Денис Владимирович Морозов
Вурдалакам нет места в раю
Глава 8. Конюшня
Конюшня для вурдалака – место, признаемся откровенно, плохое. Лошади чуют в нем хищного зверя. Стоит их ноздрям уловить запах волка, как они начинают тревожиться, ржут и встают на дыбы. Вслед за лошадьми шум поднимают дворовые псы, и пошло гудеть все село, как будто сто чертей разом начали грохотать медными сковородками.
«Нет, лошадям у нас никакого доверия. Не для нас этот вид тяглой силы, не для нечистых из Дикого леса».
Горихвост вбежал в распахнутые ворота господского двора и бросился к княжеским теремам, но там его встретил такой дружный лай дворовых псов, что пришлось метнуться в сторону и залезть под сломанную телегу, брошенную перед входом у длинной деревянной постройки.
В ноздри ударил невыносимый запах навоза и конского пота. Горихвост втянул воздух и высунулся, чтобы получше рассмотреть двери конюшни, оказавшейся всего в одном прыжке от его убежища. Вонь, идущая от лошадиных стойл, оказалась настолько сильной, что заглушила все остальные запахи. Ветер разнес ее по двору, псы потеряли нюх, успокоились и умолкли.
Воровато озираясь, Горихвост выскочил из-под телеги и сиганул в незапертые двери. Его занесло в длинный продольный коридор, тянущийся вдоль денников, в которых мирно шебуршились сонные лошади. Не останавливаясь, он затрусил вдоль невысоких дверок, отгораживающих стойла.
Запах усилился до того, что стало тошно. Нюх уже ничего не ловил, кроме конского пота, сена и ячменя. Однако из самого дальнего денника, видневшегося в тупике у глухой стены, несло прелой рогожей и старыми сапогами, вымазанными бараньим жиром. Так вот где вас искать, господин княжеский конюх!
Этот явно не лошадиный запах указал Горихвосту дорогу. Черный волк притаился, и бесшумной трусцой начал прокрадываться к дальней стене. Дверцы последнего денника были распахнуты, словно сами приглашали напасть, застав беспечного хозяина врасплох. Охотничий азарт ударил в голову и затмил все остальные чувства.
И тут над правым плечом кто-то всхрапнул и ударил копытом о землю. Горихвост поднял глаза. Здоровенный вороной жеребец высунул голову из стойла и склонился над дверцей, разглядывая незнакомца. Ноздри вороного раздулись, губы вздернулись, обнажая большущие зубы. Жеребец встряхнул пышной гривой, встал на дыбы и оглушительно заржал. Ему тотчас же ответили из соседних стойл, и уши Горихвоста сами собой прижались к макушке от дикого переполоха, поднявшегося сразу и справа, и слева.
С опаской оглядываясь на бушующих лошадей, он мигом одолел оставшееся пространство и ворвался в распахнутые дверцы последнего денника.
Заспанный Коняй приподнялся с кучи соломы, продрал глаза, увидел перед собой волка, вскочил, как ужаленный, и заорал что было дури. Ему ответило конское ржание, ставшее таким оглушительным, что Горихвосту показалось, будто задрожали скаты крыши, видневшиеся высоко над головой.
Конюх начал шарить вокруг, пытаясь найти хоть что-то, годное для драки. Однако под руку ему попадались то старое седло, то хомут, то негодные вожжи. Рваная упряжь валялась повсюду, явно показывая, насколько трудолюбив и приучен к порядку хозяин этого закутка. Не найдя ничего лучшего, он швырнул в волка хомутом.
«Ого! А хомут-то тяжеленький!» – почувствовал Горихвост, когда тот саданул его по лбу.
Этот случайный снаряд мог бы разбить ему голову, если бы не приложился мягкой обивкой – хомутиной, которой были обтянуты овальные половинки-клещи. Тут же, на клещах, болтались обрывки супони – кожаных ремешков, которыми половинки хомута завязывают на лошадиной шее. Горихвост выплюнул конец ремешка, забившийся ему в пасть, и, оскалившись, бросился в нападение.
В глазах после удара все еще плавали темные пятна, поэтому Коняю удалось перепрыгнуть через него и выскочить из денника. Конюх бросился к стойлу, в котором заходился от истошного ржания вороной жеребец.
– Басилей! Помогай! Бей волка копытом! Лягай! – вопил он, распахивая дверцы денника, в котором метался вожак табуна.
Преодолев боль, Горихвост устремился за ним. Однако едва он ворвался в денник, как навстречу ему угрожающе попер вороной Басилей, на спину которого успел вскочить конюх.
«Лихо-марево! Этот жеребчик, похоже, нам не по зубам. Он же раз в десять меня тяжелее! Вон, как играют упругие мышцы под лоснящейся черной кожей. С таким волку не совладать, по крайней мере в одиночку».
Благоразумие победило охотничью ярость, и Горихвост попятился вон. Коняй же, ловко удерживаясь на хребте скакуна без седла, размахивал вожжами с таким видом, будто стремился опутать ими самого хищника. Лихо вращая запястьем, он на лету скрутил из вожжи аркан и попытался набросить его на вурдалака. Огрызнувшись, тот прыгнул в сторону, и ловец промахнулся.
Коняй почувствовал кураж и полез в нападение. Вороной жеребец ржал, храпел и бил землю копытом от страха, но все же надвигался на волка, угрожая разбить ему череп.
«Ну нет! – мысленно подбодрил себя Горихвост. – Нас таким нападением не смутишь. Лошадь опасна, когда поворачивается задом. Тогда она может лягнуть так, что костей не соберешь. Но пока она стоит к тебе мордой, можно не опасаться. Даже такого упрямого жеребца, как этот Басилей».
Он собрался, прянул ввысь, и пустил в лицо конюху смачную струю волчьих слюнок. «Что, не нравится? Так утрись!»
Клыки клацнули перед носом Коняя. Тот отшатнулся и побледнел. Однако эта лихая контратака не увенчалась успехом. Вороной Басилей уже прочно завладел серединой прохода. Протиснуться мимо него не удавалось – он только и ждал случая лягнуть копытом. А наездник, видать, задумал какую-то хитрость: накинул аркан жеребцу на шею, свободный конец перекинул через потолочную балку, нависающую над коридором, и ухватился за этот конец обеими руками.
– Но, Басилей! Н-но! – заорал Коняй, вскакивая на круп коня ногами.
Жеребец развернулся и побежал к выходу. Накинутый на его шею аркан натянул вожжи, переброшенные через балку. Свободный конец вожжей взлетел вверх и утянул за собой Коняя, вцепившегося изо всех сил.
Хоп! – и конюх оседлал балку, как акробат в цирке. Горихвост аж присел от неожиданности. Потолочного перекрытия в конюшне не делали. Деревянные балки из круглых бревен нависали над пустотой, а над ними виднелись сумрачные своды кровли, опирающейся на продольные слеги и поперечные жерди-курицы.
Оказавшись под крышей, Коняй понял, что волк до него не дотянется. Он свесился с бревна и принялся издеваться:
– Эй, зверюга! Хочешь, я с тебя шкуру спущу? Сказал бы я, что ты сукин сын, да похоже, это не ругательство, а чистая правда. Ой, какой злобный рык! Попрыгай, попрыгай. Ты и вправду такой злой, или просто пугаешь?
Горихвост не находил себе места. Он подскакивал изо всех сил, но взлететь удавалось едва на треть высоты, на которой зубоскалил конюх. Вконец обнаглев, тот принялся плевать в него шелухой от тыквенных семечек и издеваться:
Злобный волк живет в лесу.
Кроет дохлую лису.
Жрет мышей и тухлых крыс.
Волка вздернут. Берегись!
«Ах, ты так? Думаешь, я тебя не достану? А что ты на это скажешь?»
Вурдалак подпрыгнул повыше, перекувыркнулся через голову и прямо в полете скинул пушистую длаку. Коняй протер кулаками глаза, но зрение его не обманывало: там, где только что скакал зверь, уже высился тощий мужик с черной щетиной на лице, и грозил ему кулаком. На плече оборотня, принявшего человеческий вид, бултыхалась переметная сума, а зеленые глаза горели такой дикой яростью, что конюха начала бить мелкая дрожь.
Конюх замер от неожиданности. Его физиономия побледнела и приняла глуповатый вид. Горихвост подобрал оглоблю и запустил ее ввысь, целя детине промеж глаз. Тяжелая жердь сбила Коняя с балки, тот свалился и повис, скрученный собственным арканом, между полом и потолком.
Первым делом Горихвост отогнал Басилея подальше. Затем привязал конец вожжи к крюку, вбитому в стену, схватил шмякнувшуюся на песок оглоблю, и без лишней спешки подверг зависшего конюха обработке.
– Отпусти! Смилуйся! Забирай все, что хочешь! – не своим голосом заверещал парень.
– Что с тебя взять, голодранец?
– Все, что есть, отдам, только жизнь не отнимай!
– Ладно. Где та копейка, которой Лутоха с тобой расплатился?
– В пустом деннике, под седлом с кучей сена, в углу! Бери, ради всех богов и небесных знамений.
По щекам конюха покатились такие крупные слезы, что можно было подумать, будто кто-то облил его из ведра. Горихвост нырнул в денник. Монетка из тусклого серебра нашлась быстро – она оказалась завернута в грязную тряпку, спрятанную в куче хлама.
– Другие есть? – выглянул он.
– Только эта! На селе серебро не в ходу. Тут все платят зерном-полотном, а деньжат ни у кого не найдешь, – заверил подвешенный Коняй.
Взглянув на рожу, на которой не осталось и следа от бахвальской самоуверенности, Горихвост проговорил:
– Твоя денежка при тебе. Выходит, не ты ее бросил на месте убийства. Однако ты в ночи крался, как вор – как раз перед тем, как напали на Дедослава. Признавайся, холоп, что ты сделал с моим дедом?
– Род-владыка с тобой, Горислав Тихомирович! Я в жизни своей никого пальцем не тронул. Это подлец Нежата раздает оплеухи кому попало. Того и гляди, прибьет. А сам я, чтобы кого-нибудь задеть – ни-ни!
– Хочешь сказать, что Дедослава не ты убил?
– Я даже на войне никого не убил. Нежата меня за то «хоронякой» ругал, чтоб ему пусто было. А война была жаркая, с Буривошкой-самозванцем, да с его изменниками…
– Заткнись! Не разевать пасть без вопроса, или порву. Понял?
Коняй выпучил глаза, и со всей выразительностью продемонстрировал, что может отвечать и без слов.
– Народ слышал, как вечером перед убийством ты в кружале грозился расправиться с Дедославом за то, что тот тебя обманул и осрамил, – напирал Горихвост. – Говорили, будто ты хвастался, что сварил тебе Дедослав зелье для мужской силы, да это оказался обыкновенный кисель. Тебя мужики засмеяли, ты обиделся и решил отомстить. Что, не так было?
– Так, все так! – лицо конюха приняло самое доверительное выражение. – Только вышло-то наоборот! Помогло мне зелье твоего деда, вечная ему память.
– Это как еще помогло? – недоверчиво переспросил Горихвост.
– Вышло так, как колдун и предсказывал. В эту ночь я любовь свою повстречал. И кисель, настоянный, между прочим, на корнях девясила, меня не подкачал. Ох, и ночка выдалась! Все остались довольны: и подруга моя, и я сам.
Коняй хитренько подмигнул Горихвосту, надеясь, что тот с пониманием отнесется к молодеческому хвастовству.
– Так ты на него не в обиде?
– Какие обиды? Одна благодарность.
– Кое-кто видел, как ты крался в ночи по селу. Подозрительно это: добрые люди ночной порой не крадутся и от чужих глаз не прячутся.
– Ах, так вот кто меня оговорил! – рожа Коняя расплылась в ухмылке. – Тогда все понятно. Был я ночью у старостиной избы, признаю. Но ходил я туда по любовному делу.
– Что за дело такое?
– Млава, старшая внучка старосты, и есть моя подружка. Только Воропай, да отец ее, Головач, и слышать обо мне не хотят. Думают, что раз я городской, то соблазню девку и брошу, а сам уберусь обратно, в столицу.
– Внучка старосты? Выходит, ты с ней любови крутил?
– Ну да, с ней! – расплылся в еще более широкой улыбке Коняй.
– Сколько лет-то ей?
Конюх почуял, что запахло новой виной, и поспешил заверить:
– Шестнадцать! Давно замуж пора выдавать.
– И ты собрался на ней жениться?
– До этого у нас пока не дошло, – замялся от неуверенности Коняй.
– Ладно, твои похождения меня не касаются, – отрезал Горихвост. – Для меня главное – что ты мог добежать до избы Дедослава и сотворить злодейство. Сил в тебе – как в жеребце. И с вожжами ты обращаться обучен. Мог ты подвесить Дедослава под матицу? Еще как мог! Мог пытать его? Тоже мог!
– Да не мог я! – выкрикнул Коняй так отчаянно, что Горихвост даже поверил. – Я в это время с подружкой ласкался. Хоть у нее спроси.
– Если у бабы любовь – она ради дружка что угодно соврет, – недоверчиво вымолвил Горихвост. – Кто еще видел, что вы были вдвоем?
– Да кто ж нас увидит? Любовные дела напоказ не выставляют.
– Значит, ты выдумки тут сочиняешь.
И Горихвост дернул лямку так, что Коняя встряхнуло. Лицо его тут же перекосилось от боли, и он завопил:
– Перестань! У меня руки вывихнутся.
– Не ври мне! Рассказывай, как на духу!
– Что рассказывать?
– Все без утайки!
– Воля твоя, – заговорил конюх. – На эту дикую окраину я попал вместе с князем всего месяц назад. В столице-то девок хоть отбавляй, а тут раз, два – и обчелся. Ну, я и пошел по селу искать кобылку себе по душе. Уже на следующий день повстречал у колодца Млаву – она пустыми ведрами так гремела, что звонарю в колокольне можно брать выходной. Девка, согласись, видная, кровь с молоком. Ну, я и начал ее обхаживать.
– А других не нашел?
– Не спорю, другие возможности были. Но там мне совсем ничего не светило. За день до гибели Дедослава приходил я к нему за любовным зельем.
– На что оно тебе?
– Вот и он то же спросил. Сказал, мол, ты и так жеребец, каких поискать. Я пожаловался, что девки мне не дают, нос воротят, дескать, от меня за версту несет лошадиным навозом. А навоз что? Удобрение почвы. Жаль, они это не понимают.
Дедослав надо мной вроде как подшутил. Сварил зелье на корнях девясила, а на словах велел в бане помыться и прихорошиться, да волосы наконец постричь-причесать. Легко сказать! Баня у нас на дворе одна, и Нежата туда никого не пускает. Говорит, мол, она для князя с княгиней, а не для грязных холопских рож. Это меня он так величает.
Вечером перед убийством я в самом деле сидел в кабаке. Играл в шахматы на копейки. Мало того, что в пух и прах проигрался, так еще мужики меня обсмеяли. Сказали, будто Дедослав надо мной поизгалялся и вместо приворотного зелья дал киселя, а я будто бы и пошел зыркать на девок, как турецкий салтан. Меня одолела кручина, да еще выпил лишнего, вот язык и развязался. Наболтал сгоряча невесть что, сам теперь даже не помню.
А совет Дедослава я все же исполнил. Свозил на телеге Лутоху до Девичьего поля, и он мне копеечку за это вернул. Подобрался я к моей душке Млаве, наплел ей с три короба – мол, такую баньку для тебя затоплю, какой ты в жизни своей не видала, отпарю по-княжески, да сладким вином угощу, из дальних краев привезенным… Девка и повелась! Ну, думаю, если сам не оплошаю, то нынче же ночью она будет моей! Сам понимаешь, какое возбуждение на меня напало. Главное, чтобы кметь прежде времени не вернулся. При нем в баньку не сходишь, а вот ночью, когда его нет – тогда самая пора.
Надоумил я Млаву пожаловаться, будто от столпотворения в избе голова пошла кругом. Она и отпросилась ночевать на сеновале. Головач, лопух простодушный, любое слово на веру принимает, а вот дед ее отпускать не хотел, все выспрашивал, что да с кем. Но милашка моя все ж нашлась, что сказать, и от семьи отвертелась. Вот я и отправился ночью на старостин двор, чтобы забрать ее, да за ручку до баньки довести. Иначе сама бы она ни за что не решилась.
Не обошлось без напастей – едва я за ней явился, как на крыльцо вышел сам Воропай. Вроде, псы его разбудили – они лаяли без умолку. Я едва улизнул, и Млаву увел из-под носа хозяина. Ловко, правда? Кто еще так бы смог?
– Это в котором часу было? – перебил его Горихвост.
– Может, в два, а может, уже и в третьем. Темень, ночь, часу не разберешь.
– И до какой поры вы миловались?
– До самого до рассвета. С утра село просыпается, а мне нужно было вернуть девку домой, пока ее не хватились.
– И что, никто вас не видел?
– Хвала Ладе-игрунье, никто. Только Млава перепугалась до смерти, пока шла за мной к бане – говорит, будто видела призрак старого барина, ну, того, кого в прошлом году вурдалак растерзал… ой, я кажется что-то не то ляпнул?
– Где она его видела?
– В коноплянике.
– А ты видел?
– Куда там! Это все бабьи сказки. Бабы от каждой тени шарахаются, в каждом кусте нечистую силу чуют.
– Плохо, что вас никто не заприметил. Как я проверю, правду ты говоришь или нет?
– Только не дергай вожжу! Погоди, дай подумать. Знаю, есть и на это свидетель! Правда, свидетель такой, что особо его не разговоришь. Но ведь ты сам из Дикого леса, может, с ним сладишь?
– Что за свидетель?
– Понимаешь, когда я с Млавой в бане плескался, банный черт меня кипятком сзади ошпарил.
– Поди, только что придумал?
– Если бы! У меня руки связаны, так что потрудись сам спустить мне портки да взглянуть на ягодицу.
Морщась от неприязни, Горихвост зашел к подвешенному со спины, распустил ремень и задрал подол рубахи.
– Эк, как тебя обдало! – не удержавшись, рассмеялся он. – Вся кожа красная, и лезет струпьями.
– Тебе-то смешно, а мне не до смеху, – обиделся конюх. – Банный черт точно знает, что мы с Млавой были в его бане в ту пору, как деда твоего мучали. Если спросить его, он подтвердит. И тогда ты поймешь, что я никакой не убийца, и, может, тебе станет стыдно за то, что ты мог так подумать…
– Не боись! Стыдно мне если и станет, то не от тебя, – заверил его Горихвост. – Кого еще ты видел той ночью?
– Так Нежату! – с готовностью начал вещать Коняй. – Он утром меня и застал. Хорошо хоть, что Млава успела уйти. Увидел изверг, что я валяюсь в неубранной бане, и так на меня осерчал, что целую взбучку задал. И чего он так взъелся? Ну, подумаешь, мыльня сырая. Ушаты валяются где попало, веники растрепались. Очаг закоптился, сажа на бревнах, мешочек пустой из-под винца. Как будто он сам никогда княжеским погребом не пользовался!
– А где был Нежата всю ночь? – не слушая оправданий, спросил Горихвост.
– Вот это уже интересно! – перешел на загадочный шепот Коняй. – Я ушел из кружала с Лутохой перед самыми сумерками. Нежата еще оставался играть. Довез я нищеброда с покупками до Мокушиной березы, помог ему разгрузиться и повернул воз обратно. И тут, уже в сумерках, заприметил, как Нежата выходит на Девичье поле и всех сторонится.
– Что он забыл ночью в поле?
– Не сказал. Да я к нему и не подходил. Сам покумекай: приличные люди в темноте по полям не шастают, особенно, когда урожай уже собран. Сначала решил я, что он трав для своего козла накосить хочет. Да уже утром узнал, что как раз той ночью его козла и прирезали.
– Какого такого козла? – насторожился Горихвост.
– Что значит какого? Ты совсем оторвался от жизни в лесной глухомани? Козел его – знаменитость. Заморский подарок, редких и благородных кровей. Шерстка мягкая, шелковистая. Рога длинные и витые. Не животное, а красавец – не то, что хозяин. Его князю из вагров с гостями прислали, а тот и пожаловал диковинку своему любимчику, даром что тот уже пень трухлявый. Это я о Нежате, а не о животном. Эх, говорил я: не пойдет кметю впрок такой дорогой подарок! Так и вышло. Колдун козлика-то и прирезал. Видать, черный обряд затевал. А после нечистая сила самого колдуна унесла. Жалко скотинку, лучше б мне ее подарили!
Горихвост вспомнил зарезанного козла, оставленного над телом покойного деда. Взгляд его изменился. До Коняя дошло, что он сболтнул лишнего. Осекшись на полуслове, он смолк.
– Козел, значит, Нежатин был?
– А то чей же? – несмело подал голос конюх. – Это все знали.
– А как он к Дедославу попал?
– С кметя спрашивай. Кроме него, никто больше не скажет.
Горихвост кинул копейку под ноги подвешенному и проговорил:
– Мне чужого не надо. Забирай! А теперь пойдем к баннику, да как следует потолкуем. И молись, чтобы он подтвердил все, что ты мне наплел.
Он отпустил лямку. Коняй мешком рухнул на пол, подняв тучу песка и пыли. Не успел он прийти в себя, как Горихвост напялил ему на плечи хомут и стянул клещи супонью, чтобы его полоняник не мог дергать руками. Правда, хомут сел криво, и завязать его половинки удалось лишь через силу, но все же Коняй пришел в такое жалкое состояние, что пакостей от него можно было не опасаться.
– Где баня? Показывай! – прикрикнул на пленника Горихвост, едва они вышли на свет.
Связанный конюх повел его в дальний угол двора, где притулился низенький деревянный сруб, крытый тесом. Горихвост зашел в предбанник, аккуратно прикрыл за собой толстую дверку, чтобы никто снаружи не расслышал, о чем нечистая сила шепчет внутри, и вступил в тесную клеть парной. Гнетущая тишина навевала почтительное уважение. Он оглядел полок, едва освещенный тусклым светом, льющимся из дыры в крыше, каменный очаг, выложенный в углу, и деревянные ушаты с вениками, составленные в углу. Кашлянул для приличия и спросил:
– Будь здоров, банный хозяин! Не пустишь ли к себе в дом помыться, попариться?
Никакого ответа – только доносятся из узенького волокового оконца, прорубленного в стене, далекие крики Нежаты, ужасно злого из-за того, что потерял след беглеца.
– Хозяин, дома ли ты? Лесная родня в гости пожаловала. Принимай! – настойчиво гаркнул вурдалак.
И снова лишь скрип сырых досок раздался в ответ.
– Ах, ты прятаться вздумал? – рассердился Горихвост. – Так я тебя к вежливости приучу! Вылезай, чертов дед, или я разнесу твою клеть по бревнышку!
И он начал расшвыривать по углам ковшики для воды и громыхать деревянными ушатами.
– Перестань! Не буянь! – раздался из темного угла сиплый окрик.
Горихвост почувствовал, как по лицу его хлестнул березовый веник. Маленький дед, ростом не выше локтя, стянул с головы красную шапочку с острым верхом, сунул веник подмышку и вскарабкался на верхний полок, где до него трудно было дотянуться. Банные листья облепили его голое тело, настолько тощее, что ребра выпирали во все стороны. Однако густая борода, белая от седины, прикрывала грудь и доходила до простыни, которая обтягивала бедра. Это простыня, да еще красная шапочка, были единственной одеждой, которую признавал банник.
Хозяин сруба поскреб пальцем плешивую макушку и скрипучим голосом выдавил из себя:
– Чего надоть? Зачем пришел?
– Перво-наперво, большой привет тебе от Лесного царя и всех родичей с Туманной поляны, – поприветствовал Горихвост.
– Нужны мне его приветы! – заскрипел банник, отмахиваясь веником, как от наваждения. – Небось, Дый и не вспоминает родню. Загордились вы там, в Диком лесу. Деревенскую нежить ровней себе не считаете. Думаете, что вы одни хозяева всему Гремячему долу.
– А чего ж так не думать? – с раздражением спросил Горихвост. – Мы в лесу Древо миров охраняем. А вы попрятались за печами в теплых избах, да сидите, нос не высовывая. Раз в сто лет обратишься за помощью – и той не допросишься. Что, не так, что ли? Тогда помоги мне.
– Вот явился, бродяга! – подпрыгнул от негодования банник. – Не угостив, не задобрив, хозяина не уважив, тут же требует помощи. А кто ты такой? Я тебя знать не знаю. Мало ли шастает по окрестностям вурдалаков? Село любит покой и порядок, а лесное зверье только шорох наводит.
– Ах, так я зверье, говоришь? – вышел из себя Горихвост. – Вот я и вести себя буду, как зверь! Ты ответишь мне на вопросы, а если откажешь – пеняй на себя!
И он прыгнул на полок, чтобы поймать вредного деда. Однако тот быстренько натянул на плешь красную шапочку и мгновенно исчез из виду. Горихвост попытался схватить его, но ладони нащупали лишь пустоту.
– Эй, хозяин! Куда делся? – растерявшись, выкрикнул вурдалак.
Ответом стал только вредный смешок, раздавшийся из-за спины. Горихвост развернулся и принялся ловить невидимку в углах бани, но как ни хватал он сырой воздух – маленький старичок не попадался.
Хлоп! – ковш для горячей воды сам собой снялся с гвоздя, взлетел и угодил ему в лоб. Бух! – дубовый ушат упал на ногу. Вжих! – почерневший от пламени камень из очага, пущенный меткой рукой, приложился к груди – как раз к тому месту, где вздувался синяк от тычка оглоблей.
– Перестань баловать! Не то по-настоящему рассержусь! – рыкнул Горихвост с угрозой.
– Сначала поймай меня! – зазвенел вредный смешок где-то над головой.
– Погоди у меня! – свирепея, взвопил Горихвост.
Он выскочил в предбанник и резко распахнул дверь, едва не зашибив Коняя, который как раз силился сбросить с плеч хомут и кусал узлы на вожжах, стянувших его запястья. Побледнев, конюх резко отпрянул, как будто его застукали за преступленьем. Но Горихвост не обратил внимания на его шалости, а лишь прокричал страшным голосом:
– Живо тащи ветошь, солому, да горючей смолы! Я эту чертову баню сожгу!
– Что ты? – всполошился конюх. – Постройки на княжьем дворе нельзя жечь. Все хоромы сгорят!
– Тащи, говорю, да побольше! – пуще прежнего завопил Горихвост, усиленно подмигивая недогадливому остолопу. – От банника никакой пользы. Пусть все пропадает!
Коняй, наконец, догадался, что нужно подыграть своему пленителю, состроил страдальческую физиономию и начал подпрыгивать на одной ножке, изображая бег.
– Уже тащу, все тащу! – запыхтел он. – Сейчас разложим костерок. Приладим к стрехам ветошки. Под стеночки подложим соломки. Обольем все смолой. Огоньку сам поднесешь, или мне сбегать?
– Молодец! Ведь можешь, когда захочешь! – поразился его сообразительности вурдалак.
– Эй, постой! – раздался испуганный голос из темноты.
Дед стянул с головы красную шапочку и возник, словно из ниоткуда. Горихвост присел рядом, на нижний полок, чтобы их лица расположились вровень, и примирительно произнес:
– Может, просто поговорим?
– Давай, спрашивай, что хотел. Только баньку не трожь, – убитым тоном откликнулся голый старик.
– Как зовут-то тебя? – догадался спросить Горихвост, чтобы наладить знакомство.
– Водогрей, – молвил банник. – Про себя можешь не говорить, о тебе вся деревня болтает. Да и дед твой водил со мной дружбу, пусть земля ему будет пухом.
– Помнишь ночь, когда Дедослава убили?
– Еще бы не помнить! – возмутился Водогрей. – Тот конюх, который снаружи торчит, такое непотребство тут развел, что глаза бы мои не смотрели.
– В котором часу это было?
– Да после трех пополуночи. Приличные люди париться засветло ходят. Тут я им не мешаю, а наоборот, всячески способствую и одобряю. А ночь – мое время. После заката я здесь хозяин, и делить свою баньку ни с кем не желаю. Дурной конюх, не спросив позволенья, привел эту глупую девку, внучку старосты-кулака. Видать, прежде уже успел повалять ее на сеновале – сухая солома с обоих так и сыпалась. Не поздоровавшись, не поставив мне угощенья, начали баню топить, греметь ведрами и ворочать ушаты.
А ненаглядная-то его хороша. Делает вид, будто верит, что только помыться пришла. А сама так и норовит побыстрей скинуть платье. Хвостом вертит, но строит из себя недотрогу. Требует, чтобы он на нее не глядел. Да сама из кожи вон лезет с такой стороны показаться, чтоб у этого жеребца похоть сильней разгорелась. Сначала мылись, потом обнимались. Потом Коняй стал ее лапать. Девка ржет, как дура, а сама так и ложится на полочку, где поудобней. Конюх сверху ее покрыл, да видно, не знал, что дальше делать, и что куда сунуть.
Веришь ли, нет, но такого непотребства, как они тут устроили, я уже целый век не видал. А мыльня, между прочим, для чистоты, а не для разврата. Я, разумеется, попытался призвать их к порядку. Сначала постучал в стену. Но эти двое так увлеклись, что даже внимания не обратили. Потом начал кидать в них горячие камушки из очага. Девка-то перепугалась, да конюх ее успокоил и уговорил продолжать. Сначала валял ее четверть часа, потом разобрался, где что, и начал жарить. Уж так пыхтел, лось, так пыхтел, как будто бревно в гору тащил. Смотрел я на это, смотрел, наконец не выдержал и как плесну ему в задницу варом, в котором они веник вымачивали. А вар-то горячий, почти кипяток. Как этот жеребец взвоет! Как вскочит! Как бросится прыгать и носиться по мыльне, будто черти его понесли! Девка приподнялась, гляделки вытаращила и не может понять: то ли ему так понравилось, то ли она впопыхах ущемила дружку какое нежданное место. Схватили они быстренько манатки – и вон из парной на холодный воздух. Под утро уже это было, как раз перед первыми петухами.
– А не было ли на конюхе следов крови? – спросил Горихвост.
– На конюхе-то нет. А вот у девки – еще как было. Ну, это дело обычное, если по первому разу. Я такое и раньше уже наблюдал. Ох, не по назначенью использует народ баню, это я тебе говорю!
Голый дед задрал вверх крючковатый палец, придавая своим словам особый вес.
– Выходит, Дедослава все же не конюх убил, – пробормотал Горихвост себе под нос. – В самое время убийства Коняй тут развлекался, да еще не один, а с подружкой.
– Этот Коняй – хитрый зверь, – зашептал банник. – Ты бы не верил ему, не то проведет. Продаст ни за грош – глазом моргнуть не успеешь.
– Я уже убедился, – ответил Горихвост. – Благодарю от души, Водогрей. Встречу Лесного царя – доложу, что ты правому делу помог. И еще одна вещь. Вижу, шапочка у тебя очень полезная. Может, дашь ее мне? Мне б невидимым стать, а то бьют да бьют, на боках места живого не осталось.
– Эк как ты слюнки пустил! – отпрянул банник. – Вурдалакам шапка-невидимка не положена. Не про тебя она!
Банник натянул на плешь шапочку, показал здоровенную фигу и исчез из виду. Горихвост развернулся, вышел в предбанник и толкнул дверь, однако та оказалась подперта снаружи, и открыть ее не удалось.
– Эй, Коняй! – с раздражением прикрикнул он. – Это ты дверь подпер? Отворяй, мне пора выходить.
– Еще чего! – мстительно крикнул через дверь конюх. – Посиди там, пока я тебя князю не сдам прямо в руки.
– Ах ты, предатель! – пришел в негодование Горихвост. – Ты чего удумал, жук навозный?
Он заглянул в щелку между двумя неплотно подогнанными дверными досками. Коняй приплясывал от нетерпения на дворе. Распутанные вожжи валялись у него под ногами, а снятый с плеч хомут и вовсе оказался заброшен в кусты.
Конюх заметил, что пришелец таращится на него в щель, и начал дразнить его:
– Пень лесной! Узлы вязать – уметь нужно! И супонь кто ж так стягивает? Сразу видно, что ты со скотиной не привык иметь дела.
– Еще бы! – согласился Горихвост. – Зато такая скотина, как ты, мне каждый день на зубок попадается.
– Я из твоих зубов бусы сделаю! А череп на кол посажу, чтобы он конокрадов отпугивал, – почувствовав себя в безопасности, снова принялся зубоскалить конюх. – Подожми хвост, и сдавайся по-доброму. Или я подпалю баньку, как и обещал. Князь мне только спасибо скажет.
– За хвост ты мне ответишь! – вышел из себя Горихвост.
– Отдай суму с длакой! Немедля! Вот, смотри, у меня в руке пакля. Осталось ее только в смолу макнуть да искру высечь. Что, не веришь? И не верь, если привык дымком дышать да в огне жариться!
Горихвост непроизвольно погладил суму, перекинутую через плечо. Он так привык к ней, что давно перестал замечать. Она как будто срослась с его телом.
«Длаку мою захотел, смерд дворовый? Этого я не прощу!»
Он ринулся обратно в парную, сметая с пути разбросанные ковшики и ушаты. Банник сидел на верхнем полке, вытаращив испуганные глаза.
