Дин Кунц
Краем глаза
Глава 8
После окончания урока Мария Елена Гонсалес отправилась домой с пластиковым пакетом, в котором лежала безжалостно вспоротая ножницами одежда, и маленьким бумажным пакетиком с булочками с вишневой начинкой для ее двоих дочурок.
Закрыв за ней дверь и повернувшись, Агнес наткнулась животом на Джо. Его брови взлетели, он обхватил ее руками, словно хрупкостью она превосходила яйцо малиновки, а ценностью – яйцо Фаберже.
– Пора?
– Сначала я хотела бы прибраться на кухне.
– Агги, нет, – его голос переполняла мольба.
Он напомнил ей книжку о Тревожащемся Медвежонке, которую Агнес уже купила для библиотеки их ребенка.
«Тревожащийся Медвежонок носит тревоги в своих карманах. Под своей панамой и в двух золотых медальонах. Носит их на спине и под мышками. Тем не менее у милого, доброго Тревожащегося Медвежонка есть масса достоинств».
Схватки Агнес учащались и усиливались, поэтому она согласилась:
– Хорошо, только позволь мне сказать Эдому и Джейкобу, что мы уезжаем.
Эдом и Джейкоб Исааксоны, ее старшие братья, жили в двух маленьких квартирках над гаражом на четыре машины, который находился за домом, в глубине участка.
– Я им уже сказал. – Джо отступил от жены на шаг, повернулся и с такой силой распахнул дверцу стенного шкафа в прихожей, что едва не сорвал ее с петель.
Как заправский гардеробщик, достал пальто. В мгновение ока руки Агнес оказались в рукавах, а шеей она почувствовала воротник, хотя в последнее время, из-за резко увеличившихся габаритов, ей требовалось прилагать немало усилий и смекалки, чтобы надеть что-либо, кроме шляпки.
Когда Агнес повернулась к мужу, он уже облачился в пиджак и схватил со столика ключи от машины. Взял ее под правую руку, словно она не могла идти сама и нуждалась в поддержке, и осторожно вывел на парадное крыльцо.
Дверь запирать не стал. В 1965 году в Брайт-Бич было проще встретить бронтозавра, чем преступника.
Вторая половина дня выдалась ветреной, облака, прижимаясь к земле, неслись на запад. В воздухе пахло дождем.
На подъездной дорожке их дожидался зеленый «понтиак», отполированный до зеркального блеска, так и искушающий небо прохудиться, чтобы колеса встречных машин окатили его грязной водой. Джо всегда держал свой автомобиль в безупречной чистоте, и, наверное, у него не оставалось бы времени на работу, если бы они жили не в Южной Калифорнии, где каждый дождь становился событием.
– Ты в порядке? – спросил он, открывая дверцу со стороны пассажирского сиденья и помогая ей сесть.
– Как огурчик.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
В «понтиаке» приятно пахло лимонами, хотя на зеркале заднего обзора не висел дезодоратор. Кожаные сиденья, которые Джо регулярно обрабатывал специальным составом, стали куда как мягче, чем в день поставки из Детройта, приборный щиток сверкал.
Джо обошел «понтиак», открыл водительскую дверцу, сел за руль и снова спросил:
– Ты в порядке?
– Будь уверен.
– По-моему, ты побледнела.
– Я в отличной форме.
– Ты смеешься надо мной?
– Ты просто просишь, чтобы я посмеялась над тобой, разве я могу отказать тебе в такой малости?
Когда Джо закрывал дверцу, Агнес скрутила очередная схватка. Она скорчила гримасу, медленно засосала воздух сквозь сжатые зубы.
– О нет, – вырвалось у Тревожного Медвежонка. – О нет.
– Святой боже, милый, расслабься. Это же не обычная боль. Это счастливая боль. Наша маленькая девочка будет с нами еще до того, как закончится этот день.
– Маленький мальчик.
– Доверься материнской интуиции.
– Она есть и у отца. – Он так нервничал, что попал ключом в замок зажигания то ли с третьего, то ли с четвертого раза. – Должен быть мальчик, потому что тогда в доме всегда будет мужчина.
– Ты собираешься сбежать с какой-нибудь блондинкой?
Он не мог завести мотор, потому что попытался повернуть ключ в противоположную сторону.
– Ты знаешь, о чем я. Я еще долго буду рядом, но женщины живут на несколько лет дольше мужчин. Статистика не лжет.
– Страховой агент всегда страховой агент.
– Да нет, это правда. – Он наконец повернул ключ в нужную сторону, и мотор тут же заурчал.
– Хочешь продать мне страховой полис?
– Сегодня, кроме тебя, мне продать его некому. Должен зарабатывать на жизнь. Ты в порядке?
– Боюсь, – ответила она.
Вместо того чтобы тронуть «понтиак» с места, он взял ее руки в свою лапищу:
– С тобой что-то не так?
– Я боюсь, что ты привезешь нас не в больницу, а в дерево.
На его лице отразилась обида.
– Я – самый безаварийный водитель в Брайт-Бич. Доказательство – моя водительская карточка в полицейском участке.
– Только не сегодня. Если на включение первой передачи у тебя уйдет столько же времени, сколько ты заводил мотор, наша девочка будет сидеть и говорить «папа» еще до того, как мы доберемся до больницы.
– Маленький мальчик.
– Просто успокойся.
– Я спокоен, – заверил ее Джо.
Он опустил ручник, включил заднюю передачу вместо первой, и «понтиак» покатился вдоль дома, прочь от улицы. Джо в изумлении нажал на тормоз.
Агнес молчала, пока Джо три или четыре раза медленно набирал полную грудь воздуха, потом указала на ветровое стекло.
– Больница там.
Он покивал.
– Ты в порядке?
– Наша маленькая девочка всю жизнь будет ходить спиной вперед, если мы будем добираться до больницы на задней передаче.
– Если у нас родится маленькая девочка, она будет такая же, как ты. Не думаю, что я сумею справиться с двумя.
– В нашем присутствии ты всегда будешь чувствовать себя молодым.
Осторожными, выверенными движениями Джо переключил передачу, при выезде на улицу посмотрел сначала налево, потом направо, подозрительно прищурившись, словно морской пехотинец, оглядывающий вражескую территорию. Повернул направо.
– Скажи Эдому, что пироги нужно развезти завтра утром, – напомнила Агнес.
– Джейкоб сказал, что он готов сам развезти пироги.
– Джейкоб пугает людей, – покачала головой Агнес. – Никто не прикоснется к пирогу, привезенному Джейкобом, предварительно не проверив его съедобность в лаборатории.
Капли дождя прошили воздух и начали рисовать серебристые узоры на черном асфальте.
Джо включил дворники.
– Впервые слышу, что ты признаешь за своими братьями некоторые странности.
– Они у меня не странные, дорогой. Всего лишь эксцентричные.
– Точно так же о воде можно сказать, что она немножко мокрая.
Агнес хмуро глянула на него:
– Они ведь не мешают тебе жить, не так ли, Джой? Они эксцентричные, но я их очень люблю.
– Я тоже, – признал он. Улыбнулся и покачал головой. – Благодаря им озабоченный страховой агент вроде меня становится беззаботным, как школьница.
– Благодаря им ты, в конце концов, становишься первоклассным водителем. – Она подмигнула мужу.
Он и на самом деле был первоклассным водителем. Дожив до тридцати лет, ни разу не нарушал правила дорожного движения, не попадал в аварии.
Но ни мастерское вождение, ни врожденная осторожность не смогли помочь Джо, когда красный «форд»-пикап проскочил на красный свет, поздно затормозил и на достаточно большой скорости врезался в водительскую дверцу «понтиака».
Глава 9
Его раскачивало, словно в сильный шторм, в уши врывался ужасный рев. Каину Младшему казалось, что он находится в гондоле, которую несет по бурной реке. Нос гондолы украшала вырезанная из дерева фигура дракона, вроде той, какую он видел на обложке фантастического романа про викингов. Но в его конкретном случае гондольер не был викингом. Младший видел высокую фигуру в черном плаще, черный же капюшон полностью скрывал лицо. И весло, которым человек в черном рулил, сработали не из традиционного дерева, а из человеческих костей. Река находилась под землей, небо заменял каменный свод, на далеком берегу горели огни, оттуда же доносился этот жуткий, рвущий барабанные перепонки вой, крик, наполненный яростью, душевной болью и неистовым желанием вырваться из этого кошмара.
Правда, как всегда, оказалась намного прозаичнее и не имела никакого отношения к сверхъестественному. Он открыл глаза и понял, что лежит в заднем салоне «скорой помощи». Вероятно, той самой, которую прислали за Наоми. Но ей теперь требовалась исключительно труповозка.
Над ним склонился не лодочник и не демон, а фельдшер. А ревела сирена.
Живот Каина превратился в обнаженный нерв, словно пара профессиональных мордоворотов отвели на нем душу кулаками и свинцовыми трубами. Каждый удар сердца отдавался болезненным уколом, горло саднило.
Трубка подачи кислорода, раздваивающаяся на конце, крепилась к носу. Холодный, освежающий поток пришелся очень кстати. Младший еще чувствовал вкус блевотины, которая исторглась из него, язык и зубы словно покрылись плесенью.
Но его больше не рвало.
При мысли о случившемся у вышки мышцы живота вдруг сократились, отреагировав, словно лабораторная лягушка – на электрический разряд. Младшего захлестнула волна ужаса.
«Что со мной происходит?»
Фельдшер отбросил в сторону трубку подачи кислорода, быстро приподнял голову пациента и поднес к его подбородку полотенце, чтобы собрать тонкий ручеек рвоты.
Тело Младшего подвело его, как случалось и прежде, но подвело по-новому, ужаснув и унизив его фонтанами всех жидкостей, какие только были в организме, за исключением спинномозговой. Он даже пожалел, что находится в «скорой помощи». Уж лучше лежать в гондоле, несущейся по черным водам Стикса, чем заново переживать все эти мучения.
Когда спазмы прекратились, он откинулся на подушку. Тело била дрожь, от загаженной одежды шел отвратительный запах, и тут Младшего словно громом поразило. В голове сверкнула то ли безумная, то ли открывающая истину мысль: «Наоми, эта злобная сука, она отравила меня!»
Фельдшер, прижимающий пальцы к радиальной артерии на правом запястье Младшего, должно быть, почувствовал убыстрение пульса.
Младший и Наоми ели курагу из одного пакетика. Забирались в него пальцами, не глядя. Вытряхивали на ладонь и брали первый попавшийся сушеный абрикос. Она не могла контролировать, какие абрикосы брал он, а какие ела она сама.
Может, она и сама решила отравиться? Может, собиралась убить его и покончить с собой?
Нет, у любящей жизнь, веселой, богобоязненной Наоми таких намерений быть не могло. Каждый день представал перед ней в золотом сиянии, которое шло от солнца в ее сердце.
Однажды он так и сказал ей. Золотое сияние, солнце в сердце. Она растаяла от его слов, слезы брызнули из ее глаз, и отдалась ему Наоми с бо́льшим жаром, чем обычно.
Нет, скорее, яд был в его сэндвиче с сыром или бутылке с питьевой водой.
Он пришел в ужас: очаровательная Наоми, замыслившая столь гнусное преступление. Покладистая, щедрая, честная, добрая, Наоми просто не могла убить человека, уж тем более мужчину, которого любила.
Но вдруг она разлюбила его?
Фельдшер накачал воздух в манжету сфигмоманометра и, скорее всего, увидел, что кровяное давление Младшего взлетело до небес, когда тот подумал, что любовь Наоми была фикцией.
Может, она вышла за него замуж ради… Нет, это тупик. Денег как раз у него не было.
Она его любила, это точно. Обожала. Боготворила, и это не просто слова.
Как только Младший подумал о возможном предательстве, никакие аргументы уже не могли убедить его, что эти подозрения ни на чем не основаны. Отныне на доброе имя Наоми, которая всегда давала людям больше, чем брала от них, пала тень, и доля сомнений относительно ее намерений навсегда осталась в его памяти.
В конце концов, невозможно узнать, что творится во всех закоулках сердца и души даже самого близкого тебе человека. А идеальных людей нет. Даже тот, кто ведет себя как святой и абсолютно бескорыстен в своих поступках, в душе может оказаться монстром, и свою истинную сущность он может продемонстрировать только однажды, а то и вовсе никогда.
Вот и о себе он мог сказать со всей определенностью: вторую жену он не убьет. Прежде всего потому, что теперь, когда воспоминания о совместной жизни с Наоми замараны столь чудовищным сомнением, он уже не мог заставить себя настолько довериться другой женщине, чтобы связаться с ней узами брака.
Младший закрыл усталые глаза и с благодарностью почувствовал, как фельдшер вытирает его лицо и запекшиеся губы прохладной, влажной салфеткой.
Прекрасный образ Наоми возник перед его мысленным взором, но прекрасной она оставалась лишь мгновение, а потом он, как ему показалось, подметил некое коварство в ее ангельской улыбке, холодный расчетливый блеск в когда-то любимых глазах.
Потерять обожаемую жену – это ужасно, такие раны не заживают, но на его долю выпало еще горшее испытание: на сверкающий образ любимой пала тень подозрения. Наоми более не могла ни успокоить, ни утешить его, и вот теперь Младший лишился и чистых, непорочных воспоминаний о ней, которые могли бы его поддержать. Как всегда, его достало не действие, а последствия.
Изгаженные воспоминания о Наоми вызвали у Младшего такую глубокую, такую беспросветную тоску, что он и не знал, сможет ли выдержать этот удар. Он почувствовал, как задрожали губы, уже не от рвотного рефлекса, а от обиды, безумной обиды. Его глаза наполнились слезами.
Должно быть, фельдшер сделал ему успокаивающий укол. Потому что, хотя «скорая» в вое сирены продолжала мчать сквозь этот знаменательный день, Каин Младший уснул глубоко и покойно… достигнув временного перемирия с самим собой в этом не потревоженном сновидениями сне.
* * *
Проснулся он на больничной кровати, с чуть приподнятой верхней половиной тела. Свет попадал в палату только через единственное окно, пепельно-серый свет, скорее слабый отсвет, да еще разделенный на полосы венецианскими жалюзи. Так что бо́льшая часть палаты пряталась в тени.
Во рту все еще стоял горький привкус, но уже не столь отвратительный, как раньше. Зато все запахи были на удивление чистыми и бодрящими: антисептические препараты, воск для натирки пола, свежевыстиранные и отглаженные простыни. Ни тебе блевотины, ни крови, ни мочи.
Он безмерно ослаб, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. На него навалилась огромная тяжесть. Глаза и те не желали оставаться открытыми.
Прозрачная трубка соединяла бутылку, закрепленную на стойке у кровати, с иглой, воткнутой в вену правой руки. По трубке поступала жидкость, возмещая потери, понесенные организмом. Конечно, подавались в кровь и противорвотные препараты. Правая рука крепилась на поддерживающей шине, чтобы он не мог согнуть локоть и случайно выдернуть иглу.
В палате стояла вторая кровать. Пустая.
Младший думал, что он один, но, когда ему удалось набраться сил, чтобы устроиться поудобнее, он услышал, как кто-то откашлялся. Источник звука находился за изножием кровати, в правом углу комнаты.
Инстинктивно Младший понял, что человек, наблюдающий за ним из темноты, пришел в палату не с благими намерениями. Врачи и медицинские сестры не приглядывают за пациентом, погасив свет.
Он похвалил себя за то, что не шевельнулся, не издал ни звука. Он хотел, чтобы посторонние как можно позже узнали о том, что он очнулся.
Поскольку верхняя часть его тела была чуть приподнята, ему не пришлось отрывать голову от подушки, чтобы наблюдать за углом, в котором расположился незнакомец. И Младший всматривался в темноту, лежащую за стойкой, за изножием второй кровати.
Он лежал в самой темной части палаты, вдали от окна, но и в интересующем его углу царил не менее плотный мрак. Он изо всех сил напрягал зрение, даже заболела голова, но в конце концов смог разглядеть очертания кресла. В кресле сидел человек, без лица и фигуры, прямо-таки одетый в черное, укрывший голову капюшоном гондольер со Стикса.
У Каина чесалось все тело, ему хотелось пить, но он не выдавал себя ни малейшим движением. Наблюдал.
Какое-то время спустя Младший понял, что ощущение придавленности, с которым он проснулся, не чисто психологического свойства: что-то тяжелое лежало у него поперек живота. Не только тяжелое, но и холодное… настолько холодное, что средняя часть тела совершенно онемела. Так онемела, что поначалу он даже не чувствовал холода.
По телу волнами побежала дрожь. Он с силой сжал челюсти, чтобы застучавшие зубы не привлекли внимание человека в кресле.
Не отрывая взгляда от угла, Младший думал о том, что же все-таки лежит поперек его живота. Таинственный наблюдатель так нервировал его, что он никак не мог собраться с мыслями. Стремление хоть как-то остановить дрожь, вытряхивавшую из него душу, мешало сосредоточиться и всесторонне оценить ситуацию. Чем дольше он не мог установить природу этого неподвижного объекта, тем больше Каин тревожился.
И едва не вскрикнул, когда перед его мысленным взором вдруг возник труп Наоми, местами белее белого, местами – серый, а где-то уже и зеленеющий, абсолютно холодный, с ушедшим из плоти теплом жизни и еще не начавший согреваться теплом разложения.
Нет. Нелепо. Не может лежать на нем Наоми. Не может он делить одну кровать с трупом. Это какой-то черный юмор, сказочка из пожелтевшего от времени издания «Баек из склепа».
И в кресле сидела не Наоми, не могла она прийти сюда из морга, чтобы потребовать отмщения. Мертвые не оживают, ни в этом мире, ни в каком-либо другом. Все это ерунда.
Даже если эти невежественные суеверия и могли оказаться правдой, гость ведет себя слишком уж тихо и терпеливо, чтобы быть мертво-живой инкарнацией его убитой жены. Это затаенность хищника, это звериная хитрость, а не молчание сверхъестественного существа. Нет, это пантера, изготовившаяся к прыжку, змея, слишком злобная, чтобы предупредить о своей близости треском погремушек.
И внезапно Младший догадался, кто сидит в кресле. Конечно же, одетый в штатское полицейский, с родимым пятном на лице.
Тронутые сединой, коротко стриженные волосы. Плоское лицо. Мощная шея.
Из памяти Младшего выплыл глаз, плавающий в родимом пятне цвета портвейна, твердая серая радужка – головка гвоздя на окровавленной ладони распятого человека.
Тяжелый предмет, мертвым весом лежавший на нем, холодил плоть, но теперь, при мысли о том, что из темноты за ним наблюдает детектив с родимым пятном на лице, холод проник и в кости.
Младший предпочел бы иметь дело с Наоми, умершей, воскресшей из мертвых и страшно рассерженной, чем с этим человеком, обладающим чудовищной выдержкой.
Глава 10
С грохотом, подобным тому, с каким разверзнутся небеса в Судный день, «форд» врезался в «понтиак». Агнес не могла услышать начальной фазы своего крика, наибольшую его часть заглушил скрежет металла. «Понтиак» потянуло вбок, он наклонился, начал переворачиваться.
Вымытая дождем мостовая жирно поблескивала под колесами, перекресток находился на середине длинного склона, так что гравитация объединилась с судьбой в заговоре против них. Водительская сторона «понтиака» поднималась все выше. Панорама Брайт-Бич встала на попа. Пассажирская сторона хряпнулась о мостовую.
Стекло в дверце у правой руки Агнес треснуло и разлетелось фонтаном осколков. Черный асфальт с множеством вкрапленных в него камушков вдруг оказался в каких-то дюймах от ее лица.
Прежде чем вставить ключ в замок зажигания, Джо пристегнулся ремнем безопасности, но Агнес, учитывая размеры ее живота, при всем желании не могла этого сделать. Она ударилась о дверцу, боль прострелила правое плечо, мелькнула мысль: «О боже, ребенок!»
Упираясь ногами в пол под приборным щитком, цепляясь за сиденье левой рукой, яростно ухватившись за ручку дверцы пальцами правой, она молилась, просила Господа, чтобы с ребенком ничего не случилось, чтобы она прожила достаточно долго и успела открыть своему первенцу путь в этот прекрасный мир, бескрайний, удивительный, ни с чем не сравнимый. Удастся ли ей самой пережить аварию или нет, Агнес не волновало. Ее заботил только младенец.
Перевернувшись на крышу, «понтиак» с громким скрежетом заскользил по асфальту, и как ни пыталась Агнес удержаться в кресле, ее вытряхнуло из сиденья, бросило к потолку и назад. Лбом она крепко ударилась о крышу, тонкая обивка не смогла смягчить удар, в спину впечатался подголовник.
Она услышала, что кричит, но лишь на короткое время, потому что «понтиаку» снова досталось. То ли в него второй раз врезался «форд», то ли какая-то другая машина, на траекторию движения которой после первого удара вынесло «понтиак», то ли он столкнулся с припаркованным автомобилем. В любом случае от этого удара у Агнес перехватило дыхание, и крики сменились отрывистыми хрипами.
Второй удар позволил «понтиаку» завершить переворот на триста шестьдесят градусов. Перекатившись через водительскую сторону, он наконец вновь встал на все четыре колеса, запрыгнул на тротуар и уткнулся передним бампером в ярко окрашенную стену магазина, торгующего досками для серфинга, вдребезги разбив витринное стекло.
Тревожащегося Медвежонка (даже когда он сидел за рулем, чувствовалось, какой он огромный) развернуло на сиденье, головой к ней. Взгляд Джо не отрывался от нее, из носа лилась кровь.
– Ребенок? – прохрипел он.
– Все нормально, я думаю, все нормально, – выдохнула Агнес, но ее терзала мысль, что она ошибается, что ребенок родится мертвым или войдет в этот мир с серьезными увечьями.
Он не шевельнулся, Тревожащийся Медвежонок, остался сидеть в этом крайне неудобном положении, руки висели плетьми, голова свесилась набок, словно у него не хватало сил держать ее прямо.
– Дай мне… увидеть тебя.
Ее трясло, страх туманом застилал голову, мысли путались, поначалу она не поняла, о чем он, чего хочет, а потом увидела, что окно на его стороне разбито, что дверца искорежена, чуть ли не сорвана с петель. Хуже того, весь бок «понтиака» после чудовищного удара вдавлен в кабину. И куски металла, словно стальные зубы механической акулы, вгрызлись в плоть Джо, круша ребра, подбираясь к теплому сердцу.
«Дай мне… увидеть тебя».
Джо не мог поднять голову, не мог повернуться к ней… потому что его позвоночник поврежден, возможно, сломан, и он парализован.
– О, святой боже, – прошептала Агнес. Она всегда считала себя сильной женщиной, сила ее покоилась на прочном фундаменте веры, с каждым глотком воздуха она всегда вдыхала и надежду, но сейчас вдруг стала слабой, как неродившийся ребенок в ее чреве, страх вытеснил все остальные чувства.
Она наклонилась вперед, к нему, чтобы ему не приходилось очень уж скашивать глаза. А когда трясущейся рукой коснулась щеки Джоя, его голова упала вперед, шейные мышцы превратились в веревки, подбородок уперся в грудь.
В разбитые окна ветер бросал холодные капли дождя. Слышались голоса людей, сбегающихся к «понтиаку», издалека доносились раскаты грома, в воздухе стоял озоновый запах грозы и, более слабый, но куда более ужасный, – крови, но эти подробности не могли заставить Агнес поверить, что происходит все это наяву, поскольку даже самые страшные кошмары казались ей более реальными, чем случившееся.
Она обхватила лицо Джоя обеими руками, но едва смогла поднять его голову, страшась того, что может увидеть.
Глаза его как-то странно сверкали, такого она никогда за ним не замечала, словно сияющий ангел, собравшийся вести мужа в иной мир, уже вселился в его тело и готовился сделать первый шаг.
– Я… ты любила меня, – в голосе не слышалось ни боли, ни отчаяния.
Не понимая, о чем он, думая, что он непонятно зачем спрашивает, любила ли она его, Агнес ответила:
– Да, конечно, мой глупый медвежонок, мой глупый человечек, конечно, я любила тебя.
– Это… единственное, что имело значение… – шептал Джой. – Ты… любишь меня. Благодаря тебе у меня была хорошая жизнь.
Она попыталась сказать, что он выкарабкается, что они еще долго будут жить вместе, что вселенная не столь жестока, чтобы забрать его в тридцать лет, когда впереди у них еще целая жизнь, но правда била в глаза, а лгать ему она не могла.
По-прежнему веря во всемогущество Создателя, по-прежнему вдыхая надежду с каждым глотком воздуха, она не могла помочь ему, как бы ей этого ни хотелось. Агнес почувствовала, как перекашивается у нее лицо, как дрожат губы, попыталась подавить рыдание, но оно вырвалось наружу.
Сжимая руками дорогое ей лицо мужа, она поцеловала его. Встретилась с ним взглядом, яростно моргнула, смахивая слезы, потому что хотела заглянуть ему в глаза, видеть его, видеть его душу, видеть до того самого момента, когда она покинет бренное тело.
Люди уже собрались у автомобиля, пытались открыть искореженные дверцы, но Агнес отказывалась замечать их присутствие.
И Джой, вложив последние резервы сил в пристальный взгляд, выдохнул: «Бартоломью».
У них не было знакомых с таким именем, она ни разу не слышала, чтобы Джой произнес его, но она поняла, чего он хотел. Он говорил о сыне, которого так и не увидел.
– Если будет мальчик… Бартоломью, – пообещала она.
– Будет мальчик, – заверил ее Джой, словно ему открылось будущее.
Кровь заструилась по нижней губе, по подбородку, алая артериальная кровь.
– Милый, нет, – взмолилась она.
Душа исчезла из его глаз. Она хотела пройти сквозь глаза, как проходила Алиса сквозь зеркало, последовать за прекрасным сиянием, которое таяло с каждым мигом, войти в дверь, которая открылась для него, сопроводить из этого залитого дождем дня в вечность.
Но дверь эта предназначалась только для него – не для нее. Не было у нее билета на поезд, который прибыл за ним. Он вошел в вагон, поезд отбыл вместе со светом в глазах Джо.
Агнес наклонилась к нему, последний раз поцеловала в губы, и кровь его на вкус была не горькой, но священной.
