них школа называлась элидской, а начиная с Менедема – эретрийской. Но о Менедеме как об основателе школы мы скажем далее.

10. Евклид

Евклид из Мегар Истмийских, а по мнению некоторых, из Гелы (так пишет Александр в «Преемствах»). Он держал в руках также и сочинение Парменида. Последователи его назывались по нему мегариками, потом эристиками, потом диалектиками – первым их так назвал Дионисий Халкедонский за их обычай представлять рассуждения в вопросах и ответах. Именно к Евклиду (по словам Гермодора) укрылись после гибели Сократа Платон и другие философы, устрашенные жестокостью тираннов.

Он заявлял, что существует одно только благо (agaton), лишь называемое разными именами: иногда разумением, иногда богом, а иногда умом и прочими наименованиями. А противоположное благу он отрицал, заявляя, что оно не существует.

Оспаривая доказательства, он оспаривал в них не исходные положения, а выведение следствий. Так, он отрицал умозаключения по аналогии, потому что они опираются или на сходное, или на несходное; если на сходное, то лучше уж обращаться не к сходному, а к самому предмету, а если на несходное, то неуместно само их сопоставление. Поэтому и Тимон пишет о нем (задевая заодно и других сократиков):

 
Впрочем, какое мне дело до этих пустых празднословов
И до Федона, коль это Федон, и до ловкого в спорах
Мужа Евклида, мегарцам вдохнувшего страсть
                                             к словопреньям?
 

Диалогов он написал шесть: «Ламприй», «Эсхин», «Феникс», «Критон», «Алкивиад», «О любви».

Среди преемников Евклида находился и Евбулид Милетский, придумавший, между прочим, много диалектических задач: «Лжец», «Спрятанный», «Электра», «Человек под покрывалом», «Куча», «Рогатый» и «Лысый»^[223]. О нем один из комических поэтов пишет:

 
Исчез эристик Евбулид, который так нахально
Рогатыми вопросами ораторов запутал,
Исчез с карта-карта-карта-картавым Демосфеном.
 

(Дело в том, что Демосфен, по-видимому, был его учеником и, лишь сладив с картавостью, его покинул.) Спорил Евбулид и с Аристотелем и много наговорил на него дурного.

Преемником Евбулида был среди других и Алексин из Элиды, отчаянный спорщик, прозванный за это Укусин^[224]. Спорил он более всего с Зеноном. Гермипп о нем сообщает, что он переселился из Элиды в Олимпию и там рассуждал о философии; а когда ученики спросили его, зачем он здесь обосновался, он ответил, что хочет основать школу, которая бы именовалась Олимпийской. Однако, когда припасы у них иссякли, а место оказалось нездоровым, они оттуда ушли, и остаток жизни Алексин провел в уединении, с одним только рабом; и, купаясь однажды в Алфее, он накололся на тростник и оттого умер. У нас о нем есть такие стихи:

 
Неложную о том передают повесть,
Как злополучный пловец,
Ныряя, проколол себе гвоздем ногу —
Так и достойнейший муж,
Философ Алексин, через Алфей плывший,
Умер, пронзен тростником^[225].
 

Писал он не только против Зенона, но и другие книги, в частности против историка Эфора.

К Евбулиду был близок и Евфант Олинфский, написавший историю своего времени; сочинил он и много трагедий, которыми снискал славу в состязаниях. Он сделался наставником царя Антигона, написал для него рассуждение «О царской власти», пользующееся большой известностью, и скончался в преклонном возрасте.

Были у Евбулида и другие ученики, среди них – Аполлоний Кронос, а учеником этого Аполлония был Диодор Ясосский, сын Аминия, тоже прозванный Кронос. Каллимах в эпиграммах пишет о нем так:

 
…Не сам ли
Мом написал на стенах: «Кронос – великий мудрец»?
 

Он тоже был диалектиком, и некоторые приписывают ему изобретение задач «Человек под покрывалом» и «Рогатый». Но когда он жил при Птолемее Сотере, ему задал несколько диалектических задач Стильпон, и он не смог сразу на них ответить; царь за это его всячески корил и Кроносом называл уже в насмешку. Тогда он ушел с пира, сочинил рассуждение о спорном вопросе и умер от огорчения. Вот наши стихи о нем:

 
О Кронос Диодор, какие демоны
Тебя в унынье ввергнули
Такое, что нисшел ты в царство Тартара,
Не разрешив Стильпоновых
Загадок темных? Звать тебя пристало бы
Не Кроносом, а Оносом^[226].
 

Среди учеников Евклида был и Ихтий, сын Металла, знатный человек, против которого сочинил один из своих диалогов киник Диоген^[227]; был Клиномах Фурийский, который первый стал писать об аксиомах, категориях и тому подобном; и был Стильпон Мегарский, замечательный философ, о котором – далее.

11. Стильпон

Стильпон из Мегар, что в Элладе, был слушателем кого-то из учеников Евклида; некоторые говорят, будто он слушал даже самого Евклида, а также Фрасимаха Коринфского, который, по словам Гераклида, был другом Ихтию. Он настолько превосходил всех изобретательностью и софистикой, что едва не увлек в свою мегарскую школу всю Элладу. Филипп Мегарский пишет об этом дословно так: «У Феофраста он отбил Метродора Теоретика и Тимагора из Гелы, у Аристотеля Киренского – Клитарха и Симмия, и даже среди самих диалектиков он сманил Пеония из Аристидовой школы, а Дифила Боспорского, сына Евфанта, и Мирмека, сына Эксенета, вышедших спорить против него, сделал своими страстными приверженцами». Кроме них увлек он и перипатетика Фрасидема, опытного физика, и ритора Алкима, первого из всех эллинских ораторов, и Кратета уловил он в свои сети, и многих иных, и даже Зенона Финикийского. На редкость искушен был он и в политике.

Он был женат и жил с гетерой по имени Никарета (об этом где-то пишет и Онетор). У него была беспутная дочь, которую взял в жены один его друг, Симмий Сиракузский. Так как жила она не по-хорошему, то кто-то сказал Стильпону: «Она тебя позорит!» – «Нет, – отвечал Стильпон, – ни она мне в позор, ни я ей не в честь».

К нему благоволил, говорят, даже Птолемей Сотер: завладев Мегарами, он предлагал ему денег и приглашал с собою в Египет. Но Стильпон из денег взял лишь малую часть, от поездки отказался и удалился на Эгину до тех пор, пока царь не отплыл прочь. Точно так же и Деметрий, сын Антигона, захватив Мегары, распорядился охранять дом Стильпона и возвратить ему разграбленное добро; но когда он спросил у него перечень его убытков, Стильпон заявил, что убытков не было: воспитания у него никто не отнял и знания его и разум остались при нем^[228]. А рассуждая с царем о благодеяниях, он так пленил его, что сделал своим приверженцем.

Говорят, однажды он так спросил об Афине Фидия: «Неправда ли, Афина, дочь Зевса, – это бог?» Ему ответили: «Правда». – «Но ведь эта Афина создана не Зевсом, а Фидием?» Согласились и с этим. – «Стало быть, она – не бог!» За это его привлекли к суду Ареопага; он не отпирался, а утверждал, что рассуждение его правильно: Афина действительно не бог, а богиня, потому что она женского пола. Тем не менее судьи приказали ему немедля покинуть город. А Феодор по прозвищу Бог сказал в насмешку: «Откуда он это знает? Что он ей, подол поднимал?» Ибо поистине Феодор был всех грубее, а Стильпон всех тоньше.

Кратет спросил его: чувствуют ли боги радость от наших поклонений и молитв? – а он, говорят, ответил: «Глупый ты человек, такие вопросы задают не на улице, а с глазу на глаз!» Точно так же и Бион на вопрос, есть ли боги, отвечал:

 
Эту толпу от меня отгони, многоопытный старец!
 

Нрава Стильпон был открытого, чужд притворства и умел разговаривать даже с простыми людьми. Однажды, когда киник Кратет не смог ответить на вопрос и начал отругиваться, он сказал: «Конечно, тебе легче сказать все что угодно, чем то, что нужно!» А когда Кратет задал ему как-то вопрос, стоя с сушеной смоквой в руке, он выхватил ее и съел. «Пропала смоква!» – воскликнул Кратет. «И пропал вопрос твой, – отозвался Стильпон, – потому что смоква была платой вперед за мой ответ». В другой раз, зимою, увидев продрогшего Кратета, он сказал: «Как видно, Кратет, нужно не просто носить плащ, а с умом^[229]!» Недаром кто-то задетый высмеял его так:

 
Видел я и Стильпона, трудом угнетенного тяжким:
В славной Мегаре, где древнего одр указуют Тифона,
Там он отспаривал споры, друзей окружаемый сонмом, —
Время они расточали, по букве ловя добродетель.
 

В Афинах, говорят, он так привлекал к себе внимание, что люди сбегались из мастерских поглядеть на него. Кто-то сказал ему: «Тебе, Стильпон, дивятся, как редкому зверю!» – «Не зверю, – ответил он, – а как настоящему человеку».

Великий искусник в словопрениях, он отвергал общие понятия (ta eidē). По его словам, кто говорит «человек», говорит «никто»: ведь это ни тот человек, ни этот человек (ибо чем тот предпочтительнее этого?) – а стало быть, никакой человек. Или так: «овощ» – это не то, что перед нами, потому что «овощ» существовал и за тысячу лет до нас, – а стало быть, овощ перед нами – не овощ. Впрочем, однажды среди спора с Кратетом он вдруг поспешил прочь, чтобы купить себе рыбу; Кратет, удерживая его, сказал: «Ты теряешь свой довод!» – «Нет, – отвечал Стильпон, – я теряю только тебя, а не довод: довод мой при мне, а вот рыбку того и гляди перехватят!»

Диалогов его известно девять, и все довольно вялые: «Мосх», «Аристипп или Каллий», «Птолемей», «Херекрат», «Метрокл», «Анаксимен», «Эпиген», «К своей дочери», «Аристотель». Гераклит говорит, что учеником его был даже Зенон, основатель стоической школы.

Скончался он, по словам Гермиппа, в глубокой старости, а чтобы ускорить смерть, выпил вина. О нем тоже есть наша эпиграмма:

 
Ты знаешь, как Стильпон Мегарский кончился:
Старость и с нею болезнь вдвоем его повергнули.
Но злым коням умелым стал возницею
Выпитый кубок вина: испивший ускользнул от них^[230].
 

А комический поэт Софил в драме «Свадьба» шутит над ними так:

 
И стал Харин Стильпоновой затычкою.