Диана Блэр
Явье сердце, навья душа
Глава четвертая. Странности Кащеева града
Работа спорилась в руках Мары – в ее тонких, изящных руках.
Поглядывая на других, она недоумевала – отчего они не могут так же? Отчего их пальцы не столь ловки и не столь подвижны, отчего не могут так искусно вязать, лепить, вышивать, плести? Те, что звались гордым именем «мастерица» или «искусница», так часто допускали оплошности и были столь небрежны…
А эти певуньи… Голоса многих, пожалуй, терпимы, пусть певуньи не могли похвастаться виртуозным владением ими. Но были и те, чьи голоса звучали, словно острым ножом по блюдцу. Неужели они не слышали верных нот и тонов? Не чувствовали их самой кожей?
У нескладной дурнушки Иринки Мара спросила:
– Зачем ты поешь, если даже не попадаешь в ноты? Неужели не слышишь, как ты звучишь?
«Неужели стужа в тебе не кричит, когда ты так небрежна и неправильна?» Стужа внутри Мары молчала – она не допускала ошибок.
Иринка смутилась, покраснела. Глядя снизу вверх, все же тихо ответила:
– Нравится мне.
– Нравится извлекать звуки из горла? – недоуменно уточнила Мара.
– Когда я пою, словно душа оживает, понимаешь? Вот спала она, а как я песню затяну, так она просыпается.
– Душа?
О какой загадочной вещи говорила Иринка, не смогла объяснить ей даже Морана. Но и другие – те, что создавали поделки странные, несуразные, несовершенные, – вторили Иринке. Им, видите ли, нравилось творить. Что-то внутри них оживало, и радостней становилось на душе.
И снова эта «душа», а с ней – и столь же странная «радость». И что должно ожить внутри? Когда Мара бралась за рукоделие, она ощущала лишь странное ничего, пустоту, хоть и была куда их всех искуснее. За что ни бралась она, все у нее получалось. Но, выходит, загадочная радость крылась не в идеальных, ровных строчках, не в безупречных узелках и не в виртуозных переливах голоса?
А в чем тогда?
***
Неправильный кот задавал до неправильного много вопросов. От части из них Яснорада отмахивалась как от назойливых мух (Ягая объясняла что-то про крылатых насекомых, но цельный образ у нее так и не сложился). На куда меньшую часть отвечала. Грубить и пресекать здоровое любопытство она была не приучена, отвечала редко лишь потому, что не знала, что сказать.
– Интересные у тебя украшения.
Яснорада проследила за взглядом Баюна, что был устремлен на причудливые костяные кольца и амулет на шнурке.
– Не украшения это вовсе, а обереги.
Баюн недолго молчал, за ней наблюдая.
– Чудная ты все-таки, – фыркнул он. – Зачем цветы себе в косы заплетаешь, словно ленточки?
Яснорада, опутывая светло-золотистой прядью стебель цветка с пепельными лепестками, пожала плечами.
– Так повелось. Ягая с рождения мне их в волосы вплетала, потом я и сама начала. Смешно – мне казалось, это делает меня… особенной. Не такой, как все.
– Как эти твои… – Баюн покопался в памяти, выуживая: – …невесты Полоза?
Она кивнула. Вздохнула, скосив на Баюна глаза, но все же открыла коту ту часть правды, которую скрыла от него в первый раз.
– Я должна была ведьмой стать, как Ягая, но не срослось. Во мне есть дар, да только дремлет он отчего-то. Эти обереги призваны дар мой зажечь, цветы – напитать меня силой Кащеева царства.
Баюн взъерошил шерсть – как если бы человек поежился.
– Не люблю ведьм.
Яснорада слабо улыбнулась.
– А я и не ведьма.
Выпускать Баюна из избы Ягая строго-настрого запретила. Боялась, что инаковость кота привлечет к нему излишнее внимание. «Достаточно, верно, и моей инаковости», – мысленно достроила ее слова Яснорада. Вот кот и мучился в четырех деревянных стенах. Все углы излазил, все комнаты исходил. Наверное, скукой объяснялось то, что порой Яснорада находила Баюна спящим в самых неожиданных местах: то в чугуне на печи, то на книгах Ягой, то на полках с ее травами.
Когда Баюн по обыкновению сворачивался клубком, скрывая белоснежность живота и грудки, чернота кота играла с ним – и с Яснорадой – злую шутку. В полумраке избы, разбавленной светом от чадящей свечи, она хваталась за воздух или наступала на темный порог… а погружалась – ступней ли, рукою – в пушистый мех. С визгом вскакивал на лапы Баюн, испуганно вскрикивала Яснорада. Разбуженная поднявшимся переполохом Ягая грозила вышвырнуть всех громогласных из своей избы и начать с «вечно голодной меховой подстилки».
Справедливости ради, вечно голодным чувствовал себя не только Баюн. Стало чуть лучше, когда Ягая начала вечерами оставлять на кухонном столе скатерть-самобранку. Тогда Яснораде не приходилось вставать среди ночи, если днем не удавалось доесть за гостями нетронутые караваи, и в темноте погруженной в сон избы наступать на Баюна. Они ужинали вместе с котом и сытые укладывались спать. Баюн устраивался под боком и заводил свою странную бессловесную песню, от которой мелко подрагивало его тело, приятно щекоча ее ладонь. Ягая называла эту дрожь диковинным словом «вибрация». Попыталась было объяснить, зачем она нужна – не коту, а миру, – да только зря время потратила. Яснорада так ничего и не поняла.
Главное, под боком у нее – вибрирующий кот, под мурчание которого засыпать так сладко. И все бы ничего, если бы Баюн не был так любопытен и охоч до ответов, который Яснорада дать ему не могла. У Ягаи спрашивать он боялся. Так зыркнет, говорит, своим темным ведьминским взглядом, что жизнь становится не мила.
Когда приходили гости, Яснорада запирала Баюна в светелке – знала, что иначе вопросов не оберешься. Сделать это несложно: кот непозволительно часто спал, в очередной раз являя свою непохожесть на зверье, что гуляло по дворцу и Кащееву граду. То зверье совсем не спало, ни на мгновение глаза не прикрывало. Да и нечем их, маслянистые пуговки-монетки, прикрывать. Улучив момент, когда Баюн зажмуривал свои глаза – тоже блестящие, но умные и живые, – Яснорада закрывала дверь в светелку и стулом подпирала.
Но в один день то ли она дверь не заперла, то ли любопытный кот выбрался одному ему ведомым способом. Как бы то ни было, едва гость покинул избу, Баюн уже был тут как тут.
– Это кто еще такой? – спросил он, подозрительно принюхиваясь.
Что-то невидимое глазу, что в воздухе разлилось, сильно ему не понравилось. Хвост вспушился, усы нервно подрагивали.
– Гость.
– Откуда? Зачем пришел?
– Пришел, чтобы я его напоила, накормила и в баню отвела. Так положено у нас гостей встречать. Таков обычай.
– Откуда он пришел?
Яснорада испустила тяжелый вздох. До чего же настойчивый!
– Из другого царства, ясно же.
Баюн покивал.
– И то верно. Одежка на них странная, другая.
Яснорада, убирая крошки со стола, замерла. Да, странная. Да, другая.
Такая же, как в том мире-видении, что показало блюдце. Непривычные ткани и крой, диковинные расцветки. Она долго рассматривала ее в этот раз, прежде чем сжечь в печи.
– Кто такие эти гости? Почему приходят именно к тебе?
– Не только ко мне, – поправила Баюна Яснорада. – Когда я во дворце с невестами Полоза, гостей принимает Ягая.
– Но вы молчите, – недоумевал он. – Где ж это видано, чтобы с гостями дорогими молчали за столом?
– А ты все знаешь, что правильно, а что нет, как я погляжу! – Яснорада уперла руки в бока. – А сам ничего, даже имени не знал своего, пока я его тебе не дала! И кот из тебя неправильный…
– А может, неправильные ваши коты? Где ж это видано, чтобы живое существо из камней, земли, черепков и осколков создавали?
– У нас это видано! – вскипела Яснорада.
– Так вот и неладно что-то у вас. – Баюн вздохнул, недовольно дернул хвостом. Мрачно, серьезно заговорил: – Удивляюсь я тебе, златовласка. Ты дивишься миру иному, но не замечаешь странности в своем. Как ты можешь не видеть, что твое царство из недомолвок соткано, что одеяло – из лоскутов?
– Да потому что ничего другого у меня нет! – крикнула Яснорада.
Зажмурилась, прижав сжатые кулаки к глазам. Кажется, впервые в своей жизни она повысила на кого-то голос. Отняла одну руку, осторожно приоткрыла глаз. Баюн притих. Сидя на задних лапах, с беспокойством – не обидой, к счастью – смотрел на нее.
Яснорада выдохнула, опустила руки.
– Ничего нет, понимаешь? Есть только Ягая, которой я нужна. Которая воспитала меня, которая терпеливо, день за днем, рассвет за рассветом, наполняла меня, как окованный железом ларец. Камушками знаний, материнской заботы, теплоты. Я как то зверье, что создает Драгослава из земли и веток, и создана я Ягой. Той, что молчит, откуда в Кащеев град приходят гости. И почему одеты так странно и почему порой так странно говорят.
Я рождена в Кащеевом граде, и кроме него у меня ничего нет. Я знаю, что мне его не покинуть, и не хочу его покидать. Но в книгах Ягой есть кузнецы и плотники, пекари и земледельцы. Когда я спрашиваю ее, где наши кузнецы, она говорит: «Мы не воюем. Нам не нужно оружие». Когда спрашиваю, где наши пекари, отвечает: «У нас есть волшебные скатерти. Еда из печи нам не нужна». У нас нет фермеров, нет садов и огородов. Наша еда, говорят Полозовы невесты, берется прямо из земли. У нас, Баюн, даже детей нет. – Она крепко-крепко зажмурилась. – В моей голове есть маленький сундучок, куда я прячу все свои сомнения. А спрятав, запираю их на ключ. Ведь стоит посильней задуматься об этом, и мир разваливается, как карточный домик. А что такое этот карточный домик, знаем только я и Ягая! И отчего так, мне тоже не говорят. Этот странный город и все, что меня окружает – это мой каркас из веток, моя опора. Без него развалится вся моя жизнь.
Вспышка нежданной, незнакомой злости ее опустошила. Яснорада опустилась на скамью. Села, сгорбив плечи, что непозволительно для Полозовой невесты. Баюн осторожно, будто боясь спугнуть, подошел. Положил лапу на ее ладонь. И снова в разные стороны, отозвавшись теплом под кожей, словно лучики солнца разошлись.
– Прости, что рану разбередил, – тихо сказал он.
Яснорада покачала головой, смаргивая слезы.
– Я тебе, наверно, кажусь очень глупой. Молчу, когда спрашивать надо, делаю то, что велят. Просто… не могу по-другму. Хотела бы, может, да не могу. Если Ягой, самому близкому мне, самому родному существу, не верить, то верить тогда… кому?
– Не глупая ты, – отрезал Баюн. – Просто ты – корень, что намертво врос в землю. Упрямый росток, что даже в стылой земле прорастет. Что будет цепляться за нее, за родную, невзирая на шторма и ливни, потому что это – твоя земля.
Яснорада вздохнула, прогоняя ком в горле. Слабо улыбнувшись, сказала примирительно:
– Давай лучше поглядим на волшебное блюдце.
Баюн охотно согласился.
Сегодня музыки не было. Гусляр оказался не один, а с каким-то рыжим пареньком. Настолько худых – даже щуплых – и рыжих мальчишек Яснорада никогда прежде не встречала, а потому озадачилась. Да еще и веснушки, как у девчонки, по всему лицу. Но только благодаря рыжему Яснорада теперь знала, как зовут гусляра.
Богдан.
Показалось, что не было имени, которое подошло бы ему больше – так ладно оно на его черты легло. На темные, почти черные, волосы, на колдовской взгляд.
Блюдце следовало за Богданом и рыжим, будто заговоренное отражение. А те все про уроки беседовали. Яснорада удивленно вздернула брови: неужели и у них были наставницы вроде Ягой?
А вокруг – улица с железными жуками, что передвигались, тихо и громко жужжа; каменные заборы, под ногами – выглаженный камень. На жуков Яснорада старательно не смотрела – их неправильная чуждость выбивала из колеи. Любовалась вместо этого смоляными прядями Богдана. Все ждала, когда подарит ей, невидимой, толику своей магии, сложенную из звонких, мелодичных нот.
К сожалению, брать в руки гусли Богдан не торопился. Шел куда-то, пока не разрешил зданию, будто сотворенному искусницей из камня или вырубленному прямо в скале, себя поглотить. Там, внутри, среди перекрестков дорог – переплетений узких, длинных коридоров, среди каменных коробок внутри каменных стен было много таких же, как Богдан – юных, чудно одетых, говорливых. Но блюдце не позволяло Яснораде потерять его лицо в этой тесной, куда-то бредущей толпе.
Сидя за столами, они не читали ни Велесову книгу, ни свитки – лишь те особенные книги, что здесь, в Кащеевом граде, были только у Ягой. Из тех, что шуршали белыми страницами и смотрели с полок крепкими корешками. И порой, казалось, брались из ниоткуда. Те книги поведали ей о мирах, о которых в Кащеевом граде и не слышали, и подарили ей тайные знания, крупицы мудрости, которые она впитывала, что вода – землю.
Яснорада стиснула пальцы в кулак, чтобы не дрожали. А сама вглядывалась в одежды людей, что окружали Богдана, в распущенные по плечам, странно стриженные локоны девушек – на вид, ее ровесниц…
– Они приходят оттуда, Баюн. – Голос ее был мертвенно спокоен.
Так бывает, когда напуган до смерти… Хотя все, что Яснорада знала о смерти, она подчерпнула из книг. Чужих книг, не принадлежащих ее реальности.
– Кто?
– Мои гости. Теперь я точно знаю: они приходят из мира гусляра.
Глава пятая. Калинов мост
Позабыть о том, что ей открылось, было невозможно. Даже для Яснорады, что всеми своими корнями вросла в странный, но родной Кащеев град. В стены избы, в лежащую за ее пределами землю. Даже в чужой, не ей принадлежащий, дворец, чужой в котором она себя и ощущала.
Сомнения точили изнутри, своими жалящими прикосновениями не давая покоя. Всякий раз теперь, как к ней приходили гости, Яснорада заводила с ними разговор. Спрашивала, как зовут их, откуда прибыли. А значит, делала то, что Ягая с самого начала делать ей запретила.
Ничего она не узнала. Ничего гости не помнили, будто память их была объята туманом. Осталось лишь одно средство: спросить саму Ягую.
– Ты многому учишь меня… – начала она, как только мать появилась в избе.
Словно услышав что-то новое в голосе дочери, Ягая замерла на пороге. Чуть опустила голову, выжидая, словно высматривающий жертву дикий зверь. Это Яснорада собиралась вызвать Ягую на бой – и стоять до последнего, держа оборону. Так отчего она чувствовала себя добычей?
Яснорада тряхнула головой. Она привыкла не отступать перед бойкими, уверенными в себе невестами Полоза. Не отступит и перед матерью, пусть и видит в ее глазах предостережение.
– Так расскажи, куда уходят те, кого я встречаю? Кого пою, кормлю и в баню провожаю?
– Остаются в Кащеевом граде.
Яснорада покачала головой.
– Не все.
Ягая пожала плечами, скрытыми расписной шалью.
– Жизнь течет, как река, и они следуют за ее течением. Кого-то выбрасывает на тихий берег, кого-то несет вперед. Порой – на острые камни или прямиком в водоворот. Порой – на златые пески и берега кисельные.
Яснораде не привыкать слышать велеречивые, туманные объяснения матери. Только сейчас в голову закралась мысль: быть может, Ягая говорила так витиевато, когда не желала отвечать?
– Откуда тогда они приходят?
– Из разных мест, из разных городов, принесенные все тем же вечным течением.
Баюн, затерявшийся в тени под лавкой, страдальчески вздохнул.
– Почему именно мы их принимаем? – с упорством, достойным приснопамятного быка, продолжала допрос Яснорада. – Почему кормим, поим и одежду свою даем?
– Таков обычай.
Стало стыдно, когда Яснорада услышала слова, которые сама Баюну говорила. Она что, заморская птица, попугай говорящий, который только и может, что повторять за словами того, кто его обучил? Как будто в ее голове нет собственных мыслей, а на языке не может быть сплетенной ей самой вязи слов.
– Мы живем у врат, Яснорада. Кому, как не нам, их встречать? Неужель ты впустишь в свой город гостя голодным, усталым и одетым в заморские одежды, которые выдадут в нем чужака?
– Почему, когда гостей встречаю, вижу мост, а когда провожаю, вижу распахнутые ворота и дорогу в город?
– Так ведьмы мы, и изба у нас ведьминская. – Впервые за весь разговор Ягая позволила себе лукаво улыбнуться. – С какой стороны гость подойдет – в ту она и поворачивается. Как провожает – путь к городу гостю показывает. Кличет кому надо, и ворота открываются. И мы за гостя спокойны, что не заблудится по дороге.
Колдовская сущность избы Яснораду не удивила. Но что-то пряталось за словами Ягой, за их ровным, выверенным частоколом, которые она выставила прочным щитом перед собой. И в том беда, что Яснорада не знала, какие задавать вопросы, чтобы уличить мать в недомолвках.
– Почему у нас иные книги? Почему жизнь в них так отличается от нашей?
– Так выдумки все это. А где не выдумки – там земли заморские.
Про блюдце Яснораде не хотелось говорить, и все же она своими глазами видела, что тот мир, который всегда казался ей выдуманным, существует.
– Что лежит там, за терновым лесом?
– Царство Полоза да другие царства. Всех и не упомнишь.
Мудрая ведьма, знающая больше остальных, порой казалось – больше самой царицы, и не помнила?
– Почему из этих земель мы никогда вестей не получаем? Не видим ни царей заморских, ни послов, ни гонцов?
А в том, что в нормальных царствах они бывают, Яснорада точно знала – из тех же мудреных книг.
– Далеко мы живем от земель прочих. Не всякая птица до нас долетит.
Зря Ягая это сказала. Ой зря.
– В книгах твоих птицы постоянно щебечут, в небе машут крылами. Наше же небо чисто и мертво.
Тихие слова Яснорады отчего-то заставили Ягую вздрогнуть.
– Устала я от вопросов твоих. Хочу прилечь.
Яснорада долго смотрела вслед матери, что скрылась в опочивальне и дверь крепко затворила за собой. Ягая никогда не жаловалась на усталость. Никогда первой не прекращала разговор. Поощряя ее любопытство – о чужих краях, о выдуманных реальностях, – всегда с радостью объясняла ей все незнакомое. Но стоило только задать вопрос о царстве родном…
Баюн неслышно выбрался из-под лавки. Сел, прижимаясь к ней теплым боком.
– Идем, – с мрачной решимостью сказала Яснорада. – За воротами все равно никто тебя не увидит.
– За воротами? – удивленно мурлыкнул Баюн.
Спорить, однако, не стал – черной стрелой полетел к двери и нетерпеливо переминался с лапы на лапу в ожидании, когда ему откроют.
Яснорада спустилась с крыльца. Изба их колдовская была повернута в сторону города, ворота по обыкновению открыты. Яснорада попыталась вспомнить, видела ли она когда-нибудь их закрытыми, но так и не смогла. Собственная память теперь казалась ей явлением непостоянным и доверия не заслуживающим.
Она обошла избу, Баюн хвостатой тенью следовал за ней.
Через огненную реку Смородину, что очерчивала границы Кащеева царства, был перекинут узкий и длинный Калинов мост. Конец его объяло то ли дымом, то ли туманом, и что там, в конце, не разглядеть. Отсюда к их крыльцу и приходили гости – Яснорада нередко видела их, бредущих по мосту. Всегда в одиночестве, будто что-то на той стороне других к ним не пускало.
Баюн первым шагнул на мост и тут же отдернул лапу, зашипев.
– Ты чего? – переполошилась Яснорада.
– Он жжется! – Кот обиженно тряс лапой.
Присев рядом с ним, Яснорада растерянно подула на мягкие розовые подушечки.
– Где ж это видано, чтобы мост обжигал?
Шерсть на загривке торчала дыбом, усы дергались. Принюхалась и Яснорада. Странный запах витал тут – тяжелый, дымный.
– Останься, Баюн. Дальше тебе делать нечего.
– Ну уж нет, я с тобой! – воинственно заявил он. Смущенно потупился. – Возьмешь только на ручки?
– Возьму, – улыбнулась Яснорада. – Отчего же не взять.
Однако дело это оказалось непростым. Поднявшись с котом на руках, она надсадно охнула – ношей ее будто было тяжелое полено.
– Я смотрю, приглянулись тебе караваи с волшебной скатерти.
– Как будто один я их ел, – буркнул Баюн. – Не всем есть и стройными, что осинки, оставаться.
Посмеиваясь, Яснорада ступила на Калинов мост. Даже сквозь сапожки она ощущала исходящий от него жар. Улыбка мигом растаяла, кожа на спине взмокла. С каждым шагом становилось лишь жарче. Баюн на ее руках тяжело дышал и, кажется, жалел, что не остался на берегу Смородины.
Яснорада давно уже потеряла счет ускользнувшим мгновениям, а Калинов мост не кончался. Серое марево впереди становилось все ближе, запах дыма заползал в ноздри все настойчивее. Баюн благодушно разрешил Яснораде уткнуться носом в его пушистую шкуру, да помогло не сильно – и та пропахла дымом.
Чем дольше шли они, тем сильнее Яснорада чувствовала кошачью тревогу, что вспушила хвост Баюна.
– Сидит там что-то, – севшим голосом сказал он. – Злое, страшное. Сидит и на нас смотрит.
– Не боюсь я ни злого, ни страшного, – тряхнув волосами, сказала Яснорада. Зря тряхнула – от веса кота на руках ее в сторону повело. Выпрямилась и сказала с достоинством, которому у невест Полоза научилась: – Я разобраться во всем хочу. Во всем, о чем Ягая умолчала.
– Воля твоя, – прошелестел Баюн. – Ты спасла меня однажды от смерти голодной. Кому, как не мне, с тобой беду встречать?
Вытянув лапу в сторону дымной завесы, он выставил острые коготки. Яснорада рассмеялась. С таким зверем ей не страшно никакое чудище. Однажды она видела, как этими коготками он оставил в деревянной двери глубокие, точно шрамы, борозды. А все потому, что забыли выпустить его из спальни на кухню.
– Остановись, дева, – пророкотал оглушающий, низкий голос.
Дрожью отозвался в ее животе, судорогой прокатился по рукам и по телу. Яснорада вскрикнула от неожиданности, но Баюна не отпустила. Лишь неотрывно смотрела в серую мглу, что скрывало в себе нечто… громогласное.
– Не твоя это дорога. Тебе сюда путь закрыт.
– Если скажешь, куда этот путь ведет, поверну обратно! – крикнула она.
– Смелая, что ли? – неодобрительно хмыкнул невидимка. – А сейчас?
Яснорада знала – что-то произойдет. Но к увиденному все равно оказалась не готова.
Из дымной завесы высунулась одна голова, за ней – другая. Их было семь или даже больше, этих змеиных голов с чешуей, что переливалась на солнце, с длинным языком в пасти, полной мелких острых зубов.
– И сейчас не боишься? – вкрадчиво заговорили разом все головы, создавая многоголосое эхо.
– Н-не б-б-боюсь.
Яснорада надеялась проскочить за спиной многоголового Змея. Такая громадина просто обязана быть неповоротливой и неторопливой. Ринувшаяся к ней змеиная голова на тонкой гибкой шее поспешила убедить ее в обратном. Ойкнув, Яснорада отскочила назад и покрепче прижала к груди Баюна. Тот благодарно лизнул ее в шею.
Да что Змей сделает ей, дочке Ягой, самой сильной ведьмы Кащеева царства?
За свою самонадеянность она поплатилась. Оказывается, и смелым можно быть чересчур. Наверное, именно тогда храбрость становится глупостью.
– Ну с-с-смотри тогда, – прошептала одна голова.
Остальные выдохнули пламя.
Яснорада даже подумать ничего не успела. Убежать не успела тоже – только развернуться спиной к расцветающему зареву, спасая от погибели глаза и кошачью шкуру. Крепко зажмурилась, но…
Ничего не произошло. Огонь растаял, словно дым, до нее не добравшись.
От жара ли, от страха на глазах выступили слезы. Поняв, что беда миновала, Яснорада повернулась к Змею.
– П-простите. Я… М-меня, кажется, ж-ждут.
Коленки ходили ходуном, ее трясло, словно она была в избе, что поворачивалась вокруг своей оси, открывая гостям путь к воротам. Яснорада попятилась от многоголового змия, развернулась и бросилась наутек. Баюн был столь ошеломлен, что не произнес ни слова, ни мява. Лишь жался тяжелым теплым комком к ее груди.
Яснорада не знала, в какой момент чудище ушло в серую тень, но когда она, достигнув берега Смородины, пугливо обернулась, на том конце Калинова моста увидела лишь дым. А потом со всего размаху налетела на Ягую.
Тяжелый взгляд Ягой, говаривали в городе, пригвождал к месту. Яснорада не замечала этого прежде. Заметила сейчас.
– Откуда взялось в тебе это упрямство? – мрачно спросила мать.
Невидимая туча повисла за ее плечом или она сама стала тучей. Той, что и молнией может обжечь, и окатить неистовым ледяным ливнем.
– Расскажи мне все, – задыхаясь, еще не придя в себя от пережитого, выпалила Яснорада. – Успокоиться я уже не смогу.
– По глазам вижу, по взгляду – не сможешь, – вздохнула Ягая. – Идем.
Земли не чуя под ногами, Яснорада поднялась на крыльцо. Будто на казнь, шла по пятам за матерью. Войдя в избу, уменьшенной тенью замерла за ее спиной.
– Невозможно подготовиться к такому разговору, – сказала Ягая будто самой себе.
Мазнула ладонью по лицу, поправила съехавшую с плеч шаль. Яснорада впервые видела мать столь потерянной. Будто сложно ей было слова нужные, правильные подобрать. От такого становилось еще неуютнее. Странная пробуждалась тревога.
Баюна Яснорада прижимала к себе до сих пор. Какое из двух сердец бьется так громко? Опомнилась лишь, когда руки занемели от тяжести, и опустила кота на пол.
– Садись, – строго сказала Ягая.
Казалось – будет отсчитывать за провинность.
Яснорада сгорбила плечи, растеряв последние крохи решимости. Большая часть той осталась на Калиновом мосте, превратилась в пар в огне, что вырвался из змеиной пасти. О чем же таком хотела поведать ей мать?
Она ерзала на лавке, пока Ягая возвышалась над ней, словно статуя. И вдруг с изумлением поняла: суровая ведьма, что пугала многих одним своим именем… боится. Сердце стучать, кажется, и вовсе перестало, желудок сжался в тугой комок.
– Гости, что проходят по Калиновому мосту, идут из мира в живых в царство мертвых. Змей охраняет границу эту, охраняю ее, по-своему, и я. Я – привратница царства Кащеева, страж его границ. И ты с недавних пор привратница, Яснорада.
На избу бесцветным пологом легла тишина, а она все пыталась уложить в голове сказанное.
– Выходит… Мы на границе между миром живых и миром мертвых?
– Граница – это река Смородина. А мы за ней, значит…
– Мы в царстве мертвых, – прошептала, схватившись за горло, Яснорада.