Любен Дилов
Жестокий эксперимент

Было ли это на самом деле, не было ли – уже не имело значения, ведь если в воспоминаниях постоянно присутствует нечто, в чем мы наблюдаем себя, значит, нечто было. И все равно, в действительности ли это пережито или плод нашего воображения, но это то единственное, что осуществляет наши неосуществимые желания. Ибо что, в сущности, представляет собой действительность? Сможем ли мы когда-нибудь отделить подлинный мир от образов, в которых он предстает в нашем воображении? И отыщем ли мы иное бытие, которое давало бы нам больше и радостей, и мук, и утешений, чем та действительность, бескрайнее полотнище которой мы неустанно ткем во сне и наяву, чтобы вышивать потом на нем свои видения?

И все же, несмотря на внутренний протест, он станет жить отныне с таким ощущением, что когда-то, по недоразумению или по глупости, он упустил и вправду нечто настоящее: необыкновенную любовь, возможность воспринять что-то необычайное. Но разве время не уносит всех нас к последнему берегу окончательного забвения именно с подобными ощущениями?

Второй раз он встретил ее уже в конце зимы. Уже издалека она привлекла его внимание своей элегантностью: на ней было шикарное кожаное пальто, оригинальные сапожки и кокетливая шапочка. Она вышагивала совершенно незнакомой ему походкой, но, видимо, он и не знал настоящей ее походки. На ограниченном пространстве яхты оказалось невозможно расхаживать так вольготно. В глазах ее не было того страдания, что заинтриговало его в момент их первой встречи. Не было в них и испуга, когда она увидела его.

– Цветешь! – продемонстрировал он ей свое восхищение после того, как не менее демонстративно поцеловал ее руку.

Зарумянившееся от холода, лицо ее стало еще красивее, но как бы и банальнее. Это было лицо женщины, нашедшей счастье в обычной жизни. Как бы хвастая и предупреждая, она поспешила сообщить ему:

– Я жду ребенка.

Он попытался составить и мысленно решить несоставимое уравнение, ведь неизвестное оставалось неизвестным – он не знал, на каком она месяце беременности. Будь он более уверенным в себе, то мог бы решить, что ребенок его. Разве она не говорила ему однажды, что хочет иметь ребенка, но чтобы он не знал? Несколько драматических минут ожидания кончились тем, что он так и не осмелился ни о чем спросить ее. И поскольку она не акцентировала на этом внимания, он решил, что ребенок или не его, или для нее вообще не имеет значения, кто отец.

Ее супруг получил свою долгожданную кафедру, и ему следовало бы ее поздравить, но вместо этого он сказал:

– Тебе проще!

– Что? – настороженно спросила бывшая Альфа.

Он улыбнулся, почувствовав свою неправоту, помолчал. Затем чуть было не спросил, прооперировала ли она свои косточки – больше не о чем было говорить, но решил, что и это прозвучало бы как издевка. Да ей сейчас, конечно, не до косметики.

– Я на консультацию, – сказала она. – Пока все в порядке, только вот надо побольше гулять. – Но проводить ее не предложила.

– Так за кого болеть, за мальчика?

– Мне все равно. А что делаешь ты?

– Преподаю.

– Тебя, наверное, все так же любят студентки?

– Куда важнее, чтобы они вообще научились любить. – Это было похоже на укор, и он добавил: – Науку. Какой бы неблагодарной она не казалась.

Видел он также и несколько ее статей в журналах. В них чувствовалась компиляция, но написаны они были темпераментно и искусно, однако он забыл поздравить ее с этими публикациями. Смотрел ей вслед, разобиженный на ее незнакомую походку. Беременность у нее пока еще не была заметна, но она как бы специально выставляла живот напоказ, по-видимому, уже сейчас упражняясь, чтобы носить его с гордостью и достоинством. Ему стало больно, что все кончилось между ними таким банальным образом. Да и чего, собственно, они искали друг в друге? Ведь она сама сказала тогда о рыбах… А может, именно тогда Вселенная на самом деле пожелала открыть им какую-то свою тайну, они же отмахнулись от нее как от сновидения и занимались только собою. Напрасно он иронизировал, что ей проще. Природа осчастливила ее всего лишь временно, помещая в утробу плод вместе со всеми муками последующих попыток познания.

Какой-то мальчишечка выбежал на тротуар и оказался прямо у ее ног. Она остановилась, уступая ему дорогу. А он подумал: вот если бы на его яхте бегал такой мальчишка, он берег бы его и трясся бы над ним. На мгновение он представил его упавшим в воду и оцепенел, а потом сказал себе, что обязательно научит своего малыша плавать в самом раннем возрасте. Ему давно уже не за кого переживать и бояться, и в этом, пожалуй, мало хорошего. Все же надо было вырастить хотя бы одного ребенка. И еще он подумал, что наверняка долго еще будет грустить по своей Альфе, и это, по всей видимости, станет мешать ему в работе.

Он констатировал это без какой-либо особой боли, так как грусть давно уже стала его союзницей, и все же стоял и ждал чего-то, пока кто-то не окликнул его: «Эй, фридмон!»

Но, разумеется, вокруг никого не оказалось. На днях его точно так же испугали в аудитории студенты. После лекции и всех курьезных гипотез, которые он им преподносил как всегда, один из студентов окликнул своего приятеля, выходившего из аудитории: «Эй, фридмон!», абсолютно не подозревая, что их профессор почувствовал себя при этом снова мечущимся в бесчисленном количестве себе подобных фридмонов и смущенный от осознания собственной случайности. Но разве фридмоны могут грустить из-за своего одиночества? И утратил ли он Вселенную, как говорил Лоуренс, из-за исчезнувшей с его пути Альфы?

Нет, Вселенная осталась на месте со всеми своими известными и неизвестными и со всеми присущими ей загадками, среди которых он должен был прокладывать свой путь…

26

Вселенная была на месте и сейчас, когда они вдвоем взирали на нее через стекло командной кабины.

– Прости, что я нарушила твое единение с природой! – сказала неожиданно Альфа.

Похоже, она уже искала возможность примирения с поджидавшим ее берегом, или же течение, в котором они до сей поры плыли вместе, разделилось на два рукава и уносило их к разным берегам.

Он стал машинально разминать подушечку левой ладони. Какая-то боль отзывалась в ней – наверное, натер и не почувствовал.

– Глупости! – возмутился он. – Ничего ты не нарушила. Все это фанфаронство, желание обмануть свою несостоятельность и усталость. Читаем студентам лекции, что человек – венец природы, и забываем при этом сказать, что для того, чтобы он наконец стал таковым, он должен всякое мгновение осознанно самосовершенствоваться. Это уже что-то вроде бунта, не правда ли? Категорический императив, который призывает и к действию, и к бунту, а не к примирению, а человек иногда может нуждаться и в примирении тоже. Гёте где-то сказал: познать познаваемое и спокойно наслаждаться непознаваемым… Что-то в этом роде. Потому и убегаю время от времени в море, чтобы заявить природе: извини, прошу тебя, за то, что расщепляем твои атомы, и так далее. Но это лицемерие чистой воды…

– Успокойся, капитан! – остановила его она, словно подготавливая к разлуке.

– Извини, я с утра сегодня такой! Давление, что ли. Ты биолог, в этих делах лучше меня разбираешься.

– Вчера и позавчера ничего подобного не было, – без укора промолвила она.

Невыспавшаяся женщина, сидящая перед ним, пыталась возбудить себя парой сигарет и продолжала курить. А сказанное ему ею «вчера или позавчера» показалось бесконечно растянутым во времени. И мерещилось: другая женщина витала там и от нее осталось воспоминание, будто они прожили вместе длинную-предлинную жизнь, супружескую жизнь, и постоянно боролись друг с другом, кто кого одолеет, и таким образом превратили яхту в балаган, каковым, в сущности, являлся и весь белый свет. А теперь они устали и от любви и от баталий.

– Я разонравилась тебе? – добавила Альфа чуть погодя.

А он все еще спрашивал себя, будет ли любить ее и там, за черной лентой берега. Он, конечно же, любил бы ее и в данный момент, не будь ощущения, что он перепил. Ему захотелось уколоть ее, ибо он почувствовал, что всю ответственность за происшедшее она хочет свалить на него. И он сказал:

– Я предупреждал тебя, чтобы не рвалась увидеть меня в нижнем белье, а?

– Я люблю тебя, капитан! – всхлипнула Альфа.

И, выпустив облачко дыма, снова затянулась, стараясь удержать себя в узде. А поскольку он не ответил ей, продолжила с горечью:

– Пожалуй, люди, как и рыбы, даже в любви не могут быть друг с другом по-настоящему вместе. Отложит самка где-нибудь икринки, потом какой-нибудь самец, не важно какой…

– Разве мы не были вместе? – обидчиво спросил он.

– Были, – согласилась она как-то не очень уверенно.

Они помолчали. Пока он не ляпнул самым бестактным образом, поскольку тема, которую он затронул, и его самого вынуждала чувствовать себя виноватым:

– Что будем делать потом?

– Разберусь с доцентом, – не поняла она его вопроса, снова назвав своего мужа «доцентом». Наверное, она всегда называла его так. – Он хороший человек, для него сейчас очень важно получить кафедру. Думаю, именно по этим делам он и уехал.

– Получит. Когда-то у меня были сомнения, оставаться ли на кафедре, нет ли – меня звали на место получше, – но мой старый знакомый профессор сказал так: «Университет как трамвай: встанешь однажды на подножку, и те, кто поднимаются в него следом за тобой, постоянно будут проталкивать тебя вперед».

– Но ведь тебя не проталкивали! – возразила она, мысленно находясь рядом со своим доцентом, и он не сознался, что не обошлось и без проталкивания.

В течение всех этих трех дней они не говорили ни о каком общем будущем, напротив, старательно старались избегать самого этого слова. И тем не менее сейчас его угнетало мучительное состояние, что он утратил что-то очень важное для себя.

Она курила сигарету за сигаретой. Стала искать, куда бы положить окурки, но, так и. не найдя ничего, собрала их в кулак. Вздохнула и подвела итог, словно желая расплатиться с ним за все:

– Хорошо было!

– Да, – согласился он, однако ни в себе, ни в ее ответе не почувствовал желания это повторить.

– Боже, какое это было безумие! Роскошное безумие! Спасибо тебе!

– Глупости! – мучительно выдавил он.

– Не будь грубым, – выдохнула она сквозь слезы.

– Ты же знаешь, как горько я плачу!

И слезы, крупные и прозрачные, закапали из ее глаз, скатываясь в зажатые в кулачке окурки.

– У тебя нервы не в порядке, – буркнул он, вместо того чтобы обнять ее. – Надо попринимать таблетки.

– Да-да! – Она стала послушно утирать глаза рукавом пуловера, которому надлежало быть захороненным. – А помнишь, как светились той ночью наши зубы?

Да, этот свет все еще согревал его память… своей необъяснимостью. Ученый, живущий в нем, не мог принять его как символ любви.

Альфа засмеялась, но слезы по-прежнему звенели в ее голосе:

– А вот по этому свету я буду горевать больше всего!

– Хочешь, чтобы я заревел?

Она прижалась головой к его плечу и спросила:

– Ас картинами что будет?

– Здесь останутся, – сказал он, подумав: неужели она до такой степени боится оставить какие-либо следы, что готова избавиться от всего. И добавил: – Ты же знаешь, я никогда не пускаю сюда никого, особенно университетских.

– Недавно я снова рассматривала их. На одной ты нарисовал меня с большой любовью. Я такая красивая и молодая. А на другой – ненавидел…

Он не помнил, когда именно рисовал эти картины, однако это беспамятство уже его не беспокоило, ибо их пребывание на яхте вообще было похоже на безумную оторванность от внешнего мира.

– Воображение, – сказал он, все еще обиженный предыдущим ее вопросом. – На одной я рисовал тебя как влюбленный самоед, а на второй как профессор квантовой механики.

– Возьми себе хотя бы ту, с ногами. Она чудная!

– Дешевый символ!

– Будет напоминать тебе обо мне. Ведь тебя вдохновили мои косточки. Нет, в конце концов я пойду прооперирую их! – заключила она, словно ничего более важного ее на берегу не ожидало.

И снова закурила.

Он глянул на компас, посмотрел на берег, который постепенно приближался. Седые волны надвигались на яхту, обмывали ее борта.

– И все же надо решить, что делать.

– Заниматься любовью, – засмеялась она. – Что еще? Иди посмотри, какой восход.

Ее неожиданная вульгарность была неприятна ему, и вместе с тем он отметил, что они оба действительно не знали, что бы еще сделать с собой. Ибо где был он, этот правильный выбор? Похоже, человек, как и микрочастица, обречен на случайность выбора.

И все же, несмотря на это, он последовал за ней с какой-то непонятной надеждой. Она удивляла его, эта маленькая надежда, так же как и мерцавшие на берегу огоньки, которые пока что кто-то забыл погасить, но еще обязательно погасит. Течение настойчиво возвращало их к берегу. Оно было невидимым и неосязаемым, но он чувствовал его инстинктивно.