Диана Вриланд
D. V.

Кто, как вы думаете, знал все о тех необыкновенных женщинах? Известен ли вам ресторан Maxim’s? Заходя в него с улицы, вы, само собой, встречаете швейцара. Дальше – старшего лакея. По крайней мере, так было раньше. Лакей выполнял обязанности посыльного. Это его вы просили сбегать на улицу и купить три экземпляра газеты Paris-Soir или что угодно другое – в те времена этим занимались посыльные, – и нужная вещь оказывалась у вас на столе.

Спустя несколько лет после Второй мировой войны один видный посыльный из Maxim’s, почтенного возраста мужчина, предложил журналу Harper’s Bazaar свою cahier – маленькую записную книжку с фактами о представительницах полусвета Прекрасной эпохи. Не спрашивайте, как такое везение могло свалиться на нас. Но в те дни имя Harper’s Bazaar гремело в Париже. И главный редактор журнала, Кармел Сноу, тоже была в Париже знаменитостью. Каждый знал эту сумасшедшую блистательную ирландку. Все ее обожали – пьяную или трезвую. Она всегда одевалась умопомрачительно. И часто бывала пьяной – именно пьяной, а не слегка навеселе. Ей удавалось великолепно говорить, но встать и пойти она при этом не могла.

Однако суть не в этом. Суть в записной книжке, которую Кармел передала мне. Я перевела и опубликовала ее в Harper’s Bazaar. И, вообразите, ни один человек в издательстве и ни один читатель не заикнулся о том, насколько это уникальный, общественно значимый документ.

Крохотный потертый блокнотик. Французы весьма рачительно относятся к бумаге. Мы с вами обычно оставляем первую страницу блокнота пустой и начинаем писать на его правой стороне. Но этот посыльный был истинным французом: он начал заполнять записную книжку слева, с самого верха – так, что над первой строчкой не осталось и толики пустого места. Блокнот содержал полный перечень всех известных женщин Парижа с обстоятельным описанием всех деталей – например, «родинка на левом бедре», pas tout à fait de premier ordre^[15], «родилась в Шайо», «баронесса не догадывается» и так далее. Этот старичок… вы только подумайте, он единственный человек в мире, знавший, что существует девушка с родинкой на левом бедре; девушка, которую некогда вожделел Герцог Какой-то Там и которая после его смерти не осталась, видимо, assez connue^[16] и потому была обязана заплатить высокую цену. На мой взгляд, это нечто невообразимое. Такое невозможно придумать, поскольку, как известно, правда всегда оказывается удивительнее вымысла.

Особенно выделялись англичанки. Они были неподражаемы. И пользовались огромной популярностью. Женщины полусвета могли иметь сколько угодно любовников до тех пор, пока об этом никто не знал. Они читали собственные газеты, их обслуживали собственные парикмахеры и собственные портные. Вы наверняка смотрели «Жижи»^[17]. Они разбирались в сигарах, бренди и вине, могли нанять первоклассного повара. Многие мужчины не жили в Париже, но содержали там великолепные дома. Моя приятельница, изумительная женщина, которая работала на Кристиана Диора, однажды сказала мне:

– И не забывайте, мадам Вриланд, что мы часто служили прикрытием для английских мужчин, которые приезжали исключительно за мальчиками. Девушки были просто фасадом. Мы занимались домом, который для видимости нам покупался. Мы принимали розовый жемчуг из рук эрцгерцога и серый жемчуг из рук великого герцога, и каждое украшение соревновалось с другим в роскоши и изяществе. Джентльменам приходилось выглядеть безукоризненно в глазах их друзей, устраивая спектакли с новыми соболиными шубами, новой парой лошадей серой масти, красивой повозкой и прочим в этом духе. – Она рассказывала мне много всего, потому что сама находилась на шикарном содержании.

В 1909 году в дом моих родителей на улице дю Буа Дягилев привел Иду Рубинштейн. Он считал, что у моей матери отменный вкус. И эта встреча была для него очень важна. Если бы мама одобрила, Ида Рубинштейн – невообразимая красавица и совершенно неизвестная танцовщица, которую отстаивали Фокин и Бакст, – сыграла бы заглавную роль в «Клеопатре», а лорд Гиннесс помог бы оплатить целый сезон «Русского балета» в Шатле. Тогда лорд Гиннесс был одним из выдающихся покровителей парижских женщин. Возможно, он также любил мальчиков. И Иде Рубинштейн предстояло выступить своего рода прикрытием – чтобы, так сказать, защитить его репутацию.

Мы с сестрой не пропускали ничего. Как, впрочем, и все дети – если только вы не держите их в изоляторе. Я пряталась за ширмой. И вот вошла Ида Рубинштейн…

Одетая во все черное – прямое черное пальто в пол. В те дни при входе в помещение оставались в верхней одежде, потому что нельзя было предугадать температуру внутри. Подол ее пальто украшала широкая полоса черного лисьего меха. Такой же мех – на воротнике и манжетах. И из него же – огромная муфта, почти заменявшая рукава, в которой она держала руки, когда вошла в дверь. На ногах у нее были высокие замшевые сапоги. А волосы напоминали волосы Медузы: роскошные крупные черные локоны под черной вуалеткой, которая немного их усмиряла и едва прикрывала глаза. О, эти глаза за вуалью… Я никогда раньше не видела тени для век. Если вы прежде не видели теней, такой момент – самый подходящий, чтобы их увидеть! Длинные несуетливые глаза – черные, черные, черные, – и двигалась Ида подобно змее. Однако не несла опасности. Высокая, гибкая, чувственная, пластичная – само воплощение линии, линии, линии. Она не была профессиональной танцовщицей, но хотела танцевать в балете. Если не ошибаюсь, происходила она из богатой петербуржской семьи. Сексуальная еврейская девушка с достатком.

Мою мать Ида пленила. И она дала Дягилеву свое одобрение. Помню, как мать говорила ему:

– Она, быть может, и не профессиональная танцовщица, но, если уж на то пошло, ей и делать не нужно ничего, кроме как возлежать на сцене с выражением томной неги на лице.

Как вам, возможно, известно, в этом спектакле на сцену ее внесли на своих спинах четыре нубийца, одетые в костюмы, сплошь расшитые мелким жемчугом. На ней же одежды почти не было. Зато на большом пальце ноги – крупное кольцо с бирюзой… Так прелестно. Спектакль представлял собой ужасающую вакханалию, во время которой все поглощали друг друга… Ей же и правда не пришлось ничего делать.

Дягилев был более чем доволен, потому что знал: лорд Гиннесс будет поддерживать его в течение всего театрального сезона в Шатле. Лорд Гиннесс также был безмерно доволен, поскольку получил свое прикрытие. Там это и произошло, а 1909-й – год, когда это произошло, и говорят, что произошло все именно так.

Глава третья

Оглядываясь назад, я испытываю восторг от того, в каких условиях выросла. Я в восторге от обилия знаний, которые получала и которые сложились в то, что я знаю сегодня, и я в восторге от того, каким образом получила эти знания. Опыт мой был таким невинным, таким простым и таким очаровательным. Я росла при зарождении стольких явлений. Тогда еще существовала Британская империя. Я – продукт империи. Едва ли хоть кто-то осознает, каким богатством мы обладали.

Мне не дали систематического образования. Я первая, от кого вы это слышите. Но семья обеспечила нам с сестрой самые невероятные впечатления. Нас вместе с нянями в 1911 году отправили из Парижа в Лондон, где мы с трибун наблюдали коронацию Георга V. Волнение не унималось три дня и три ночи, и вы способны себе вообразить, что я могу сказать о том событии. Вы решите, что ребенок моего возраста не в состоянии проникнуться всем этим. Но вы представления не имеете, насколько я прониклась увиденным…

Все и вся было связано с лошадьми. Я помню пегих лошадей с черными пятнами и с рыжими, лошадей тигровой масти, чалых, серых – всех этих прекрасных, величавых животных, выращенных в Ганновере специально для экипажей, карет и извозчичьих дворов. Они имели чрезвычайное значение.

Все было поделено на монархические образования. Вспомните, например, сколько государств входило в состав Германии. Я даже забыла названия. Ганновер (как раз там выращивали лошадей), Саксен-Кобург-Гота, Саксония, Пруссия, Бавария, Вюртемберг, Шаумбург-Липпе. Существовал король Бельгии со всей своей свитой. Короли и принцы Балкан и Албании, Болгарии, Греции, Черногории, Сербии – со своими свитами. Царь всего Российского государства – заметьте, всего Российского государства – со своей свитой. Венгры. Румыны. И турки. И китайцы. И японцы. Нам действительно требовалось знать географию в те времена, и, что важнее, мы ее знали. Та смесь была чем-то невероятным. Я люблю смешения. Для меня это все еще очень по-европейски: смесь кровей, рас, отношений.

Не забывайте, насколько диковинно все это выглядело. Ведь король Сербии – это необычно! Не забывайте также, что король Георг и королева Мария были императором и императрицей Индии. Махараджей на улицах – пруд пруди, и они увешивали ювелирными украшениями своих слонов – своих слонов! Всякий, кто считал себя достойным человеком, имел слона! Понимаете ли вы, что такое слон в наше время? Их трудно встретить даже в Индии. Но во время коронации в Лондоне мы с сестрой смотрели на слонов, проходящих мимо, точно такси по Парк-авеню. До самой глубокой ночи. Это меня совершенно вымотало. Я одновременно хотела спать и была необычайно bouleversée^[18].

Махараджи и махарани, царь и царица, кайзер и кайзерин… а еще королева Мария и король Георг V! Я наблюдала за тем, как она идет, всего несколько минут, но по сей день вижу ее так, как могла бы видеть вас. Конечно, потом я многие годы жила под ее правлением. Было что-то особенное в том, как она садилась, в ее пропорциях и размере ее шляпы, всегда неизменной и всегда узнаваемой. Весьма и весьма хорошая идея – шляпы. Особенно для королевы. Ток^[19] надевался поверх прически в стиле помпадур – с поднятой челкой, – придавая ее величеству статности и делая лицо более открытым. Шляпы королевы Марии напоминали голову птицы-секретаря – что-то вроде растрепанной кисточки; они выглядели так, словно их можно было снять и использовать для чего-то еще – например, смахнуть в доме пыль.

Королева Мария приходилась снохой Эдуарду VII и была представительницей эдвардианской эпохи. Я без ума от ее манеры держаться – она всегда стремилась вверх, вверх, вверх. Эдвардианское влияние в Англии ощущалось еще долго после смерти Эдуарда VII и расцветало подобно вишневому саду под лучами солнца. Каждый период отбрасывает длинную-длинную тень. И это было мое время, если хотите знать. Вы могли бы предположить, что та эпоха принадлежала моей матери, но нет – мне. Ваше время тогда, когда вы очень молоды.

Вообще, когда в 1914 году меня привезли из Франции в Америку, я не знала английского. Но что еще хуже, я не слышала его. Я была самой потерянной маленькой девочкой. Поначалу меня отправили в дом моей бабушки, жившей в Саутгемптоне на Лонг-Айленде; это случилось в апреле (странный выбор месяца, но не берите в голову – мне ничего не объяснили тогда, и я ничего не могу выяснить теперь). Затем разразилась война, и мы там застряли. А я все так же не говорила по-английски.

С Лонг-Айленда моя семья переехала в домишко на восточной Семьдесят девятой улице, недалеко от Парк-авеню. Сестра поселилась на одном этаже со своей няней, а я на другом – со своей. Все, что меня интересовало, – это лошади. У меня никогда не было кукол. Только лошади – игрушечные фигурки, размещенные в маленьких стойлах вдоль одной из стен моей комнаты. Я гладила их и говорила с ними на собственном забавном языке. Практически ничего уже не помню, кроме того, что куриц я называла «адделаделс», а слонов – «эггапаттис». Я могла говорить с ними ночь напролет. Это ужасно – я обожала своих лошадей настолько, что вставала среди ночи проверить, напоены ли они; после чего по их гривам и хвостам начинал стекать клей. В комнате вечно пахло клеем – так, будто где-то сдохла рыба.

У моей бабушки в деревне Катона в штате Нью-Йорк был огромный конь, которого почти не использовали. Он просто стоял в своем стойле. После обеда я сбегала и забиралась на него. Приходилось использовать стремянку, потому что он был гигантским, и я сидела на нем остаток дня, совершенно счастливая. Становилось жарко, жужжали мухи… Конь начинал бить хвостом, так как мухи донимали его, а я продолжала сидеть. Все, чего я хотела, – чувствовать испарину и запах этой божественной лошади. Лошади пахнут куда лучше людей – за это я ручаюсь.

Я обладала почти экстрасенсорными способностями по части лошадей. Помню, как стояла на углу Семьдесят девятой улицы и Парк-авеню. Ни с того ни с сего я произнесла:

– Лошадь, лошадь, лошадь! – И лошадь появилась из-за угла. Конечно, к тому времени моя одержимость уже почти сошла на нет, и все же я могла уловить тянущийся издалека аромат овса и сена.

На том углу был довольно крутой подъем, покрытый льдом и снегом, и многие лошади поскальзывались и ломали ноги, из-за чего их умерщвляли выстрелом. Конечно, это убивало меня. Дети, как вам известно, ужасно впечатлительны. Смерть лошади являлась для меня чем-то невыносимым, потому что до всего остального мне не было дела. Не забывайте, я все еще не могла внятно разговаривать.

Мне определенно не было дела до учебы. Меня отправили в школу Брирли. Это единственный период в моей жизни, о котором я всегда жалела, – мне пришлось вести борьбу с тем местом. А эти дурацкие звонки! Каждый знал, куда идти, когда звенел звонок, – кроме меня. Я даже не знала, у кого спросить. Я не знала никого, не знала ничего – я не могла разговаривать. К тому времени я начала заикаться. Видите ли, мне запрещалось говорить по-французски. Но говорить-то было нужно. Бывает, надо сказать: «Я хочу хлеба», или «Я хочу масла», или «Я хочу в… туалет», но я не умела!

Помню учительницу миссис Маккивер, которая любила повторять:

– Если не можешь рассказать об этом – значит, ты этого не знаешь.

Представьте, как ее слова на меня действовали.

В общем, началось это отвратительное заикание… Обратились к нескольким врачам. Они говорили:

– Миссис Диэл, определитесь: либо она говорит по-французски, либо по-английски. Пока девочка в совершенном смятении. Необходимо что-то решить.

Решили в пользу английского, из-за чего я по сей день ужасно говорю по-французски.

Как-то в День матери мама пришла в Брирли – можете вообразить, насколько ей это было интересно, – и я в деталях помню ее облик. Ярко-зеленый твидовый костюм и аккуратная золотисто-желтая тирольская федора^[20] с маленьким черным пером – с позолоченным кончиком, коротким, но острым. И очень яркий макияж. Конечно, по школе тут же понеслось: «У нее дифтерия», «Она умирает от холеры». Само собой, я сгорала от стыда.

Папа был гораздо проще и ближе к нам. Самый чудесный и ласковый мужчина на свете. Шесть футов и шесть… Что ж, ей-богу, он был англичанин! Шесть футов с половиной^[21]. Когда он встречал нас на вокзале – в те времена все, понятно, путешествовали на поезде, – я легко замечала его в толпе ожидающих, будь то в Лондоне, Париже или Нью-Йорке. Его отличало нечто, связанное с чувством юмора – самой созидательной вещью в мире. Он был яростно, душераздирающе красив. Дожил до девяноста трех лет, сохранив ясность ума и все остальное… Но с современным миром он не имел совершенно ничего общего.

Папа держал английские счета в брокерской компании Post and Flagg. Я никогда по-настоящему не понимала, чем занимаются брокеры. Сомневаюсь, что понимаю сейчас. Он вступил в этот бизнес после Первой мировой, поэтому я задаюсь вопросом… почему не было денег? У него никогда не появлялось денег, он никогда не зарабатывал денег, никогда не думал о деньгах. Это убивало мою мать – истинную американку, хотя и европейского склада. Она смотрела на вещи более приземленно, как и большинство женщин. Женщины, знаете ли, приземленные. И я считаю, это очень важно. Женщин заботит, чтобы их детям хватало еды. Мужья не проявляют такой обеспокоенности. Будь вы моим мужем, вы могли бы сказать: «Увидимся через пару недель. Я уезжаю. Не знаю точно куда».

Что ж, в Брирли меня продержали три месяца, а затем моей матери сообщили: «Миссис Диэл, она… не для нас». Определенно, нет. Я искала чего-то такого, чего школа Брирли не могла мне дать.

Я открыла для себя танец. Меня забрали из Брирли и отправили в танцевальную школу, которую я обожала. Только в такой школе я могла учиться. Мне преподавали русские: сначала Михаил Фокин, единственный императорский балетмейстер, навсегда покинувший Россию, а затем Шалиф^[22].

Я танцевала в «Гавоте» Павловой в Карнеги-холле. В Метрополитен-музее есть изумительная статуя авторства Мальвины Хоффман, изображающая танцующую «Гавот» Павлову. Я делала это одна, на большой сцене, но это вовсе не было знаменательным событием. Не думайте, будто зал встал и принялся штурмовать сцену или что-то в этом роде, – мы являлись всего лишь ученицами Шалифа. Но сам «Гавот» совершенно прелестен. Помню, я вышла в серо-зеленом платье, придерживая подол одной рукой, и в глубоком капоре. Я выступала в одиночестве и была напугана. Я желала всего лишь испытать радость от своей трактовки танца – «Гавота», – но, понимая, что на меня смотрят, страдала, как только способно страдать очень юное существо от необходимости быть на виду.

Я разучивала также партию из «Умирающего лебедя», самой незаурядной миниатюры, – и все благодаря дрожи, которая пробирает это создание. В наиболее трудной позиции одна нога уходит в сторону, в сторону, в сторону, затем голова опускается ниже, ниже, ниже, а тело движется, вибрирует в предсмертной судороге… Ах, как это красиво! Красота, покидающая мир… Разумеется, то была наилучшая наука для юной девушки, потому что мне приходилось самой доходить до сути этих произведений.

Однажды кто-то рассказал мне, будто Павлова разучивала «Умирающего лебедя», наблюдая за смертью настоящего лебедя в Саутгемптоне. Из этого я сделала вывод, что Павлова приехала в Соединенные Штаты после того, как начала работать над миниатюрой. Но эта история занятная, и я готова в нее верить. Я столько лет своей жизни провела на саутгемптонском пляже, вдыхая чудесный летний воздух. Всякий раз, когда шел дождь и я не могла находиться на пляже, я прогуливалась вокруг озера, где часами наблюдала за лебедями. Сколько же в них красоты! Конечно, в действительности это злые бестии, как и павлины; но если павлинов можно назвать напыщенными, то в лебедях нет ни доли напыщенности. Их беззвучные движения по воде… Вы не слышите, как они плывут, однако чувствуете это. Я слышала лишь шум дождя. И ощущала фантастическую соленость воды и воздуха, которая в отдалении от моря осязаема так же, как и на берегу.

В один из дней 1917 года мы с сестрой, как обычно, играли на пляже, а позже отправились спать. Ночью в Саутгемптоне случилась вспышка детского паралича^[23]. На побережье назревала эпидемия. Нас тут же разбудили, одели и вместе с французской горничной моей матери – не спрашивайте, почему не с англоговорящей няней, – отправили в восьмичасовой путь до Пенсильванского вокзала, где мы сели на поезд, следующий в город Коди в Вайоминге. Не знаю, почему выбор пал на Коди. Полагаю, мама что-то слышала о нем и, по рассказам, он казался ей далеким и полным романтики. До Коди мы не добрались. В Бьютте, штат Монтана, под звуки ревущих медных рудников проходила забастовка железнодорожников, так что мы застряли.

Поверьте, Запад тогда все еще был Западом. Нас отправили в постель, а французская горничная, конечно же, билась в истерике в соседней комнате, не понимая, где она находится и что вообще произошло. Мы устроились у окна – сестра верхом на подушке – и смотрели на улицу. Все были пьяны. Мужчины выкрикивали: «Танцуем, танцуем, танцуем!» – затем стреляли в землю, пританцовывали вокруг места попадания пули и снова кричали: «Танцуем, танцуем, танцуем!» При этом важно было подпрыгивать. Иногда они метили в свои шляпы… и порою промазывали. Некоторые падали – замертво.

Не думайте, что нас это пугало. Происходящее выглядело совершенно чудно. Мы ничего не знали об этом мире, и потому он не влиял на нас так уж сильно. До сих пор, сталкиваясь с любым проявлением реальности либо с чем-то необычным… я, как правило, просто называю это весьма полезным опытом.

В конце концов мы попали в Коди, где к нам присоединилась мама. Там мы оказались среди дикой природы, рядом с лосями, оленями, медведями… подумать только! В этом месте царило одиночество. Я помню одиноких мужчин, пустынные пространства… Одиночество этих ковбоев я считала невыносимым. Я не видела в них романтических героев. Обычные одинокие парни, которые пели свои грустные песни у огня. Возможно, все это и не было столь чувствительно и я сама воспринимала ту жизнь в таком свете. Я не находила в ней ничего особенного.

Однако мы встретили там Буффало Билла^[24] – как он был хорош. Город назвали в его честь. И если вы жили в Коди, вы знали полковника Коди – Буффало Билла. В сущности, он был шоуменом. Но каким обладал обаянием! Борода делала его похожим на Эдуарда VII, а еще он носил кожаную одежду с бахромой – такую в шестидесятые любили хиппи. К моменту нашей встречи его уже признали европейские монархи, так что при нем были слава, бахрома, перчатки для соколиной охоты и сомбреро. Мы видели в нем джентльмена эдвардианской эпохи, которого, как и нас, судьба забросила в Вайоминг.

Мы оставались там, рядом с ним еще долго после начала учебного года. Он прекрасно держался в седле и обходился с нами чрезвычайно мило, к тому же позволял кататься на маленьких индийских пони, которых мы обожали.

Лошадь матери, два наших пони… Это все, что я получила от Запада… Плюс старый Билл. В последний раз мы виделись, когда он пришел проводить нас на поезд, отправляющийся обратно в Нью-Йорк. Помню, как мы с сестрой стояли в конце состава и махали, а по щекам бежали слезы…

В Вайоминге я чувствовала себя совершенно одинокой. Но я считаю, что в юности необходимо много времени проводить наедине с собой и своими переживаниями. Позже, в один из дней, ты выберешься туда, где светит солнце, льет дождь и идет снег, и все наладится.

Все наладилось, когда я вернулась в Нью-Йорк. Я снова ходила в танцевальную школу и плевала на все остальное. Меня заботили лишь движение, ритм, ощущение сопричастности – и дисциплина. Так учил Фокин.

Он был зверем. Ставил вас у станка, помещал трость под вашей ногой, и если вам не удавалось поднять ногу достаточно высоко – бил! Однажды он разорвал мне ногу в клочья – все связки. Так случилось. Восемь недель я была прикована к кровати с поднятой ногой. Он же воспринял это как пустяк. Но он обучил меня безусловной дисциплине. И она помогала мне твердо стоять на ногах всю мою жизнь – ведь это навсегда!

Я говорю о строгих правилах, подразумевающих рутину, наказания и снова упорную работу. И все же моя мечта – прийти домой и не думать абсолютно ни о чем. В конце концов, невозможно думать непрерывно. Если вы думаете непрерывно каждый день своей жизни, то можете с одинаковым успехом убиваться сегодня и быть счастливее завтра. Я усвоила это, будучи совсем молодой. Открыв для себя танец, я научилась мечтать.