Диана Блэр
Явье сердце, навья душа
Глава вторая. Волшебное блюдце
Сначала был холод и пустота, а после – золото, золото, золото. Его сияние – первое, что она увидела. Первым, что услышала, было ее собственное имя.
Мара. Такое же холодное, как и зима, из которой ее соткали.
Красота женщины, застывшей напротив, была темна. Глаза глубокие, словно океанские воды, струящиеся черненые волосы… И все же она была живой и чуть несовершенной. Подбородок чуть тяжел, нос – островат.
Мара знала и ее имя – Морана. Об остальном та рассказала ей сама. Взяла тонкими пальцами за подбородок и заставила заглянуть в глаза.
– Я твоя создательница, Мара. Не забывай об этом.
Ее кивок стал обещанием.
Маре дали зеркало, чтобы смогла рассмотреть себя и запомнить. Зима, поселившаяся в ней, сделала бледной кожу. Волосы посеребрил иней, глаза – что подернутая льдом черная вода… И совершенство в каждой черте. Диковинное, даже пугающее совершенство.
– Ты – мое лучшее творение, – вторя ее мыслям, выдохнула царица.
– Морана… Что такое зима? А иней? А… лед?
Эти мысли пришли сами собой, хоть Мара их и не понимала.
Морана нахмурилась.
– Я вложила в тебя больше, чем задумывала. Но вышло как вышло. Идем, мне многое нужно тебе рассказать. А прежде – показать царство, которым я владею. Которым, царевна, владеешь теперь и ты.
Царство то было отлито из золота. А Маре милей было серебро.
***
Как выяснилось вскоре, их с Баюном мучила одна и та же напасть, что порождала добрые и не очень шутки от Полозовых невест. Как и Яснорада, Баюн постоянно чувствовал голод. Она кормила кота тем, что оставалось после гостей. А оставалось обычно много. Для гостей что Ягая, что сама Яснорада накрывали целый стол – с несколькими блюдами, как на пиру во дворце. Но обоим еды хватало ненадолго.
Как она при такой любви к еде оставалась столь худой, для нее самой оставалось загадкой. «Ведьма. Точно ведьма», – прозвучал в голове змеиный шепот Драгославы.
Однажды Ягая куда-то запропастилась – солнце успело дважды встать над Кащеевым градом. Гости не появлялись, словно дверь кто-то заговорил, и Яснорада совсем заскучала. Ягая будто знала, что в избе будет тишь, и особых наказов дочери не оставила. Жаль, вместе с наказами она забыла и о еде. И пускай Яснорада не так давно вернулась из дворцовой трапезной, голод в ней – ненасытный зверь – никак не унимался, острыми когтями царапая живот изнутри.
Баюн кружил подле ее ног, заглядывая в лицо молящими глазами. Словно околдованный, все твердил про каравай.
– Нет у меня каравая, – вздохнула Яснорада.
– Спеки!
– Не умею.
Баюн совсем по-человечески ахнул.
– Как же… Немыслимо…
– Ягая сама готовит, – оправдывалась пристыженная Яснорада. – Верней, готовит скатерть ее зачарованная.
В глазах кота, где прежде был лишь голод, зажегся интерес.
– Скатерть, говоришь? – мурлыкнул он. – И где она, ткань эта волшебная, словно мать, кормящая?
Яснорада обыскала всю избу. Кроме той ее части, что безраздельно принадлежала Ягой.
– Я не знаю, где она, – наконец призналась она.
– Ты в ту комнату не заглядывала. – Баюн кивнул на закрытую дверь.
– Мне запрещено входить в спальню матери.
– Но мне ведь – нет, – резонно заметил Баюн.
– Так. – Яснорада уперла руки в бока, как это делала Ягая, желая казаться еще строже. Пусть и выходило у нее не так выразительно. – В спальню Ягой никто не войдет.
Баюн приуныл.
– Я вернусь во дворец, принесу тебе что-нибудь оттуда, – смягчилась Яснорада.
Уж больно голодным и несчастным выглядел кот.
Ее слова Баюна чуть приободрили. Странный – гибкий, словно ивовый прутик – хвост встал трубой.
***
Порой Яснораде была на руку ее неприметность. Невесты Полоза плыли как павы, прекрасно музицировали, изумительно вышивали, а вокруг них словно сплетался сияющий ореол, что приковывал к ним восхищенные взгляды. Зато она могла приходить и уходить из дворца, когда вздумается. Прошмыгнет как мышка, а дворцовая стража по ней лишь ленивым, почти невидящим взглядом мазнет. Может, кто из царских дружинников и задумался бы, отчего невесте Полоза во дворце не сидится, да только многие видели в ней лишь прислужницу. Яснорада и не спешила их разубеждать. Помогало ее простое облачение, выбранное взамен того снежного, с искусной вышивкой по подолу и рукавам, что носили невесты Полоза.
В серебряных палатах лился смех, журчала негромкая беседа. Невесты разбились на стайки, как птицы. Самая многочисленная замерла у стола Драгославы. С тяжелыми толстыми косами с вплетенными в них лентами, в белых платьях с широкими, точно крылья, летящими рукавами невесты радостно о чем-то щебетали. А глаза их зачарованно и жадно следили за мягкими, текучими движениями Драгославы. Пытались почуять, разгадать ее секрет. Отчего материя под тонкими пальцами так послушно мнется, отчего так легко оживает?
Взяв в руки неоконченную вышивку, Яснорада с невинным видом опустилась на скамью – не привлекая внимания, дождаться, когда к вечерней трапезе позовут.
По палате, словно бисерины, рассыпались шепотки. Морана.
Царицу невесты Полоза встречали куда чаще Кащея, что день-деньской пропадал в золотых палатах дворца. Царственная, с горделивой осанкой и чуть насмешливой улыбкой, Морана с удовольствием проводила время с «придворными девицами». Любила сидеть с ними за вышивкой и вести неторопливую беседу. И пусть жену выбирать себе будет сам Полоз, каждая из девушек мечтала добиться благосклонности Мораны. Вдруг замолвит словечко перед Полозом? А если царицей заморской не выйдет стать, отчего бы не свести дружбу с владычицей царства Кащеева…
Морана вошла в зал, облаченная в тяжелое платье из серебристого бархата, что вышит голубоватыми, словно иней, и белыми, словно кость, нитями. На черных кудрях – тяжелый венец с украшенными резьбой серебряными цепями-ряснами.
Вот отчего столь непохожи палаты невест на весь остальной дворец – золотой, будто озаренный солнцем. В палатах невест царствовала Морана, а она – сплошь изморозь и серебро. Только волосы – ночь над Кащеевым градом.
До сих пор было странно сидеть рядышком с Мораной. Яснорада прикусила язычок, боясь выдать себя, сказать ненароком то, что привлечет внимание царицы. Волновалась она зря – его, словно пуховое одеяло, перетянула на себя Драгослава. Она похвалилась перед Мораной только созданным зверем – с ветвистыми, деревянными рогами, которые гроздьями увенчали маленькие спелые плоды. Царица надкусила один, улыбнулась довольно. А Драгослава, как ни в чем не бывало, продолжала щебетать. Будто только что она не сотворила чудо.
Яснорада вздохнула и сделала стежок – выверенный и все-таки чуть кривоватый.
Наконец она дождалась обеда. В трапезной Морана села за один стол с невестами. Из-под густых ресниц наблюдала за невестами и о чем-то своем улыбалась. Как всегда, поварихи потрудились на славу, но голод Яснорады не утихал.
– Прошу меня извинить, мои невестушки, – заглушая тихие голоса, обронила Морана. – Царские ждут дела.
Поднялась – сдержанная грация в каждом жесте – и, шурша бархатом, уплыла вглубь палат.
Яснорада только этого и ждала. Схватила крохотные пирожки с подноса (их все равно, кроме нее и Иринки, не ела ни одна душа) и принялась заворачивать их в тряпицу. Полозовы невесты зафыркали – где ж это видано, чтобы у придворной девицы были такие ужасные манеры? Яснорада их не слушала. Спрятала в подол угощение и была такова.
Едва войдя в избу, она почувствовала неладное. Запах еды щекотал ноздри. Желудок требовательно заурчал.
– Баю-юн, – протянула Яснорада.
Дверь в комнату Ягой была открыта. Она бросилась туда и, ахнув, остановилась. Баюн лежал белым пузом кверху возле скатерти, примятой понадкушенными пирогами и караваями.
– Ни о чем не жалею, – выдохнул он.
Яснорада хмуро вынула стянутое с дворцового стола угощение. И даже тогда не разглядела на кошачьей морде ни толики вины.
– Попробуй хлеб этой волшебной тряпицы. Он такой вкусный, куда вкусней!
– Плохой кот! – Любопытство, однако, взяло над ней верх. – Как тебе удалось получить от нее каравай?
– Мы не сразу пришли к согласию. Я ей и так, и эдак, а она… – Баюн сыто икнул.
Сдавшись (сделанного не воротишь), Яснорада оглядела комнату, чтобы оценить масштабы катастрофы. «Котастрофы», – хихикнув, подумала она.
У стены стоял сундук с откинутой крышкой, из которого Баюн, вероятно, скатерть и вынул. Вокруг разбросаны диковинные вещицы. Хрустальный шарик, ключи всех форм и размеров, шкатулки и бесчисленные свертки, перевязанные бечевками и шелковыми лентами.
– Как ты вообще сюда пробрался?
Сил у объевшегося Баюна хватило лишь на то, чтобы лениво махнуть лапой с острыми когтями. Выходит, дверь Ягая не закрывала, полагаясь на честность Яснорады, которую сама в ней и взращивала. До сих пор Яснорада оправдывала ее доверие. Но теперь, благодаря пушистому приемышу, что сдался на волю голода, нарушила запрет.
Со смиренным вздохом Яснорада взялась за уборку. Содержимое сундука не разглядывала – чем дольше она находилась в покоях Ягой, тем тяжелей была ее провинность. И все же одна вещица ее внимание привлекла.
На серебряном, будто из невестиных палат, блюдце лежало краснобокое яблоко. Вряд ли Ягая хранила его в сундуке вместе с диковинками. Баюн попросил к караваю? Яснорада не знала, едят ли коты яблоки. Она лишь недавно узнала, что коты вообще едят.
Попыталась взять яблочко, да не тут-то было – от блюдца оно не оторвалось. Покатилось, потревоженное ее касанием.
– И яблочко зачарованное, – удивился Баюн. – В нашем лесу такие не росли.
– Яблоки вообще не растут в лесу, – с убежденностью девицы, за чьим образованием следили пристально, сказала Яснорада. – Их срывают с деревьев… хоть у нас таких деревьев и нет.
Правда, невесты Полоза утверждали, что яблоки выкапывают из земли, отмывают и подают на царский стол. Слово Яснорады веса в их кругу не имело, а потому и спорить с ними не стоило.
А еще яблоки нередко появлялись на волшебной скатерти Ягой.
– Меня-то обучает Ягая, а ты откуда о них знаешь? Сам же сказал, что дальше собственного леса носа не казал.
Баюн призадумался. Тяжело перекатился и сел, обернув хвост вокруг лап. Поза его могла оказаться грациозной, если бы не выпирающий после сытного обеда живот. Яснорада, однако, и сама уважала еду, а потому осуждала кота лишь за то, что не послушал ее и проник в запретную комнату.
– Просто знаю, и все. Как и то, что я – кот, а мы – в Навьем царстве.
– Кащеевом, – возразила Яснорада.
– Навьем, – стоял на своем Баюн.
Порой Яснорада в упрямстве могла посоперничать с самим быком… что бы это в устах Ягой ни значило. Но с памятью кота что-то точно неладно, да и жалко его, потеряшку. Все ж остался без дома и без семьи. Хуже ей, что ли, будет, если один раз смолчит о том, что знает?
Вот она и смолчала.
Яснорада снова попыталась взять в руки яблоко. Уж больно красивое, так и хотелось вонзить зубы в хрустящую мякоть и ощутить ее сладкий вкус. И снова не вышло: яблоко покатилось по блюдцу, описав круг. И в бликах, что ловила поверхность блюдца, Яснораде что-то привиделось. Словно они, блики эти, сложились в чудной рисунок…
– Волшебная штука, точно тебе говорю! – Баюн подошел поближе и ткнулся пушистой мордой в ее руку.
– Как ты уговорил скатерть тебе помочь?
– Как и положено, – хмыкнул кот. – Попросил.
– Хм-м-м… Уважаемое блюдце, не могли бы вы показать мне… Чего ты смеешься? – обиделась Яснорада.
Баюн спрятал усмешку в длинные усы, что непокорным пучком соломы расходились в стороны от его носа.
– Что оно вообще может мне показать? И что я вообще хочу, чтобы блюдце мне показало? – размышляла вслух Яснорада. – Может, все Кащеево…
– Навье.
– …царство?
Яблоко покатилось по блюдцу. Там, где оно катилось, серебро на блюдце превращалось в зеркальную гладь. В ней отражались знакомые терема и избушки, окольцованные изгородью, все тот же ослепительный и ослепляющий золотостенный дворец. По одну сторону изгороди – их с Ягой изба. По другую – терновый лес, через который Баюн в Кащеев град и пробрался.
«И это все Кащеево царство? Один лишь город, больше ничего?» А впрочем, так ли это важно, если родной город Яснорада покидать и не думала?
И все же была в увиденном толика разочарования. В ее руках – волшебная вещица, а показать она сумела лишь то, что Яснорада день-деньской видела и без нее.
– Покажи мне другие царства.
Яблоко послушно покатилось по блюдцу. Города с высоты птичьего полета, поля, золотистым полотном раскинувшиеся под невидимым крылом. Леса – колышущийся изумрудный полог, моря – полог лазоревый. Острые зубы Матери Сырой Земли – высокие, скрытые шапками снега горы.
Дух захватывало от увиденного, но чего-то Яснораде недоставало. Что-то терзало, кроме голода, изнутри. И вдруг ее осенило.
– Покажи мне миры, о которых я в книгах Ягой читала, – с замиранием сердца попросила она.
Те странные, причудливые сказки… Могло ли волшебное блюдце их оживить?
В третий раз покатилось яблочко по серебряному блюдцу, что стало даже не зеркалом – волшебным оконцем. Мир, что виделся сквозь него, был иным, совсем-совсем незнакомым. Дома в нем высились не деревом, а камнем, и смотрели мертвыми, блестящими глазами с самого поднебесья. Дороги лежали ровными длинными лентами, по ним ползли огромные железные жуки. Люди выходили из их нутра, странно разодетые, разукрашенные, бежали куда-то по бесконечной перевязи дорог и ступеням из вездесущего камня, который, казалось, поглотил этот мир.
Мир завораживал своей инаковостью и оглушал ею.
Яснорада остановила яблоко, и видение погасло, словно залитое серебром. Подняв голову, она встретила ошалелый взгляд Баюна.
– Сказка Ягой, – сдавленно прошептала она. – Ну точно сказка.
Глава третья. Царевна Мара
– Ой!
На пальце выступила алая капля. Зашипев от резкой боли, Яснорада подула на него. Сегодня она умудрилась уколоться уже трижды. А все потому, что, глядя на пяльцы, видела перед собой совсем иной, сказочный мир. С жуками из металла и прозрачными окнами, с лавками, чьи полки ломились от диковинных товаров – таких, наверное, и у Полоза, и у других заморских царей не найти!
Одно дело – читать об этом, другое – видеть.
«То блюдце… что, если оно способно оживить любую фантазию, любую мечту?» Что она, Яснорада, тогда б пожелала?
– Кто это такая? – змеей прошипела Драгослава.
Яснорада оторвалась от рукоделия, чтобы проследить за ее взглядом. И ахнула, на мгновение позабыв, как дышать. Так изумляет промораживающая до костей зима. Или разверзшаяся под ногами голодная бездна.
У той, что шла к ним… нет, что плыла по залу, словно лебедушка, были светлые волосы – но не золото, как у Яснорады, а стылое, покрытое изморозью серебро. Исполненная грации и изящества, с прямой осанкой и неторопливой поступью, она была невозможно красива, пусть красота ее была кристальной, ледяной, словно горный родник. Белая кожа, белое платье, белые волосы… и глаза – что подернутая льдом черная вода.
Яснорада никогда не видела незнакомку в Кащеевом граде, и никто не видел, судя по вытянутым лицам невест. Рядом с ней шла Морана. Глаза чернее ночи были у них обеих, но у той, что была моложе, обжигали сильней.
– Встречайте, невестушки, дочь мою, Мару. Новую Полозову невесту.
Послышалось, что стиснутые зубы Драгославы издали скрежет.
Приближался Змеевик – день, когда Полоз прибудет в Кащеев град, чтобы выбрать себе невесту. «Когда он уйдет, золота во дворце прибавится», – говорила Ягая. Яснораде в ее голосе отчего-то чудилась горечь.
Драгослава уже видела себя на золотом троне, что красотой мог поспорить даже с Кащеевым. А сейчас в соперницах у нее не тихоня Иринка, не грубоватая, непокорная Настасья, не Марья с ее косноязычием и не Яснорада с ее некудышными манерами и странными речами, а прекрасная царевна, будто вылепленная из кости, с глазами, в которых плескалось манящее, жгучее черное пламя.
И взглядом, от которого веяло стужей.
Мара опустилась на лавку с безупречно прямой спиной, чинно положила на колени ладони – узкие, с нанизанными на длинные пальцы серебряными перстнями. Похожие, только костяные, с диковинными, чуждыми символами, окольцевали пальцы Яснорады. Окольцевали так давно, что она сама и не помнила. Наверное, перстни были частью ее рождения.
Царевна сидела, глядя перед собой, словно не замечая обращенные на нее взгляды. Морана на сей раз с невестами Полоза не задержалась. Дала в руки дочери рукоделие и ушла, тихо улыбаясь.
Мара вышивала, споро прокладывая дорожки из нитей – аккуратные, стежок к стежку. Изящные пальцы мелькали в воздухе. Яснорада так долго наблюдала за ней, что затекла шея, а оторваться было невозможно. Если Мара только появилась на свет, когда успела стать такой мастерицей?
Побледневшая от гнева Драгослава не вышивала. Пока одни невесты Полоза, как Яснорада, зачарованно наблюдали за царевной, другие поторопились выслужиться перед Драгославой. Сгрудили перед ней разнообразные вещицы: камни всех размеров, осколки разбитых служанками блюдец, срезанные из садов Мораны черные цветы. Из всего этого, наряду с землей и ветками, она и создавала новое зверье.
Яснорада, качая головой, вернулась к рукоделию. Пусть дерутся за трон золотоносца Полоза, пусть в незримых битвах скрещивают шпаги… а она из своего укромного гнездышка будет наблюдать.
Закончив вышивку, Мара поднялась. Затерялась в дворцовых палатах, так и не перемолвившись с невестами Полоза и словом. На белой ткани, что дала ей мать, остался узор из серебристых и голубых нитей. Тот, что появляется в Кащеевом царство вместе с морозом. Тот, что остается на окнах от дыхания Карачуна.
***
Любопытство, как со знанием дела поведал Яснораде Баюн – признак кошачьей натуры. Выходит, живущее в их избе пушистое создание успело запустить в ее душу свои коготки. Иначе как объяснить, что и ее теперь терзало любопытство? Жила ведь спокойно, не мучилась, не гадала, что там, за Кащеевым царством. Раз Ягая сказала – ей делать там нечего, Яснорада верила и вопросов не задавала.
Вопросы задавал Баюн. Да такие, на которые она не могла ответить.
Слова его, будто инеевый узор на вышивке Мары, разбегался лучами в разные стороны. Его вопросы сплетались с ее собственными. Откуда пришел Баюн? Отчего так упрямо называл Кащеево царство Навьим? Откуда пришли гости, что потом, словно пыль, оседали в городе или уносились вперед пером, подхваченным ветром, перекати-полем?
Прежде она отгоняла подобные мысли. Ведь стоит коснуться омута кончиками пальцев, и сама не заметишь, как погрузишься в него с головой. И поймешь, что невысказанного, недосказанного Ягой слишком много – куда больше, чем рассказанного ей. Что в мире, кропотливо выстроенном из подогнанных друг к другу обтесанных бревнышек, слишком много щербинок, выемок и щелей. И от ветра, что сквозит через них, внутри что-то стынет.
Негде было искать ответы. Не могла Яснорада вырваться за пределы очерченных границ. Да и не хотела, наверное. А потому училась быть счастливой там, где появилась на свет, с теми, кому нужна и кем любима.
Но это нежданно проснувшееся в ней любопытство… Только оно заставило снова перешагнуть запретный порог. Оно подхлестывало сделать то, чего прежде Яснорада никогда бы себе не позволила. Оглядываться воровато, боясь, что Ягая может возникнуть за ее спиной. И открывать сундук в поисках волшебного блюдца.
Яснорада не помнила, когда в последний раз нарушала сразу столько запретов. Переступать порог покоев Ягой. Копаться в ее вещах. И последнее правило, ею же созданное: гадать, что лежало за пределами Кащеева царства.
Что-то пушистое коснулось лодыжки. Яснорада подскочила на месте, но уже в прыжке поняла – вездесущий кот и сюда решил любопытный нос сунуть.
– Пугаешь, – укоризненно сказала она.
– Не будь ты в чужой комнате, не напугал бы, – заметил Баюн.
– Справедливо, – вздохнула Яснорада.
Прижала ладони к щекам – они пылали стыдом изнутри.
– Брось, ты не делаешь ничего дурного!
Слова Баюна звучали бы куда убедительней, если бы его пушистая морда не потонула в раскрытом Яснорадой сундуке.
– Перестань, – одернула она кота.
Вынула то, зачем пришла и крышку захлопнула. Баюн, протестующе мяукнув, едва успел отпрянуть в сторону. А Яснорада опустилась на колени, завороженно глядя на волшебную вещицу. Яблочко сияло восковым красным боком, будто маня. Если не надкусить – то покатать по блюдцу.
Что Яснорада и сделала.
Баюн встал сбоку и почти уткнулся носом в блюдце.
– Покажи мне что-нибудь, – неуверенно сказала Яснорада. Вспомнив о приличиях (в особенно мудреных книгах Ягой это называлось «этикой общения»), добавила: – Пожалуйста.
Яблочко лежало на месте, что смолой приклеенное. «Наверное, и волшебной вещице нужно что-то определеннее, чем «что-нибудь», – рассудила Яснорада.
Прочистила горло и сказала:
– Покажи мне, яблочко, – все-таки движущей силой было именно оно, – земли, что лежат за пределами Кащеева царства.
На поверхности блюдца заиграли тени, складываясь в леса и долины, реки и моря, поля и островерхие горы. Наигравшись со светом, тени потухли. Яблочко остановилось.
Яснорада шумно выдохнула. На сердце полегчало. Только сейчас она призналась себе: в ней жил страх, что показанный блюдцем каменный мир с его вздымающимися до небес домами, ждал ее по ту сторону изгороди, взявшей в кольцо Кащеев град. Слишком чуждым было это зрелище, слишком странным. А потому – пугающим.
Она поерзала на полу, взволнованная неуютной мыслью, что пришла в голову, будто незваная гостья. Во многих книгах Ягой люди твердили про «другие миры». Вроде как есть их мир, а есть они. Другие.
– Покажи мне, яблочко, другой мир, – набрав в легкие побольше воздуха, пискнула Яснорада. Даже глаз один от страха зажмурила.
Яблочко и показало.
И в другом мире Мать Сыра Земля – или Земля-Матушка, но уже чужая – была пронизана голубыми прожилками рек, словно венами. И там изумрудные ковры долин заменяли ей одежду, а золотистые волны пшеничного моря – волосы. Вот только те дома вырастали до самого неба, воздух прорезали гигантские птицы со стальными крылами, а железные гусеницы поглощали сотни людей и, грохоча, неслись вдоль полей по проложенным для них полосатым дорогам.
Яснорада сидела, зажмурившись, в голове словно стучали молоточки. Баюн тронул ее лапой, спросил обеспокоенно:
– Ты чего?
– Он есть, Баюн. Другой мир. Он – не сказки Ягой. Он… существует.
Любопытство боролось со страхом, неприятием чего-то настолько чужого, далекого. Первое, пусть и не сразу, но победило, что заставило Яснораду сощурить глаза на Баюна. От него она, как пить дать, любопытства нахваталась! Да так, что на девять жизней теперь хватит.
– Покажи мне, яблочко, в чужом мире то, что мне близко, знакомо.
– Где ж это видано, чтобы в месте чужом было что-то знакомое?
Однако яблочко приняло сторону Яснорады – завертелось по блюдцу, спеша что-то ей показать. Но прежде, чем проявился образ, блюдце выплеснуло и разлило по избе звуки – чистые, звонкие и хрустальные, будто родниковая вода. И до щемящей боли знакомые.
Пели гусли.
В серебряные палаты частенько захаживал гусляр Олег – статный юноша с лучистым взглядом. Приходил, чтобы развлечь порой скучающих невест и обменять, как говорил, свое мастерство на девичьи улыбки. Больше остальных Олега ждала Яснорада, хоть никогда бы не призналась в том остальным. Не оттого, что торопилась отдать ему свою улыбку или смущенный, из-под опущенных пушистых ресниц взгляд. Оттого, что музыку гуслей любила больше жизни.
Подхваченная звуками мелодии, мягкими волнами, что они рождали, Яснорада уносилась далеко – и высоко, словно соколица. Стены дворца рушились, складывались, точно бумажный лист. Там, в небесах, не было правил и устоев, не было слов «придется» и «должна». Не было бьющейся в голове мысли: «Будь благодарна за то, что у тебя есть. Все равно иного не будет». Никто не ждал от Яснорады правильных речей, не требовал быть своей – там своих и чужих не было вовсе. Был только свежий сладковатый воздух, небесная синь и высота.
С последней нотой она возвращалась во дворец. Но помнила, как была свободна, и хранила память о том, словно тайное сокровище. Знала, что никто отнять его не в силах.
У гусляра с волшебного блюдца были темные волосы и юное, гладкое лицо. Красив ли он? Яснорада не знала. Среди невест Полоза красота была той же мерой, что аршин, вершок и сажень. От того, насколько они красивы, зависело, кто из них станет женой заморского царя, а кто – лишь неудачливыми соперницами. А потому они с младых ногтей знали, как мерить красоту.
Яснорада от их премудростей была далека. Наклонив голову, она изучала незнакомца. У него были правильные черты лица и тонкие пальцы, но стоило ему вскинуть серые, словно пепел, глаза, она невольно подалась вперед – получше вглядеться в его отражение.
– Задержись, – заворожено попросила Яснорада.
Баюн понимающе фыркнул.
– Покажи, яблочко, мир, что его окружает.
Яблочко послушно прокатилось по блюдцу, словно отодвигая невидимые границы. Расширяя крохотный поначалу глазок, через который Яснорада подглядывала за чужим миром. За его окнами пульсировала та самая сказочная реальность. Яснорада попыталась сличить то, что читала в книгах Ягой, с тем, что перед собой видела. Чтобы странные слова вроде «метро», «поезд», «ноутбук» или «роботы» наконец обрели смысл. Но пульс зачастил. Хриплый голос, в котором Яснорада едва узнала свой собственный, попросил волшебное яблочко остановиться.
Слишком много чуждого, странного. Просто… слишком.
– Ничего, Яснорадушка, – мягко сказал Баюн. – Может, ну его, этот другой мир? Спрятать блюдце туда, куда было положено, и забыть как сон – не страшный, но чудной?
Яснорада покачала головой. Этот мир, явившись однажды, уже никуда не исчезнет. Будет жить в ее памяти, словно в отражении волшебного блюдца. Да и она… Наверное, она все же не хотела его забывать.
Просто пока еще не была к нему готова.