Денис Станиславович Проданов
Народная история России. От Первой мировой до установления советской власти
для Оливии
Отдельная благодарность Андрею Артамонову за его неоценимую помощь в нахождении редких книг
Война. Сколько будет убитых. Жизнь единственно невозвратная вещь.
М. А. Кузмин 18 июля 1914 года.1
Все мерзавцы кругом! Сапог нет, ружей нет – наступать надо, а наступать нельзя! Николай II о положении на фронте.2
Хорошо вам жить на воле, / Сыпать ласковы слова, —
Посидели-б вы в окопах, / Испытали-б то, что я.
Солдатская песня. 1916 год.3
Война „до конца“, „до победы“. / И ту же сермяжную рать /
Прохвосты и дармоеды / Сгоняли на фронт умирать. Сергей Есенин, „Анна Снегина“, 1925.4
В последние годы царской власти все были согласны, что эта власть должна быть уничтожена. В. Б. Шкловский.5
Революция висела в воздухе. Недовольство проникало в самые консервативные верноподданные круги. Сенатор Н. Н. Таганцев.6
Игнорирование улицы это свойства и правительства и многих из вас.
Но улица уже заговорила, господа, и с этой улицей теперь нельзя не считаться.
Н. С. Чхеидзе, речь в Думе 24 февраля (9 марта) 1917 г.7
Я помню, когда-то была война с немцами, а потом революция между собой.
Воспоминание ребёнка-эмигранта.8
„Большевизм – вот те ворота, через которые контрреволюция прорвется к нам“, говорили мы, и этому предвидению суждено было осуществиться.
Лидер РСДРП(м) И. Г. Церетели.9
9 января 1905 года была расстреляна вера русских рабочих в царскую власть.
5 января 1918 года была расстреляна вера рабочих во власть большевистскую.
Листовка МК РСДРП(м) об Учредительном Собрании.10
Вступление: борьба за историческую память
Официальная история никогда не была идеологически нейтральной наукой. Она всегда выходила далеко за пределы академического исследования и отражала запросы правящей власти. Вопреки устоявшемуся представлению, историки не сидели в башне из слоновой кости. Принадлежа к образованному, привилегированному классу, они всегда ориентировались на идеологический статус-кво и отражали в своих исследованиях политическую конъюнктуру.
В результате историография демонстрировала свою лояльность феодалам, князьям и монархам и трактовала события с точки зрения „верхов“. Придворные историки подчинялись строгой субординации и выполняли функцию летописцев самодержавия. Как представители высших классов они были обязаны самодержавию всем. Долг сюзерену возвращался сторицей.
Характерным примером подобной динамики стала „Книга степенная царского родословия“, которая является важным памятником русской исторической литературы. „Книга степенная“ была написана церковным историком с историософских позиций Русской Православной церкви.11 Она прославляла „в благочестии просиявших Богоутверждённых скипетродержателей“ и утверждала союз царей с церковью.12
В дополнение к этому в Российском государстве ещё со времён Древней Руси утвердилась сакрализация монарха.13 Русская Православная церковь и историки пропагандировали идею богоизбранности царей, их предполагаемый мессианизм и концепцию „Москва – Третий Рим“.14
Своими трудами духовные и светские историки легитимизировали право царей на престол. Историография также активно работала над искоренением всякого инакомыслия у читателей. Так историк и публицист Феофан Прокопович в своём пропагандистском трактате „Правда воли монаршей“ (1722) не только отстаивал цезарепапизм, но и призывал подданных повиноваться самодержцу без прекословия и роптания. Автор трактата снисходительно приравнивал население страны к детям, а государя – к отцу семьи. Он также запрещал народу судить дела своего Государя.15
Прокопович был всерьёз обеспокоен тем, что в народе обретаются „непокойные головы“. Роптавших людей, которые, по словам историка, сеяли „в отечестве нашем мятежей плевелы“, он громогласно порицал. Прокопович ревниво ограждал население от „блазнословия“ то есть соблазнительных речей критиков монархии.16
Таким образом одной из отличительных черт официальной историографии стало завуалированное подавление крамолы. У придворных историков была и другая отличительная черта – селективная слепота.
В своих трудах историки намеренно избегали обсуждение неудобных для власти тем вроде колоссального отрыва „верхов“ от „низов“. Симбиоз Российского государства и Православной церкви с его клерикальным фанатизмом и суеверной косностью принимались как нечто само собой разумеющееся.17
Историки воспринимали институциональное насилие государства как данность. Они также занижали роль социально-экономических кризисов и игнорировали то, что цари жили на окраине империи в абсолютной изоляции от народа.18 Взгляд на историю России диктовался не через судьбы граждан, а через непосредственную близость к монарху.19 Именно самодержец был для официальных историков центром вселенной. Так „отец русской истории“ В. Н. Татищев, который также занимал должность тайного советника и астраханского губернатора, признался в своей „Истории“, что при её написании главнейшим его желанием было „воздать должное благодарение вечной славы и памяти достойному государю его императорскому величеству Петру Великому“ за высокую ему оказанную милость.20
Даже любезное отечество стояло для Татищева на втором месте. Историк объяснил мотивы своих действий. Он отметил: „Всё, что имею, чины, честь, имение и, главное над всем, разум, единственно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял, а милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить.“21
Остальные представители исторической науки мало отличались от Татищева. Они насаждали самодержавно-православное мировоззрение в массы. При этом историография империи была неоднородна. Она состояла как из крайне реакционных группировок, отрицавших всё прогрессивное, так и из умеренно консервативных, испытавших влияние рационализма и французских просветителей. Как первые, так и последние группировки обосновывали и укрепляли идеологический статус-кво.22
К более просвещённой группе относился известный историк М. М. Щербатов. Князь и крепостник Щербатов приступил к написанию своего главного труда „История Российская с древнейших времен“ по поручению Екатерины II. Громадный двенадцатитомный труд возвеличивал достижения монархии и закреплял аристократический этос.23
В своём посвящении государыне, Щербатов обращался к Екатерине II с истинным подобострастием. Нескончаемые дифирамбы оружию, победам и предполагаемой мудрости императрицы сочетались с уверениями в том, что уже многие веки притесняемые народы от руки Её „счастия своего и свободы ожидают“.24
В конце посвящения историк символически приложил свой труд к стопам царицы. Он покорно подписался: „ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА, всенижайший раб Князь Михайло Щербатово.“25 Для официальных историков сервилизм, лесть и низкопоклонничество подобного рода были не исключением. Они происходили из традиций высшего сословия, которое служило политическому аппарату и кормилось с его рук.26
Сочетание централизации с привилегиями, чинами и наградами за верный труд делало подчинение исторической науки запрограммированным. Чем выше историк взбирался по карьерной лестнице, тем лучезарнее становилось описываемое им прошлое. Историк Ричард С. Уортман верно отметил, что за фасадом самодержавной государственности скрывалась разветвлённая система покровительства и связей, на вершине которой стояли богатейшие вельможи, соединявшие её с престолом.27
В результате придворные историки оправдывали произвол властных структур, государственный террор из поколения в поколение. В историческом нарративе опричнина и усмирения огнём и мечом воспевались и преподносились как необходимость.28 Административно закреплённые пытки не подвергались сомнению.29 Казни еретиков оправдывались.30 Массовые расправы над старообрядцами, сопровождавшиеся избиениями, истязаниями и сожжением тысяч „раскольщиков“ вытравливались их памяти.31
Протестные движения, бунты и многочисленные акты сопротивления народа властям методично замалчивались и маргинализовывались. Политический философ Фридрих Энгельс заметил по этому поводу, что буржуазия фальсифицировала историю: „Ведь лучше всего оплачивается то сочинение, в котором фальсификация истории наиболее соответствует интересам буржуазии.“32
Характерным примером альянса официальной историографии и самодержавия стали взаимоотношения знаменитого историка Н. М. Карамзина и Александра I. В 1816–1817 годах Карамзин начал издавать свою многотомную „Историю государства Российского“. Книга была отпечатана в Военной типографии Главного штаба Его Императорскаго Величества „по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению“ царя.33
Александр I финансировал издание „Истории“ на льготных условиях. Карамзин написал „возлюбленному монарху“ благодарственное посвящение. Оно было составлено в таких верноподданических тонах, с таким лакейским воспеванием деяний „великодушных Царей“, что читать это посвящение, да и саму „Историю“, многим современникам было стыдно.34
Карамзин подвергся заслуженной критике за то, что написал историю государей, а не государства и народа.35 Колкая эпиграмма на Карамзина, авторство которой приписывается А. С. Пушкину, блестяще высмеяла придворного историка. Поэт писал: „В его 'Истории' изящность, простота / Доказывают нам, без всякого пристрастья, / Необходимость самовластья / И прелести кнута.“36
Несколько позже похожее верноподданичество объяснило невероятную популярность такого официального историка, как архи-консерватор Д. И. Иловайский. При этом канон прославления Империи и обеления многочисленных прегрешений монархии представлял собой очевидный конфликт интересов.
Цель и смысл написания истории заключается в непредвзятом установлении фактов, в независимом, научном поиске истины. Вместо этого в своей трактовке событий официальная историография традиционно выступала как апология правящего строя задним числом.
Историческая наука долгое время оставалась в тени российской государственности. Правительство сознательно использовало историю в своих целях и направляло её в чётко заданное русло. Для успешного управления и колонизации новых земель Российской империи требовалось колонизовать умы и сердца населения. Успех диктата и внешней территориальной экспансии требовал внутреннего приобщения к самодержавной идеологии. История играла в этом процессе ключевую роль и учила народ патриотизму и повиновению.37
Цензура помогала держать историографию в узде.38 Историческая наука делилась на то, о чём можно было писать, на то, о чём можно было говорить лишь эзоповым языком, и на откровенное табу. Характерно, что когда литератор Д. И. Фонвизин собирался перевести и издать Тацита, то Екатерина II не позволила ему ознакомить русских читателей с античным автором, поскольку считала его историком-тираноборцем.39 В России существовала масса подобных примеров.
Позже Третье Отделение с его политической полицией докладывало правительству об оппозиционных течениях в науке в целом и в истории в частности.40 Философ Николай Бердяев заметил: „Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; всё в России превращается в орудие политики.“41 По мнению Бердяева, русская государственность занимала положение сторожевое и оборонительное.42
Слова философа били в цель. Более того, как часть политического истеблишмента сама историография занимала положение сторожевое и оборонительное. И если бы историки Российской империи вдруг отклонились от привычной линии и написали правду об истинном закабалении, беззаконии и эксплуатации в стране, то здание монархии бы заметно пошатнулось.
Вместо этого государство регулировало историческую науку, а наука регулировала умы населения. Государство держало науку на коротком поводке. В годы правления Николая I либеральных профессоров изгоняли из университетов.43 В Казанском университете были выпущены инструкции начальству. В предписаниях профессорам объяснялось, как именно надо преподавать историю и другие науки.44
В XIX веке российский абсолютизм окончательно оформился в репрессивное, классовое полицейское государство. Чрезмерный либерализм и критика правящей династии не допускались.45 Инакомыслие и свободолюбие в „тюрьме народов“ были чреваты серьёзными последствиями.46
Талантливый русский поэт и гуманист И. С. Никитин писал в середине XIX века: „Нет в тебе добра и мира, / Царство скорби и цепей, / Царство взяток и мундира, / Царство палок и плетей.“47 Режим самодержавия наложил глубокий отпечаток на учёных в плане самоцензуры.48
Историография начала постепенно отвоёвывать позиции лишь с начала XIX века. В Российской империи появились исторические общества, исторические издания, началась оживлённая полемика в печати.49 Жестокое подавление восстания декабристов привело к отрезвлению в обществе. Оппозиционные настроения среди интеллигенции и студенчества усиливались. В обществе началось брожение умов.50
Однако в годы правления Николая I политическая реакция тормозила развитие науки. Показательным примером удушающего климата в историографии того времени было то, что диссертация либерального историка Н. И. Костомарова „О значение унии в Западной России“ даже не была допущена к публичной защите.51
Из-за сообщения архиепископа Харьковского Иннокентия о „возмутительном“ содержании книги диспут не состоялся. После разгромного отзыва профессора Н. Г. Устрялова и распоряжения министра народного просвещения С. С. Уварова печатные экземляры диссертации Костомарова были преданы сожжению.52
Костомарову пришлось защищать новую диссертацию. Позже историк задался самым насущным и крамольным вопросом исторической науки своего времени. Он писал: „Отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик земледелец-труженик как будто не существует для истории; отчего история не говорит нам ничего о его быте, о его духовной жизни, о его чувствованиях, способе проявлений его радостей и печалей?“53
Костомаров начал изучать историю в живом народе. За своё свободомыслие он был жестоко наказан. Весной 1847 года член Кирилло-Мефодиевского братства и его единомышленники были арестованы по доносу и обвинены в государственном преступлении. Все бумаги и рукописи Костомарова были опечатаны. Сам он был лишен кафедры, отправлен в Петропавловскую крепость и сослан в Саратов под жесточайший надзор.54
В условиях идеологического прессинга монолит исторической корпорации долгое время отставал от прогрессивных веяний. В 1860–70-х годах в России доминирующей школой в историографии оставалась Государственная школа. Она основывалась на утверждении государства как движущей силы русской истории. Основным её теоретиком был тамбовский помещик и профессор Б. Н. Чичерин. Чичерин противопоставлял государство народу. Государственная школа активно боролась с марксизмом в исторической науке.55
Как позже вспоминал эсер В. М. Зензинов, были профессора, которые не брезговали соединять свою учёную деятельность с полицейской.56 Несмотря на это, отношение к прошлому в обществе менялось. Влияние исторических взглядов революционных демократов А. И. Герцена, В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и Д. И. Писарева было очень велико.57
Со второй половины XIX века независимые голоса либеральных историков звучали всё громче. За Н. Я. Данилевским, К. Д. Кавелиным и С. М. Соловьёвым на сцену пришли Т. Н. Грановский, В. О. Ключевский, А. С. Лаппо-Данилевский и другие. Появилась новая школа историков. Славянофильская доктрина подверглась критике западников.58
На историческом фронте появились такие участники революционно-демократического движения, как Н. В. Шелгунов и упомянутый оппозиционный историк и публицист Н. И. Костомаров. Блестящий, самобытный историк А. П. Щапов продвигал идею народности и областности. За это он был выслан в Сибирь, где умер в нищете от чахотки.59
Исследование В. В. Берви-Флеровского „Положение рабочего класса в России“ (1869) привлекло внимание страны к нуждам пролетариата. Лидеры социал-демократического движения Г. В. Плеханов, Ю. О. Мартов, П. Б. Аксельрод, А. Н. Потресов и другие прогрессивные представители интеллигенции революционизировали историю общественной мысли. Они вдохнули в дискурс струю свежего воздуха.
В империи начался процесс постепенной эмансипации истории от пут идеологии. Чрезвычайно интересны в этом отношении работы революционера-народника Сергея Степняк-Кравчинского. Его „Подпольная Россия“ пользовалась в народе огромным успехом. „Россия под властью царей“, опубликованная за границей, содержала в себе больше исторической правды, чем сотня работ консервативных историков.
Перевод „Капитала“ Карла Маркса на русский язык произвёл эффект разорвавшейся бомбы и повлиял на взгляды целого поколения.60 „Легальные марксисты“ П. Б. Струве, С. Н. Булгаков и близкий движению М. И. Туган-Барановский заговорили совершенно новым языком. Наконец, события 1905–1907 годов нанесли мощный удар по привычному историческому нарративу.
Со свержением монархии в феврале 1917 года историография освободилась от пут самодержавия. Но идеологизация истории не прекратилась. После Октябрьского переворота, с установлением однопартийной диктатуры она лишь усилилась.
Советский режим взрастил марксистско-ленинскую историческую науку, угодливо обслуживающую аппарат тирании. Однако зарождающемуся тоталитаризму и этого было мало. Организованный разгром „буржуазных историков“, краеведения и „школы М. Н. Покровского“ показал, что сталинизм не потерпит и тени независимости.61 62
В последующие десятилетия советская историография выполняла роль безропотной служанки партаппарата. Из-за своего догматизма и цензуры марксистско-ленинская историчесткая наука не пользовалась особенным доверием у населения. С крушением СССР в 1991 году исторической корпорации пришлось поднимать дело с нуля.63
Идеологический контроль государства стал прослеживаться и в посткоммунистической России. В начале XXI века историческая наука превратилась в мощный политический инструмент воздействия, в ожесточённое поле битвы за умы миллионов россиян.
В путинской России сообщество историков оказалось лишено единства целей.64 С годами оно становилось всё больше деморализовано.65 В результате прошлое страны стало активно переписываться сотнями пропагандистов для обслуживания политических, экономических и административных запросов Кремля.
В последние годы в России прослеживается колоссальный идеологический контроль настоящего через прошлое. Как пророчески заметил Джордж Оруэлл, кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым.66
Для „Единой России“ как бюрократической твердыни режима монополизация временого дискурса, великодержавная мифология и навязывание идеологического консенсуса стало вопросом выживания.
В разобщённой, обессиленной стране горизонталь истории помогает в укреплении вертикали власти. Поэтому путинский режим делает всё, чтобы насильственно подчинить себе коллективную память народа. Коллектувную память правительство использует для конструирования национальной идеи. Последняя инструментализируется для достижения геополитических амбиций и подавления гражданского сопротивления.
Важно понимать, что установление национальной идеологии и продвижение национальной идеи в России абсолютно незаконны и антиконституционны. Конституция РФ 1993 года в своей статье 13, пункте 2 ясно утверждает, что „никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной.“67
Несмотря на это режим из года в год ведёт агрессивную атаку на историю. В ноябре 2003 года президент В. В. Путин встретился с историками в Российской государственной библиотеке. Он заявил, что учебники для школ и ВУЗов не должны становиться на площадки для новой политической и идеологической борьбы. По утверждению Путина, учебники „должны воспитывать у молодых людей чувство гордости и за свою историю отечественную, и за свою страну.“68
Путин также призвал „снять всю шелуху и пену, которые за эти годы наслоились.“69 Это означало не акцентировать внимания на ошибках и преступлениях прошлых лет. После встречи с президентом с известного учебника И. И. Долуцкого „Отечественная история. XX век“ сняли рекомендация Министерством образования для преподавания в средней школе.70 Учебники истории были пересмотрены. Началось госудаственное „причёсывание“ исторической науки и ретуширование прошлого.
В июне 2007 года на встрече с делегатами Всероссийской конференции преподавателей гуманитарных и общественных наук Путин пошёл ещё дальше. Он заявил, что многие учебники пишут люди, которые работают за иностранные гранты. Путин добавил: „Так они исполняют польку-бабочку, которую заказывают те, кто платит.“71
Это обвинение в измене послужило негласным сигналом к травле вольнодумцев.72 Позже правительство образовало „Комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России“. Эта комиссия при Президенте Д. А. Медведеве существовала в 2009–2012 годах и стала надзирающим органом над историками. Журналист Семён Новопрудский верно назвал это правительственное детище „комиссией по фальсификации истории в интересах Кремля“.73
В своей борьбе за прошлое путинская администрация подчинила себе многих исторических исследователей. Школьные учебники всё чаще переписываются в соответствии с запросами государства.74 Обсуждение ряда острых тем стало не просто нежелательным, но и чреватым последствиями.75
Одно исследование верно отметило, что изучение истории и происхождения мифов, приверженность исторической правде приравниваются чуть ли не к предательству Родины.76 Независимое историко-просветительское, правозащитное общество „Мемориал“ из года в год подвергается усиленному давлению властей.77
Его многолетний авторитетный конкурс школьных исторических работ „Человек в истории. Россия – XX век“ стал предметом нападок националистов и прокремлёвских активистов радикальных организаций НОД и SERB.78 Эти экстремисты и ретрограды из года в год получают информационную поддержку федеральных телеканалов.79
Путинская администрация делает всё, чтобы монополизировать дискурс и представить себя „Министерством правды“. В этом отношении характерна Доктрина информационной безопасности Российской Федерации, утверждённая В. В. Путиным 5 декабря 2016 года.80
Эта доктрина представляет из себя пропагандистскую модель Совета Безопасности РФ. Она внедряется под маской защиты национальных интересов. Доктрина информационной безопасности отстаивает воинственное антизападничество, атмосферу паранойи, засекречивание сведений, составляющих государственную тайну или иную информацию ограниченного доступа. Доктрина также отстаивает нейтрализацию информационного воздействия, „направленного на размывание традиционных российских духовно-нравственных ценностей.“81
В России практикуются и десятки других путей контроля над прошлым. К ним относится выпуск конъюнктурных, пропагандистских монографий, учебных пособий, коллективных трудов и статей в исторических журналах. Насаждение атмосферы исторического обскурантизма проводится в школах, училищах, ВУЗах и СМИ. Эта атмосфера культивируется благодаря массовому выпуску жанра псевдоисторического фэнтези и антиисторичных, грошовых романов Валентина Пикуля.
Монархические фантазии историка-дилетанта В. Е. Шамбарова и театральная мишура „популяризатора“ истории Эдварда Радзинского помогают отвлечь внимание от реальных проблем историографии. „Сенсационные“ открытия таких шарлатанов от истории, как А. Т. Фоменко, Г. В. Носовский и И. С. Прокопенко порождают массовое невежество.
Откат к ультра-консервативным православным ценностям и теории заговоров играют в формировании этого невежества важную роль. Книжные магазины России заполнены тысячами аляповатых, лживых, псевдонаучных изданий, которые вытесняют с рынка серьёзные академические исследования. История в таких „расследованиях“ – это не история, а кремлёвский пиар.82
Переписывание истории в России проводится через подтасовки фактов, деполитизацию прошлого и отрицания ответственности за преступления советского строя. Сознательное занижение числа жертв коллективизации и ГУЛАГа, отрицание Голодомора на Украине и замалчивание провальной советско-финской войны 1939–40 года соседствуют с оправданием позорного пакта Молотова-Риббентропа. Многолетняя советская оккупация Центральной и Восточной Европы, преступления ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ и использование карательной психиатрии в СССР систематически замалчиваются.
Переписывание истории продвигается через пропаганду изоляционизма, конфронтации и идеи национальной исключительности. Наряду с этим власти преподносят новейшую историю через призму милитаристской пропаганды. Активное внедрение идей евразийства и имперской гегемонии с её „славянской реконкистой“ стало очередным звеном в идеологической цепи.
В этой связи показателен проект мультимедийных парков „Россия – моя история“. В данный момент эти мультимедийные парки являются самым масштабным экспозиционным комплексом в стране. География площадок парка охватывает 21 город и простирается через всю Россию.83
Спонсируемые Газпромом историко-патриотические центры не просто консервативны. Они насквозь реакционны, лживы и антиисторичны. Неслучайно пропагандистский проект „Россия – моя история“ вызвал протесты профессиональных историков.84
Обеление Ивана Грозного в экспозициях сопровождается сервильным акафистом династии Романовых. Монархические реверансы дополняются смехотворным обвинением в адрес декабристов, якобы сотрудничавших с иностранными разведками.85 На стендах парка в московском ВДНХ неудобные даты, связанные с „Курском“, „Норд-Остом“ и Бесланом были попросту заклеены.86
Переписывание истории Кремлём достигается через слепую идеализацию самодержавия. Параллельно с этим в России также продвигается восхваление КПСС и оправдание сталинизма. Именно сталинизм стал для путинского режима свообразным идеологическим якорем. При этом бесчисленные преступления тоталитаризма и многомиллионные жервы ГУЛАГа цинично сбрасываются со счетов.
Бездумная ностальгия по СССР, тоска по „сильному лидеру“ и реабилитация культа личности Сталина в СМИ, историографии и массовой культуре подкрепляют культ личности Путина и его авторитарную власть.87
Беспрецедентная атака на прошлое имеет чёткую цель. Она заключается в насаждении исторической амнезии, дезориентации и ослаблении гражданского общества. Народ без исторической памяти уподобляется Ивану, не помнящему родства.
Именно поэтому в наши дни так важно знать историю России во всей её полноте и противоречиях. Лишь зная своё прошлое, можно дать эффективный отпор непрекращающейся пропаганде в настоящем. Лишь зная, как выглядело полицейское государство раньше, можно безошибочно различить его черты и сейчас.
Несмотря на устрашающую зависимость официальной историографии от бюрократического аппарата, кремлёвские пропагандисты, эксперты и политологи любят оперировать термином „объективность“. Себя лагерь ультраконсервативных летописцев обычно относит к „объективным“ исследователям, к ортодоксальному канону. Альтернативную, либеральную, оппозиционную точку зрения своих коллег они снисходительно называют „субъективной“. Этим они подразумевают её спорность и ненаучность.
В действительности никакой объективности в исторической науке не существует. Объективность – это миф. Каждый исторический труд субъективен и трактует события с точки зрения того или иного класса и его интересов. Поэтому когда историки-этатисты претентуют на объективность, – это всего лишь лукавство. Апологеты Кремля намеренно извращают тысячи фактов и опускают массу событий в угоду идеализированной, „патриотической“ версии истории.
Идея книги „Народная история России“ родилась у меня как ответ официальной историографии на её бесконечные пропагандистские мифы, фальшь, полуправду и откровенные фальсификации. Ещё одна причина написания этой книги заключается в моём неприятии исторического элитизма, столь распространённого в России.
Согласно этой реакционной, архаичной концепции народу в истории отводится лишь молчаливая роль исполнителя воли „мудрой“ элиты. В этой трактовке пассивная среда, „толпа“ принимает господство активных „выдающихся личностей“, „героев“, будь то самодержцы, полководцы или политики. В действительности такой подход – не более, чем завуалированная пропаганда культа личности в истории.88
Консервативная историография любит рядиться в тогу респектабельности. Она пытается редуцировать историю России до узкой прослойки: князей, монархов и других представителей политических элит. Большинство книг по истории России трактуют события „сверху вниз“, с позиции правительства. История страны преподносится нам как неизбежная прямая – от Рюрика до Путина.89
Подобная патерналистская трактовка истории в корне антидемократична и извращает историческую реальность. Элитизм намеренно занижает огромную роль граждан в истории. Он также оправдывает многолетний национальный гнёт народов империи, кровавые захватнические войны самодержавия, многовековое закабаление крестьянства, варварские репрессии по отношению к революционерам и беспощадные подавления рабочих восстаний.
Каждый социальный прогресс в мировой истории обязан своими завоеваниями борьбе. Свободу получают не благодаря, а вопреки правительствам. Образовательные, трудовые и избирательные права, как и права человека в целом, всегда завоёвывались методами гражданского неповиновения, забастовками, демонстрациями, митингами, акциями протеста и солидарности.
В Российской империи крестьянские восстания и бунты заставили абсолютизм подписать Манифест об отмене крепостного права 1861 года. Земские реформы, которые значительно улучшили сферу здравоохранения и образования, были также проведены в результате общественного давления снизу. Женщины завоевали права лишь после столетий правовой, трудовой, и образовательной дискриминации.
Рабочие, которые жили и работали в чудовищной нужде, лишь благодаря упорной борьбе завоевали право на восьмичасовой рабочий день, паузы, отпуск, страхование и профсоюзы. Евреи, которых царская монархия дискриминировала поколениями, смогли вырваться из гетто Черты оседлости лишь после долгого сопротивления.
Революция 1905–1907 годов ограничила абсолютизм, вырвала из рук самодержавия право на демократическую Госдуму. Февральская революция даровала народу равноправие и всеобщее избирательное право. После Октября большевики натолкнулись на общенациональный бойкот. Годы спустя диссидентское движение в СССР десятилетиями боролось за права человека. Таким образом гражданское неповиновение красной нитью проходит через всю историю России.
