Дик Лер
Черная месса

«То есть ты думаешь, что мы не сможем победить?» – резко бросил он в лицо собеседнику.

Коннолли и вправду думал, что Балджер сильнее. Он был полностью уверен в том, что Анджуло и его парням нечего тягаться с Балджером и Флемми – «бесчувственными убийцами», как он их называл. Но сейчас это не имело значения.

«У меня есть предложение: почему бы тебе не задействовать нас, чтобы сделать то, что они собираются сделать тебе? Бороться с огнем с помощью огня?»

Сделка была очень простой: Балджеру следовало использовать ФБР для устранения своих конкурентов из итальянской мафии. И как будто этого предложения самого по себе было недостаточно, Коннолли также пообещал, что ФБР впредь не будет преследовать Балджера, если он будет с ним сотрудничать. Что скрывать, в это самое время другие федеральные агенты буквально рыскали по округе, вынюхивая подробности о ростовщических делах Балджера. Присоединяйся к нам, словно говорил Коннолли. Мы защитим тебя, обещал он – точно так же, как в свое время Рико обещал это Флемми.

Балджер был явно заинтригован. «Ты не сможешь выжить без друзей из правоохранительных органов», – подытожил Коннолли в конце разговора. Однако никакими договоренностями встреча не увенчалась.

Двумя неделями позже Коннолли и Балджер снова встретились в Куинси – на этот раз чтобы подтвердить сделку.

«Договорились, – сообщил Балджер. – Я в деле. Если они хотят играть в шашки, мы сыграем в шахматы. Черт с ними».

Какой же приятной музыкой эти слова прозвучали в ушах Джона Коннолли… Невероятно: он только что затащил в ФБР самого Уайти! Если вербовка информаторов считалась вершиной работы агента, то Коннолли мог с гордостью зачислить себя в высшую лигу. Одним смелым ударом он оставил позади годы черновой работы в ФБР и теперь принадлежал к «сливкам общества», наряду с недавно вышедшим на пенсию Полом Рико. Если Рико был тем агентом, на которого так хотелось быть похожими новому поколению молодых федералов, то Балджер являлся настоящей криминальной легендой квартала, и от него были в восторге все мальчишки в Саути. Коннолли ощущал, что в этот момент происходит слияние двух противоположных миров.

Более того, он был лично заинтересован в сделке. Уайти Балджер из Южного Бостона – последний человек из всего преступного сообщества, которого можно было заподозрить в работе на ФБР. И долгие годы Коннолли острее других ощущал это, на первый взгляд кажущееся, несоответствие. Среди своих коллег в ФБР агент крайне редко (не исключено, что вообще ни разу) называл Балджера информатором, доносчиком или стукачом, и всегда злился, когда слышал, как другие используют подобные ярлыки. Для него Балджер был исключительно «источником». Или же, на худой конец, «стратегом» либо «связным» (эти термины предложил сам Балджер). Казалось, что сам человек, привлекший Уайти к сотрудничеству с Бюро, не смог поверить в происходящее окончательно. А может, дело было в том, что эта сделка с самого начала представляла собой не столько формальное соглашение о сотрудничестве агента и преступника, сколько зарождающуюся дружбу между Джонни и Уайти из Олд-Харбор. И хотя Коннолли, без сомнения, заботился о своей карьере, но поддержкой Уайти он заручился не столько из-за каких-то будущих выгод, сколько из-за прошлого, которое их обоих связывало. Круг замкнулся – все дороги вели в Саути.

В дальнейшем Коннолли всегда проявлял уважение к старшему по возрасту Балджеру, называя его именем, которое тот сам предпочитал, – Джим, а не уличной кличкой, что так нравилась прессе. Подобные вещи могли показаться малозначащими деталями, но именно они делали это уникальное взаимодействие приятным для обеих сторон. Балджер, к примеру, настоял, что он будет предоставлять информацию только об итальянской мафии, но не об ирландцах. Более того, в качестве обязательного он выдвинул следующее требование: чтобы Коннолли не сообщал его брату Билли, тогда уже занимавшему пост сенатора, об этом новом «деловом соглашении».

Существовала определенная и неизбежная ирония в этой сделке между Балджером и ФБР, принявшей именно такую форму аккурат на второй год назначенной судом школьной развозки в Южном Бостоне. Ситуация, в сущности, была ужасна. Обитатели Саути, включая их лидеров – таких как Билли Балджер, – оказались абсолютно беспомощны в своих попытках дать отпор федеральному правительству, которое буквально перепахивало район, насаждая развозку. Федеральная власть была могущественна и не собиралась отступать, несмотря на все возмущения народа. Такова была беспощадная реальность общественной жизни района. Но в другой части Саути Уайти Балджер заключил сделку, способную дать властям достойный отпор. ФБР нуждалось в Уайти, поэтому оно не стало бы стараться обмануть его. Остальной мир, возможно, и принадлежал федералам, но уж криминальный мир – нет. Уайти нашел-таки способ выкурить их из Саути – из его Саути! По иронии судьбы он преуспел там, где оказался бессилен его брат-чиновник.

Немедленно был настроен и запущен процесс обмена информацией. Проводились новые встречи. Балджер подключил Флемми, и общая договоренность была достигнута. Со своей стороны, Балджер прекрасно осознавал ценность партнерства с Флемми, принимая во внимание широкий доступ того к мафиозным кругам и, соответственно, к той информации, в которой так отчаянно нуждался Коннолли. Флемми тем временем пришлось оценить все преимущества совместной деятельности с Балджером – не только из-за его острого ума, но и по причине его обладания привилегией «крыши», особенно в делах с Коннолли. Он без труда заметил что-то особенное, некую искру, пробежавшую между теми двоими с самого начала: «У них был какой-то особый контакт».

Для Коннолли Флемми явился этакой вторичной, побочной добычей, доставшейся ему, так сказать, «в нагрузку», – но вот Балджер был его собственным трофеем, настоящим призом для бостонского офиса ФБР. Это было крутейшей сделкой, первоклассным достижением: Коннолли становился куратором двух воротил высокого уровня, настроенных на помощь ФБР в начавшейся кампании по уничтожению мафии. Впрочем, эта сделка вовсе не означала, что Уайти откажется от своего стиля. Спустя всего пять недель после того, как 30 сентября 1975 года досье Уайти Балджера было рассекречено, он совершил первое убийство уже в новом статусе – информатора ФБР. На пару с Флемми они расправились с докером из Саути Томми Кингом. Это убийство было совершено отчасти для расширения границ влияния Балджера, частично – из мести, но основной причиной была непомерная гордыня Уайти. Балджер и Кинг, никогда не ладившие между собой, как-то повздорили в одном из баров Саути. Завязалась драка, замелькали кулаки. Кинг повалил Балджера, уселся на него верхом и принялся навешивать ему, пока их не растащили. За содеянное Кинг поплатился 5 ноября 1975 года. Без сомнения, воодушевленные секретным знанием о том, что ФБР в любом случае прикроет их проделки, Балджер и Флемми, заручившись помощью подельника, «пришили» Кинга. Докер испарился из Саути и вообще из жизни. Неудивительно, что Балджер ни разу не упомянул об этом во время своих встреч с Коннолли; наоборот, один из первых докладов Уайти опровергал слухи о том, что банда ирландцев начала войну и готовится крупная разборка между Уинтер-Хилл и мафией. Одним словом, «много шума из ничего»^[30]. На улицах было спокойно, заверял Балджер.

Вот так все и началось.

2. Южный Бостон

Чтобы встретиться с Уайти на Уолластон-Бич, Джону Коннолли нужно было сперва вернуться домой из Нью-Йорка. И помочь ему в этом довелось другу детства Флемми, «Кадиллаку» Фрэнку Салемме.

Салемме арестовали в Нью-Йорке холодным декабрьским вечером 1972 года, когда хорошие и плохие парни охотились друг на друга на Третьей авеню. Внезапно Коннолли выхватил взглядом знакомое лицо в толпе – и тут же приказал своим компаньонам из ФБР расстегнуть зимние пальто и приготовить оружие. Неспешная, с элементами комедийности, погоня по снегу закончилась протестами продавца ювелирных украшений Жюля Селлика из Филадельфии, утверждавшего, что он никак не Фрэнк Салемме из Бостона, разыскиваемый за покушение на убийство мафиозного адвоката. Но это был именно он.

У молодого агента не было с собой наручников, и он вынужден был вести Салемме к такси под дулом пистолета, а потом рявкнуть на ошарашенного таксиста, чтобы тот гнал к ближайшему офису ФБР на перекрестке 69-й Ист-стрит и Третьей авеню. Босс немножко пожурил его за прокол с наручниками, но больше агента впечатлило то, как вели себя коллеги: они ободряюще улыбались и дружески хлопали его по спине. Еще бы – ведь он поймал одного из самых разыскиваемых бостонских бандитов. Некоторые были восхищены тем, каким образом Коннолли удалось узнать Салемме, но в действительности это не являлось случайным везением, как могло бы показаться на первый взгляд. В свое время опытный сотрудник из бостонского подразделения ФБР оказал Коннолли огромную услугу, снабдив его фотографиями Салемме и списком мест, где тот, по словам информаторов, может появиться. Вот уж и правда, осведомители иногда бывают очень полезны. Результатом задержания «Кадиллака» Фрэнка для Коннолли стало возвращение домой, необычайно скорое для агента с четырехлетним опытом работы за плечами.

В 1974 году Салемме отправился на пятнадцать лет за решетку, а Коннолли вернулся на улицы родного города. К этому времени Балджер уже стал выдающимся авторитетом в бурном ирландском районе Южного Бостона. Когда Коннолли вернулся, Балджер вовсю укреплял свой контроль над игорным бизнесом и ростовщической сетью: это была кульминация его медленного, затяжного подъема, который начался еще в 1965 году после его отсидки в одной из самых суровых тюрем страны.

Оба говорили на одном языке, так как выросли в одном квартале. Традиции, обычаи, нормы поведения – обо всем этом они знали не понаслышке. Как две стороны одной медали, они сошлись в довольно скудном перечне карьерных возможностей для ирландских католиков, проживающих в полной изоляции на полоске земли, граничащей с Атлантическим океаном. Их родной район был отделен от делового центра Бостона не только каналом Форт-Пойнт, но и особым складом мышления. Десятилетиями Саути являлся этаким коллективным «иммигрантом-ирландцем против всего мира», сначала безуспешно боровшимся с дискриминацией со стороны торговцев-янки, столетиями контролировавших Бостон, а потом – с безмозглыми бюрократами и упрямыми судьями, навязавшими школьную развозку району, который отличался жгучей ненавистью к чужакам. Оба противостояния были чем-то вроде праведной борьбы, которая в результате позволила жителям района остаться такими, какими они и хотели всегда быть: обескровленными, но не склонившими колени. Совместные битвы лишь подтверждали устоявшийся взгляд на жизнь: никогда не доверять чужакам и никогда не забывать своего происхождения.

Один полицейский на пенсии как-то поведал о скудном выборе профессий, с которым сталкивался взрослеющий молодой человек в Южном Бостоне в 1940-х и 1950-х годах: военная служба, карьера в муниципалитете, работа на заводе либо преступная деятельность. «Газовщик, электрик, рабочий на “Джиллетт”, сотрудник коммунального предприятия, коп и бандит – вот, собственно, и все», – сказал он. Десятилетия трудностей с работой научили обитателей Саути цепко хвататься за любую возможность.

Балджер и Коннолли, преступник и коп, выросли в первом социальном квартале Бостона, поселке спартанского вида из тридцати четырех плотно прижатых друг к другу кирпичных доходных домов. Подрядчик, друг легендарного мэра Джеймса Майкла Керли^[31], построил его на деньги, предоставленные Администрацией общественных работ Франклина Делано Рузвельта. Обоих очень уважали в доме Балджера на Логан-вэй: Керли – за его жуликоватую находчивость, а Рузвельта – за спасение трудящихся от ужасов капитализма.

Родители Коннолли – Джон Джей Коннолли, полвека проработавший на заводе компании «Джиллетт», и его всегда незаметная мать, Бриджет Келли, – жили в этом квартале, пока Джону не исполнилось двенадцать. В 1952 году семья перебралась в Сити-Пойнт. Этот район считался лучшим в Саути, потому что находился на побережье, у дальней оконечности мыса. Отец Коннолли был известен как «Джон из Голуэя», по названию ирландского графства, в котором он родился. Главными ценностями в его жизни были церковь, Южный Бостон и семья. Каким-то чудом отцу троих детей удалось накопить денег, чтобы определить Джона в католическую школу в итальянском Норт-Энде, «Коламбус Хай-скул». Это было словно путешествие за границу, и Джон-младший шутил, что по пути в школу требовались «автомобили, автобусы и поезда». Естественная склонность обитателей Саути к патриотическому долгу и гарантированная заработная плата привели в правоохранительные органы и младшего брата Коннолли, Джеймса. Он стал успешным сотрудником в Управлении по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, уменьшенной копией своего самоуверенного старшего брата.

Взросление Коннолли и Балджеров происходило в щедро освещаемой солнцем местности у моря, на многочисленных футбольных, бейсбольных и баскетбольных полях. Спорт был настояшей местной религией. В Олд-Харборе были полные семьи и бесплатное мороженое на День независимости, а лестничные клетки в домах служили «клубами», в каждом из которых собиралось чуть ли не по три десятка детей. Социальный квартал площадью в двадцать семь акров^[32] был чем-то средним между Сити-Пойнт с его океанскими бризами и кружевными занавесками и более этнически разнообразным Лоуэр-Эндом с маленькими однотипными коробками домов, рассыпанных в большинстве своем вдоль дальнобойных магистралей, ведущих к фабрикам, гаражам и пивнушкам неподалеку от канала Форт-Пойнт. До сегодняшнего дня район неизменно отличается самым высоким в городе процентом людей, проведших в нем практически всю жизнь: это отражает историческую традицию постоянного существования на одном месте, без переездов и перемен, и вызывает у местных особенную гордость. В частности, в конце 1990-х годов в процессе реконструкции пришедших в упадок городских кварталов мэрия Южного Бостона в очередной раз подтвердила верность традиционным ценностям, запретив «французские» остекленные двери в кафе и плоские крыши в кондоминиумах, расположенных на берегу.

* * *

Деление на «своих» и «чужих», лежавшее в основе жизни в Саути, было даже глубже, чем чисто ирландские корни. Еще до того как первая значительная волна ирландских иммигрантов буквально затопила полуостров после Гражданской войны, в 1847 году в мэрию поступила гневная петиция в адрес «центрального» правительства, полная жалоб на условия жизни. Это произошло за два десятка лет до того, как переселенцы, массово бежавшие от Великого голода, ударившего по Ирландии в 1845–1850 годах, который возник в результате повсеместного заражения картофельных посевов, высадились на побережье Бостона, направляясь к зеленым лугам холмистой местности (на тот момент она называлась Дорчестер Хайтс). Страшное бедствие сократило население Ирландии на треть, миллион человек умерли от голода и еще два миллиона вынуждены были покинуть страну, спасая свои жизни. Многие из них направились в Бостон – ближайший портовый город, заполонив в итоге зловонные прибрежные территории Норт-Энда. К 1870-м годам большинству из них удалось наконец покинуть эти трущобы, где трое из десяти детей умирали, не дожив до своего первого дня рождения.

Новоприбывшие ирландские католики немедленно приступили к составлению списка претензий по поводу устройства жизни в Саути. Привычный для них патриархальный уклад стал своего рода Священным Писанием – переселенцы объединялись вокруг церкви и семьи, образуя мощную и негативно настроенную по отношению к тем, кто этим ценностям противился, общину. За десятилетия, прошедшие с тех пор, ничто так не будоражило южан, как предполагаемая угроза со стороны чужака, желающего изменить устоявшийся порядок вещей. К примеру, суровые представления ирландских католиков предписывали считать смешанным брак не только между католиком и протестанткой, но также и между ирландцем и итальянкой.

К тому моменту, как в Бостоне поселились измученные голодом и лишениями иммигранты, он уже около двухсот лет был весьма развитым городом. Однако южные его районы полностью ирландскими стали лишь после Гражданской войны, когда благодаря новым видам деятельности и новым предприятиям появились дополнительные рабочие места. Население полуострова увеличилось на треть, достигнув своего современного уровня – около тридцати тысяч человек. Основная масса ирландских рабочих селилась в Лоуэр-Энде, трудоустраиваясь на верфи и на железную дорогу, что полностью соответствовало духу того времени. Вскоре свои двери распахнули местные банки и католические церкви, в том числе и церковь Святой Моники, куда по воскресеньям ходили Билли – младший брат Уайти Балджера – и его верный друг Джон Коннолли.

В конце XIX века большинство мужчин района работало на Атлантик-авеню, разгружая суда. Женщины по вечерам направлялись по Бродвейскому мосту в деловые кварталы города, где мыли полы и убирали мусор, а около полуночи по тому же мосту возвращались домой. К концу века ирландское католическое поселение было устроено следующим образом: жители селились в соответствии с тем, из какого графства они происходили. Эмигранты из Голуэя жили на улицах Эй и Би, люди из Корка – на улице Ди и так далее. Клановостью был пропитан сам соленый воздух в Саути. Вот почему Джон Коннолли из ФБР смог быстро установить доверительные отношения с таким закоренелым преступником, как Уайти Балджер: определенные вещи имели одинаковое значение для них обоих.

Помимо общих этнических корней, ритм повседневной жизни задавала католическая церковь. Все крутилось вокруг нее: крещение, первое причастие, конфирмация, венчание, соборование и поминальные обряды. По воскресеньям родители отправлялись на мессу рано утром, а их дети шли на мессу к половине десятого. Церковь естественным образом переплеталась с политической жизнью общества, а одним из первых шагов к государственной службе иногда была такая «заметная» работа, как хождение по церкви с блюдом для пожертвований.

Как и сама Ирландия, Саути был замечательным местом, но лишь до тех пор, пока у его жителя была работа. Великая депрессия прокатилась как разрушительный смерч даже по таким незыблемым «бастионам» Южного Бостона, как семья и церковь. Тщательно отстроенная жизнь, благоприятная для всех членов семьи, мгновенно рушилась, как только глава семейства терял работу. Беспощадная безработица, коснувшаяся тридцати процентов всего населения, навсегда перевернула целостную картину мира обитателей Саути, основанную на том, что будущее может быть обеспечено упорным трудом и трезвостью. Она совершенно изменила настроение этого приятного местечка, овеваемого морскими ветрами, и прежний энтузиазм уступил дорогу отчаянию. Такое наблюдалось не только в Южном Бостоне: экономика всего города замерла, и до конца 1940-х годов, ставших временем становления братьев Балджеров и Джона Коннолли, город обратился в безнадежное болото, обреченное на безденежье. Его деловые центры были немногочисленными и нагоняющими тоску, а перспективы выглядели весьма туманно. Доходы упали, налоги выросли, бизнес замер. Правящая олигархия местных «Браминов»^[33] утратила свой пыл, и город потерял былую волю к жизни. Место предприимчивых, динамичных янки девятнадцатого столетия заняли банкиры предместий, безразличные к бедным кварталам: поколение осторожных состригателей купонов, открывавших страховые фонды вместо создания новых предприятий. Одновременно с этим и полные надежд переселенцы превратились в унылых бюрократов. Ко времени городской реновации 1960-х годов мало что изменилось.

Как раз в это тяжелое время, в 1938 году, Джеймс и Джин Балджеры, озабоченные поисками третьей спальни для своей увеличивающейся семьи, переехали в первый социальный квартал Бостона. Уайти было девять лет, Билли – четыре. Наконец-то Балджерам удалось расселить своих детей в разных комнатах: трое мальчиков заняли одну спальню, а три девочки – другую. Хоть Олд-Харбор и был сплошной игровой площадкой для детей, их родителям нужно было практически не иметь ни гроша, чтобы получить право поселиться там. Балджеры полностью соответствовали этому критерию. Еще будучи молодым человеком, Джеймс Джозеф Балджер потерял руку: ее зажало между двумя железнодорожными вагонами. С тех пор он работал только от случая к случаю клерком на военной верфи в Чарльзтауне, временно замещая других сотрудников по вечерам и праздникам; постоянной же работы у него больше никогда не было.

Невысокого роста, в очках, с зачесанными назад белокурыми волосами, Джеймс Балджер прогуливался по пляжам и паркам Южного Бостона, покуривая сигару; пустой рукав пальто свисал с плеча его ампутированной руки. Его полная тягот жизнь началась в доходных домах Норт-Энда как раз в то время, когда ирландское сообщество эпохи «голодного переселения» уступало место другой волне эмиграции, на этот раз из Южной Италии. Это были 1880-е годы. Джеймс всегда живо интересовался происходящими вокруг событиями; один из друзей детства Билли вспоминал, как однажды столкнулся с ним на прогулке и был застигнут врасплох длинной дискуссией о «политике, философии и тому подобных вещах». Впрочем, отец предпочитал одиноко сидеть дома бо́льшую часть времени, особенно когда по радио шли репортажи о матчах «Ред Сокс». Разительный контраст ему составляла его жена: общительную Джин можно было застать болтающей с соседками на заднем крыльце, выходившем на Логан-вэй, даже после тяжелого рабочего дня. Многие соседи вспоминали Джин Балджер как улыбчивую, но проницательную женщину, которую было легко полюбить, но трудно одурачить. Считалось, что Билли похож на нее – дружелюбный и общительный, частенько спешащий в библиотеку с целым портфелем книг или в церковь на свадьбу или похороны, со своим подрясником министранта^[34], переброшенным через плечо.

Но Билли также разделял и склонность отца к уединению. В немногочисленных интервью о своей семье Балджер с грустью рассказывал об отце, его стоической манере поведения и тяжелой доле; жалел, что они так мало разговаривали, и добавлял, что совместных моментов могло быть гораздо больше. Он вспоминал, что в тот день, когда он отправился в армию, в самом конце войны в Корее, его родители были охвачены тревогой, потому что два года назад в бою убили их зятя. Джеймс и Джин проводили сына на ближайшую станцию, где он сел в поезд на Форт Дикс, Нью-Джерси. Отец, тогда уже почти семидесятилетний, вошел вместе с ним в вагон и проследовал до его места. «Я подумал: что за дела? Ну, как молодежь обычно думает. А мой отец взял меня за руку (что тоже было очень необычно для него) и произнес: “Храни тебя Бог, Билл”. И я запомнил эти слова, потому что фраза была гораздо длиннее, чем обычно говорил мой отец».

* * *

Билли Балджер устроился на государственную службу, когда учился на последнем курсе юридического факультета Бостонского университета, и женился на подружке своего детства Мэри Фоули. Просто ему нужна была работа. Джон Коннолли был в то время одним из его коллег по работе. Изначально Балджер собирался отработать несколько сроков в Палате представителей местного Сената, а затем начать частную практику адвоката по уголовному праву. Но в результате он остался на государственной службе, имея небольшую юридическую практику и растущую семью. В 1960-е у Балджеров родились друг за другом девять детей. Билли переместился в Сенат в 1970-м, и ему предстояло быть его президентом дольше, чем кому бы то ни было за всю историю Массачусетса.

Активно продвигаясь по служебной лестнице законодательной власти штата, Билли, со своим волевым подбородком и консервативными привычками, сделался живым воплощением Южного Бостона. Он стал провокационным политиком, известным по всей стране, который находил особое удовольствие в задирании либералов из богатых районов, полагавших, что автобусная развозка была отличной идеей для его района, но не для их собственного. У него была страсть к возобновлению старых проигранных битв, не менее знаковых, чем федеральный референдум, навязанный им в общем-то безразличному электорату в 1980-е, чтобы исправить какую-то старинную ошибку в американской Конституции, вдруг им обнаруженную. Поправка от 1855 года вводила запрет на финансовую помощь приходским школам, и хотя Балджер признавал, что она не нанесла особого ущерба, он добивался ее отмены хотя бы из-за изначальной антикатолической направленности. То, что поправка была дважды отклонена подавляющим большинством голосовавших, не имело значения. Важна была только борьба сама по себе.

Подобные шаги и превратили его в ведущего политика своего времени, парадоксальную фигуру, в которой образованность смешивалась с жестокостью улиц. Он был одновременно мелким деспотом – и искусным переговорщиком; располагающим к себе человеком, любившим публику, – и раздражающим многих оратором, имевшим свою темную сторону и принимавшим любые обиды на свой счет. Его «плохая» сторона всегда оставалась его слабым местом.

Хотя Билли Балджер был хорошо известен своим схоластическим и благородным стилем, он мог с такой же легкостью продемонстрировать и другую свою сторону. В 1974 году, когда протестующие против автобусной развозки были арестованы рядом с районной школой, Балджер появился на месте конфликта и обвинил полицию в избыточности принимаемых мер. Он стоял лицом к лицу с полицейским комиссаром города, Робертом Диграциа, тыча в него пальцем и сравнивая его полицейских с гестаповцами, потом повернулся и, рассерженный, пошел прочь. Диграциа сердито крикнул ему вслед о политиках, «не имевших яиц», чтобы провести десегрегацию раньше, когда все было по-другому. Балджер развернулся, подошел вплотную к намного превосходящему его по росту Диграциа и прошептал ему в лицо нехорошим, опасным голосом: «Язык в задницу себе засунь, понял?»

Когда развозка поставила Саути на уши, начал действовать даже Уайти Балджер, причем в несвойственной ему роли миротворца. Он работал «за кулисами», пытаясь принести спокойствие на улицы и обращаясь к своим «партнерам». Его увещевания едва ли можно было считать актом гражданского альтруизма. По правде сказать, повышенная вероятность постоянного присутствия полиции в Южном Бостоне попросту вредила его бизнесу. Так что Уайти обратился к своим «партнерам» с призывом не усугублять трения, кипевшие в школах.

Несмотря на все непостоянство и непредсказуемость 1970-х, Билли быстро добился президентства в Сенате и управлял им железной рукой до конца десятилетия. Но ему пришлось серьезно бороться с имиджем, бравшим истоки в обычаях Саути – как в хороших, так и в плохих проявлениях. Это привело к тому, что в городе он прослыл героем, а в лагере либерал-демократов его осыпали проклятиями. Особенно ярко двойственность Балджера проявилась в конце 1980-х, когда он боролся против реформаторского движения, добивавшегося большей демократизации Сената и дебатов. Коллега попытался убедить его, что он сможет стать настоящим героем, если хотя бы чуть-чуть ослабит обычную свою жесткость. Но Балджер лишь покачал головой: «Нет, это не для меня. Я навсегда останусь прямолинейным реднеком^[35] из Южного Бостона».

* * *

Как мальчишка, который рос в том же квартале, Коннолли знал обоих братьев Балджеров. Он подружился с Билли, покоренный душевной зрелостью и юмором, которые делали того настолько же отличным от других, насколько печально знаменитым был Уайти. Билли был тем, за кем Коннолли бегал по дороге домой с мессы в церкви Святой Моники и кто приобщил его к литературе, хотя в районе, где все мальчишки были помешаны на спорте, книги не пользовались особой популярностью.

Коннолли, конечно, познакомился и с Уайти, исчадием Олд-Харбор, наводившим страх на всю округу своими уличными драками и безобразным поведением. Без преувеличения, Уайти Балджера знал каждый, даже такая мелюзга, как восьмилетние мальчишки, ровесники Коннолли. Однажды Джон оказался на игре в мяч, неожиданно переросшей в ссору. Старший мальчик решил, что Коннолли слишком долго возится, пытаясь овладеть мячиком, и запустил ему другим мячом между лопатками. Спину обожгла боль, Джон инстинктивно схватил мяч и швырнул его обидчику прямо в нос. Старший мальчишка был, конечно, сильнее Коннолли, и тому ощутимо досталось. Но вдруг откуда-то с края поля прибежал Уайти, и драка тут же перестала быть такой односторонней. С разбитым лицом, Коннолли вскочил на ноги, бесконечно благодарный Балджеру. В каком-то смысле Джон навсегда останется мальчишкой из бедного района, использующим любую возможность быть принятым в суровом мире и раз за разом поддающимся мужественному обаянию Уайти Балджера.

* * *

Когда Джон Коннолли был еще маленьким мальчиком с улицы О’Каллаган Вэй, Уайти Балджер уже воровал товары из грузовиков в районах Бостона, где проживали этнические меньшинства. Ему было тринадцать, когда его впервые обвинили в воровстве; он быстро «вырос» до вооруженных нападений и нанесения телесных повреждений, а затем и грабежей, по пути каким-то образом умудряясь избегать исправительных учреждений. Тем не менее, несмотря на юный возраст, он частенько подвергался преследованию бостонской полиции – и возвращался домой с расквашенным носом и избитым гораздо сильнее, чем в момент ареста. Его родители беспокоились, что избиения сделают только хуже; и в самом деле, упрямый подросток, закалившийся в этих столкновениях в полицейском участке, теперь слонялся по району и дразнил младших мальчишек, предлагая им ударить его в живот и «пробить» его рельефный пресс с «кубиками», напоминавший стиральную доску. За несколько быстро промелькнувших лет он превратился в опасного уголовника с ореолом Джимми Кэгни^[36], известного своими жестокими драками и безумными автомобильными погонями. Полицейские отчеты того периода являют абсолютно безразличного к учебе парнишку – полную противоположность брату Билли. Уайти так и не Окончил школу, зато у него была своя машина, даже когда его приятели еще ездили на автобусе.

Один из сверстников Балджера, также выросший в Саути перед тем, как уйти морским пехотинцем в армию, а потом поступить на службу в правоохранительные органы, по выходным играл в футбол без защитной амуниции^[37] и вспоминал Балджера как довольно среднего спортсмена, но яростного соперника. «Он не был хулиганом-задирой, но все время искал приключений. Можно было не сомневаться в том, что с обычного нечаянного тычка непременно начнется потасовка. Было что-то притягательное в том, как он держал себя. По крайней мере, всегда было ощущение, что он останется верен своим друзьям – тогда так было принято. Друзья в те времена были сродни соплеменникам, и связь с местной бандой имела огромное значение для городских мальчишек из бедных семей».