Денис Александрович Попов
Точка слома
…Горенштейн с поднятым воротником пальто подошел к Летову. Они долго молча и мрачно смотрели друг на друга, после чего зам начальника райотдела прервал молчание:
«Нашли мы кисть. Он ее выкинул метрах в пятидесяти от дороги, в лесу. Теперь ищем топор» – пробормотал он.
Летов поднялся, подернулся, дабы выгнать из себя остатки воспоминаний, а потом сказал: «Это не он, ну не он это. Этот выродок никогда бы не выбросил свой трофей и никогда не нарушил схему».
В этот же момент прибежал ефрейтор, который запыхаясь радостно сказал: «Опросили жителей дома №9, в нем видели, как сегодня примерно в 11 утра Дворовый около магазина общался с каким-то странным типом. Он был в телогрейке и грязной одежде, словно из леса вылез».
– Надо съездить в библиотеку – стискивая зубы сказал Летов. – Он вырвал четверостишье из библиотечной книги. Кирвесу скажи, чтобы снял отпечатки. В библиотеку со мной поедешь?
Горенштейн закурил и кивнул, дав прикурить Летову. Мотор «Победы» выл, выбрасывая газы на снег, а во двор уже въехала «труповозка» в кузов которой санитары занесли труп молодого милицонера.
–У меня такое же было – пробормотал Летов, высасывая последние остатки табака. – Году так в 37-ом мы ловили банду и бандюки, чтоб нас запугать, грохнули моего напарника. Тоже толковый парень был. Похоронен тут где-то, рядом, могилы и не найти поди уже. Я вот когда к матери ходил, заметил, кладбище разрослось так сильно с довоенных времен. Словно маленькая деревушка выросла. Деревушка тех, кого нет здесь, но кто есть там, далеко. Там, где либо ничего нет, либо есть все.
-А как же неверие в загробную жизнь? – удивился Горенштейн. – Ты же вроде был коммунистом.
-А я им и остался. Просто понимаешь, сейчас все чаще думаю о близости кончины и… так хреново думать о том, что после нее ничего не будет. Я понимаю, что там ничего нет, но душа требует, чтобы горел огонек веры в то, что после смерти здесь, будет что-то там. Вот такая война души и разума. Черт бы побрал меня – я всю жизнь воюю. Ты посмотри, в детстве – со шпаной, в юности и молодости – с мразями, когда в ментовке работал, потом с врагами и… ну, это во время войны, а теперь с самим собой и с мразями. Хотя, это одно и тоже.
-А какая жизнь без войны? Всегда с чем-то да боремся. Но знаешь кого победить сложнее всего?
-Кого?
-Да самого себя. Я бы так хотел забыть весь тот мрак, стать нормальным, счастливым человеком, но это уже вряд ли возможно. Даже Валя не поможет, как бы я не хотел в это верить.
-А представь какого мне? Я постоянно живу с мыслью, что убил невинных людей? Тех, кто мог сейчас жить и быть счастливым, а по моей вине лежит где-нибудь в мелкой могилке под Веной.
Горенштейн лишь покашлял, вспомнив тот случай с пленным немцем, выбросил окурок и пошел к машине.
…Летов, Скрябин и Горенштейн мерными шагами вошли в библиотеку. Девушки с интересом посмотрели на молодого милиционера и двух довольно привлекательных мужчин. Летов сразу заметил, что под красным томиком со стихами Маяковского стерта пыль и не видно нового слоя, поэтому достал его и показал Горенштейну вырванное четверостишье.
«Скрябин, оформляй изъятие книги» – громко сказал Горенштейн.
Уже закопошившиеся бабушки вскочили со своих мест и побежали к милиционерам.
Горенштейн расстегнул ворот рубахи и, мрачно взглянув на работниц библиотеки, сказал: «Приветствую, гражданочки. Мы из милиции. Скажите, сегодня, часов так в 11:30-12 были тут какие-нибудь новые или подозрительные лица?»
Бабушки переглянулись между собой, но тут вышла та молодая работница, которая испуганно все рассказала Горенштейну про грязного человека, от которого сильно пахло и который грубо ей что-то сказал. Теперь в голове Летова прорисовалась вполне ясная картина.
Машина уже ехала обратно в отделение. Книга лежала в бумажном пакете, Горенштейн теребил кепку, а Летов стеклянными глазами смотрел в мокрое окно. Когда он работал, то мрачные мысли и воспоминания уходили, но как только выдавалась свободная минутка он вновь опускался в состояние беспробудного мрака. Вот и теперь, очередные воспоминания.
Что интересно, Летову довольно часто вспоминался Выборг. В принципе, штурм этого города не был таким уж жестоким – финны побежали сами после пары часов боя. Однако сам город был неимоверно красивым и запоминающимся. К тому же Летову почему-то запомнился тот светлый вечер 20 июня 1944 года, когда он с лейтенантскими погонами, чистыми сапогами, новыми галифе и гимнастеркой, утяжеленной всеми своими наградами, шел по улице к Выборгскому замку, на башне которого уже развивалось алое знамя. Немного обшарпанная белая башня была вся в золотых лучах, в них же был и сам Летов, и Выборг. Казалось, что золото залило город. Замок, улица, старший лейтенант РККА, его награды – все были в ослепительном свете. Летов щурил глаза, свет бликами отлетал от наград, но он шел вперед, удивляясь такой солнечной погоде. Этот свет, эта победа, это счастье. Счастье быть живым, быть человеком, быть солдатом, быть счастливым… Счастье просто быть. Просто быть…
Летов открыл свои глаза и увидел этот мрачный, серый город. Он уже не жив, а полумертв. Он уже не человек, он преступник. Он уже не солдат, а непонятно кто с пометкой в паспорте: «выдан на основании ст. 38(39) Положения о паспортах». Он уже не счастливый, он гнилой. Его уже нет. Есть лишь какие-то его огрызки, которые тоже скоро сгниют и от него уже совсем ничего не останется.
А что потом?..
… «И кто это сделал, если не наш душегуб?» – спросил Ошкин, выпивая чай.
Горенштейн взглянул на Летова, который словно был не здесь, а где-то глубоко в себе.
–У тебя есть мысли, Сереж? – спросил Ошкин.
-Да, есть – монотонно, и не меняя своего каменного выражения лица ответил Летов. – Судя по его описанию, он похож на беглеца. Из лагеря, скорее всего – не важно. Беглец. Этот ваш лейтенант заметил его на улице, когда шел в магазин, у Скрябина показания есть. Беглец понял, что мент запомнил его лицо и опознает по ориентировке, поэтому и решил убрать, но, видимо слышал про нашего убийцу, да подделал убийство под его лад. Впрочем, жажда наживы и брезгливость не дали ему скопировать почерк нашего душегуба.
-Черт бы побрал – сказал Ошкин, – еще и беглеца нам не хватало!
Вдруг дверь открылась. На пороге стоял Кирвес, который попросил разрешения и сказал: «Товарищ Летов, я провел анализ того порошка, как вы выразились, что мы нашли на месте преступления. Это утрамбованная кирпичная пыль. В большом количестве. Судя по всему, она попала в сапог убийцы и тот случайно ударился им о стену, когда собирал еду со стола».
-А если это Дворовый? – спросил Летов.
-Он бы никогда не ходил по квартире в сапогах.
-А, точно, он же у вас порядочным был.
-И еще, я снял отпечатки с бумаги: свежих нет. Судя по всему, вырывал эту бумажку профессионал и вырывал он ее в перчатках или обмотав пальцы чем-то.
Летов почесал в затылке, немного подумал, а потом вскочил и воскликнул: «Черт! Я понял! Товарищи, смотрите! Если это беглец, то ему надо же где-то ошиваться. А лучшее место – это заброшенные здания, в них кирпич то и сыпется сильно. Вот он и набрал там кирпичной пыли в подошву, да оставил ее в доме убитого, долбанувшись о стенку. Наверняка, он еще в этом заброшенном доме. Есть ли тут в районе заброшенные кирпичные строения?»
Ошкин сразу, машинально ответил: «Два. На Физкультурной и около паровозоремонтного в леске».
Горенштейн же тоже вскочил со стула и добавил: «Та, что у паровозоремонтного, рядом с домом лейтенанта. Минут тридцать ходьбы».
–Все ясно, – заключил Летов. – Беглец ошивается в ней, вероятно. Веня, нужно две группы для задержания. Одну пошлем на то здание у Физкультурной, а одну в лес. Пятерых человек с оружием хватит. Если группа никого не найдет, то пусть сразу едет ко второму зданию, чтобы оказать поддержку, если что. От первого здания до второго сколько ехать?
-На «Победе» – задумчиво ответил Горенштейн – минут так 20-25.
-Тогда пусть группу на Физкультурную возглавишь ты, Веня, а ту, что в лес, Серега – приказал Ошкин.
Летов и Горенштейн кивнули.
–Тогда собирайтесь сами – продолжил Ошкин, – а людей и транспорт я вам найду. В «Победу» пятеро вместе с водителем войдут, а в ХБВ, если захотеть, так и шестерых можно погрузить.
Горенштейн с Летовым зарядили магазины в свои «ТТ», выйдя на улицу. К машинам уже выбегали вооруженные милиционеры в шинелях и фуражках, а вскоре обе машины были до краев забиты группами задержания. «Победа» поехала на Физкультурную улицу, а ХБВ в сторону дома убитого.
Летов держал в кармане своего пальто тяжелый и холодный пистолет, вспоминая проклятую Вену и страшный бой в доме, когда он, израсходовав оба «магазина» к немецкому автомату, стал стрелять по сидящим в соседней комнате немцам из такого же ледяного и тяжелого «ТТ». Ясно стояла перед ним картина разрушенного, заваленного кирпичами и трупами австрийского дома, пустоту которого заполнили крики раненых и бесконечная пальба – было все это буквально за несколько дней до рокового 12-го апреля.
Трое молодых парней испуганно переглядывались на заднем сидении, уже более пожилой водитель мерно вел машину по разъезженной дороге, а Летов весь вжался в сиденье и тихо трясся от жути воспоминаний, которые заполнили его голову.
Машину оставили в лесу около дороги, а сами бравые бойцы милиции пошли сквозь толстый слой снега в лес. Голые ветки изглоданных берез перемешивались с острыми еловыми, которые своей зеленью скрывали синих человечков и видневшееся вдалеке двухэтажное кирпичное здание, достигнув которого, милиционеры упали в снег и достали свое оружие.
«Это цех тут хотели сделать, году так в 40-м. Завод расширить. Да не успели, война началась, не до этого стало. Вот и стоит он уже девятый год» – гордо рассказал Летову про это здание водитель.
Летову же было плевать. У него болела голова от чувства близости боя, и он понимал, что с ним опять что-то не то. В любой момент мог начаться припадок – нервы лица и рук уже подергивались, воспоминания и мрачные мысли наползали на глаза, но бравый опер держался.
В общем – тряся головой начал Летов. – Я с тобой иду с передней стены, запрыгиваем в окно посередине. Остальные по одному тихо запрыгиваете по боковым стенам через окна. Делаем все тихо, аккуратно смотрим каждую комнату, не шумим. Он может быть где угодно. В моей практике они обычно ошивались на втором этаже, но запомните: пистолет всегда наготове держать и на вытянутой руке.
Парни мрачно вздохнули, взвели курки своих «Наганов» на веревочке и пошли вперед. Летов обтерся снегом, бредя за остальными.
Вот оно, заветное окно. Небольшой прыжок и ступни Летова, поднимая клубы кирпичной пыли, опустились на пол, а водитель плюхнулся вслед за ним. Сбоку появились остальные парни с побелевшими от ужаса лицами.
Летов шел впереди. Он чувствовал, что в голове какая-то муть, ему было плохо от одного вида взведенного «ТТ», но он все равно вел за собой буквально трясущихся от страха милиционеров. То и дело вместо заснеженных и пустых комнат этого здания у него перед глазами появлялся заваленный трупами и камнями коридор дома в Вене, а иногда ему казалось, что в стены врезаются пули, рассыпая камень на мелкую крошку. Однако это были лишь вкрапления, в целом, Летов был еще тут.
Первый этаж чист. Милиционеры аккуратно вступают на покрытую тонким льдом хлипкую деревянную лестницу, которая ведет на второй этаж. Первым наверх полез водитель, опередивший заторможенного Летова. Он тихонько ступал по ступенькам, которые скрипели и нарушали шум здания скрежетом ломающегося льда, а вскоре пухловатый водитель, с украшенным «Ошкинскими» усами лицом, вылез на второй этаж, кашлянул от пыли и, давя ледяную крошку, поплелся вперед, пока тишину этого заброшенного дома не оглушил выстрел. После него было лишь слышно, как на пол упало громоздкое тело водителя, издавшего истошный крик.
Летов высунулся из дыры в полу и пустил пару пуль в комнату за стенами которой и прятался убийца. Он сразу же ответил своей пальбой и Летов скрылся на лестнице. Вместе с еще одним парнем он бросился ко второму пролому в полу, к которому вела лишь висящая веревочная конструкция, чем-то напоминающая лестницу, а остальные полезли по более крепкой деревянной лестнице.
Летов забрался по этой веревочной сопле наверх, сразу открыв огонь по проему, из которого палил убийца. Ответа ждать долго не пришлось: как только Летов упал в маленькую комнатку, пустой проем которой был в метре от дыры в полу коридора, в него влетели вражеские пули.
И тут началось. Перед глазами встал серый туман, в ушах начался звон, потом сменившийся звуками выстрелов и разрывов снарядов. Летов завыл, как волк, схватился за голову и стал кататься в пыли.
«Нет, нет, нет, нет» – повторял он себе, но лишь пыль оседала на его лице, а вырванные волосы выпадали из ладоней.
Тем временем Лихунов израсходовал весь магазин пистолета, который он забрал у убитого конвойного в спецпоселении. Оставался один, последний пистолет – пистолет убитого милиционера. Группа бравых защитников социалистической законности была с двух сторон: спереди двое парней, которые залезли по лестнице и спрятались в проемах комнат, а сзади Летов и еще один парень. Однако судя по крикам, доносившимся из комнаты и вою, Лихунов подумал, что ранил одного из милиционеров, но нет – это Летов опять бился о запертые двери его сознания.
Вот парень сзади, поняв, что Летов ранен и выбыл из боя, пошел вперед. Он постоянно держал злополучный проем, где прятался убийца, под прицелом. Вот уже проделана половина пути, вот уже близок враг… Сердце бьется постоянно, пот течет из под синей фуражки, в голове лишь страх и жажда убить преступника… Вдруг Лихунов, опасно высынувшись в коридор, совершенно неожиданно выстрелил из проема прямо в грудь молодому милиционеру и, издав радостный визг, пустил в него еще несколько пуль.
Тем временем Летов пришел в себя. Его коричневое от пыли лицо выражало дикий ужас и абсолютную потерю в пространстве – у него было помутнение рассудка. Летов отдаленно понимал, что происходит, но одновременно с этим был в каком-то тумане, чувства были притуплены и полного понимания картины не было – словно все вокруг залила какая-то мутная вода.
Летов поднял «ТТ», снова закричал и выскочил из своего укрытия. Началась безостановочная пальба. Летов бежал вперед, издавая истошный крик, и постоянно стрелял по проему комнаты, в которой прятался Лихунов. В голове не было ничего, а перед глазами стояла мутная картина из разваленного коридора, разлетающихся в сторону кусочков стены и тусклого осеннего света. Ни страха, ни боязни, ни опасности – вообще никаких мыслей и чувств. Вот и заветный проем. Лихунов лежал на полу и уже был готов выстрелить в озверевшего Летова, но он просто выбил пистолет из рук Лихунова, упал на него и с истошным криком стал бить рукоятью пистолета по лицу. Кровь и зубы летели во все стороны, вот уже сдвинулся нос, а Летов продолжал эту кровавую драку, но Лихунов лишь улыбался, выплевывая кровь изо рта. Вдруг Летова кто-то скинул в сторону, перевернул Лихунова и поднял его на ноги. Летов, снова упавший в пыль, сквозь пелену гнева увидел Горенштейна, который отдавал заломаные руки Лихунова конвойным.
«Узнаю тебя, Серег. Еще немного, и ты бы убил его. Что с тобой? Ты чего озверел? Даже под Выборгом с тобой такого не было» – спросил Горенштейн, вытирая руки от крови.
Летов ничего не ответил. Он поднялся со спины, взглянул на свое коричневое от пыли пальто, со свежими капельками крови, вгрызающимися в плоть габардина. Ладонь мертвой хваткой сжимала окровавленный пистолет, который вскоре упал в пыль, осевшую на его покрасневшую рукоять.
Лихунова завели в стоящий у дома автозак, который, качаясь на неровной лесной дороге, рванул к отделению. В это же время в медицинскую машину занесли тяжелораненого милиционера в окровавленной синей шинели, а водитель продолжал лежать в здании: нужно было еще заполнить протокол и только потом вести его в морг. По пустынным проселочным улицам на полном ходу неслась синяя «Победа», за ней такой же синий автозак на базе «Трехтонки», за ним белый ГАЗ-55 с красным крестом и грязью по всему кузову, а замыкал колонну зеленый ГАЗ-67 с табличкой «МИЛИЦИЯ» на лобовом стекле.
Летов сидел под брезентовой крышей замыкающей машины и ловил своим грязным потерянным лицом потоки ледяного воздуха, словно прорывающего окутавшую сознание пелену. Впереди тряслись закрашенные белой краской стекла задних дверей медицинского ГАЗа-55, в котором лежал раненый милиционер. Летов постепенно приходил в себя: в голове всплывали картины недавнего боя, понимание, что он впал в истерику просто от выстрелов, и странное чувство, что то лицо, которое он избивал несколько минут назад, ему знакомо.
…Ошкин ходил по кабинету, тяжело перетаскивая свою хромую ногу. Орден на его синем мундире ходил из стороны в сторону, а лицо выражало лишь мрак.
–Да, товарищи опера – начал он, – на славу вы повоевали. Один убитый и один тяжелораненый в бою против одного урода. Ясное дело, один то совсем молодой паренек, не обстрелянный. Семеныч-то уже старый хрыч был, правда не воевал, вот и подставился под пули. А рядовому тому 19 лет только. Молодой, глупый, как я тогда в Гражданку был. А ты, Серега, ты то как умудрился это допустить?
-Я… я не знаю, Леонид Львович – запинаясь ответил Летов.
-Не знает он. Лет десять назад ты бы этого урода сразу взял, а теперь… В общем, пока вы его там ловили, я собрал все ориентировки на беглецов за последний месяц. Их пятеро. Хлебало у этого урода разглядеть можно?
-Да, товарищ подполковник – ответил Горенштейн, – только Летов его побил сильно.
-Это ничего, сейчас наши лекаря ему личико отмоют и посмотрим, кто он есть.
Внизу, в лаборатории, врачи отмыли Лихунову лицо от крови, обработали раны и стали описывать его приметы. В это же время в кабинет вошел Горенштейн, который взглянул на посиневшее от ударов лицо пойманного, перебрал фотокарточки беглецов и усмехнувшись сказал: «Ну что, Лихунов Илья Константинович, добро пожаловать в Первомайский райотдел милиции».
…Итак, – начал Горенштейн, – мы поймали Илью Константиновича Лихунова, 1911 года рождения, родился в Севастополе, вырос в Минске, с мая 1941 года в рядах РККА, 27 октября 1941 года перебежал к немцам, с декабря 1941 года в немецкой армии в составе «Русского охранного корпуса», с того же времени воюет в Югославии, в 1944 году прикрывал отход частей Вермахта из Греции, с февраля 1945 года в составе «Русской освободительной армии», в мае 1945 года передан Советским властям, как военный преступник отправлен в специальное поселение №143 около села Егозово Кемеровской области. Пробыл там до 12 ноября 1949 года. В ночь с 11 на 12 ноября, убив рядового МГБ СССР Родионова С.В., совершил побег, после чего исчез в неизвестном направлении. Преступник вооружен пистолетом «Наган», украденным у убитого, опасен.
–Вот это рыбу вы поймали! – радостно сказал Ошкин, немного убрав с лица мрак. – Это точно он?
-Лицо и все приметы сходятся – ответил Горенштейн.
-Тогда звони в Новосибирск, пусть присылают своего человека. Но если ты ошибся, то все проблемы на тебя ложатся.
-Я не ошибся, товарищ подполковник.
-Верю, поэтому и говорю: звони.
Летов почесал затылок. Ему казалось, что он уже видел этого беглеца, но мрачные мысли о том, что у него на глазах погиб бывалый мент и был ранен совсем молодой паренек, не давали мыслям развернуться с прежней силой. Когда Горенштейн вышел из кабинета, направившись в лабораторию, Летов подошел к старому стулу, на который Горенштейн бросил личное дело беглеца, взглянул на его фотокарточку и ужаснулся.
«Твою мать!» – прокричал Летов, положив фотокарточку обратно и бросившись в камеру.
Лихунова уже отмыли, забинтовали голову, посадив в КПЗ. Он сидел на нарах, опустив голову на руки, размышляя о том, что это конец. Убийства милиционеров ему не простят, а, значит и дороги до заветной Литвы не видать. Можно попытаться сбежать, но подходящего момента пока нет. Может при перевозке в город получится?..
Летов подбежал к двери камеры, показал охраннику свою ксиву и ворвался во внутрь. Лихунов поднял голову и усмехнулся своим распухшим и беззубым ртом.
Это лицо… это жуткое лицо – оно будто врезалось в память Летова, как и испуганные лица убитых им австрийцев. Правда, это лицо сильно изменилось с тех пор: грязь и засохшая кровь покрыла веснушки, которые были заметны на чистых участках его избитых щек, такой же злобный, ненавидящий все и всех взгляд абсолютно черных глаз, которые слезились от пыли, такие же черные и грязные волосы, и те небольшие шрамы на щеках, которые покрывали веснушки, а их в свою очередь покрывала толстая корка крови с прилипшей к ней пылью.
Я, я знаю кто ты – начал Летов, – уже закипая от ненависти. Я тебя помню, выродок. Дулаг №191, под Воронежем, октябрь 1942-го. Ты у нас на глазах людей расстреливал, прямо в затылок. Ты улыбался и им мозги вышибал, а потом нас заставлял их закапывать. Я тебя не забыл, шваль.
Лихунов усмехнулся и ответил: «Память, я смотрю, тебя не подвела. А вот мозги то подвели, видно, что у тебя шарабан уже не работает.
Летов зарычал, как тогда, в Вене, набросился на Лихунова, повалив его с нар и принявшись избивать со всей силы. Лихунов, поняв, что уже терять нечего, ударил в ответ, после чего перевернул Летова на спину и принялся душить, пока их не разняли ворвавшиеся в камеру конвойные. Лихунов получил еще пару пинков, а рычащего и орущего что-то невнятное Летова вдвоем вытащили из камеры.
Упав на холодный пол коридора, Летов завыл, как пес и согнулся словно лист бумаги. Картины войны, расстрел, сгребание мозгов в яму, лицо Лехи, его труп – все это крутилось в его голове, как волчок.
Когда Горенштейн с Ошкиным буквально прибежали к камере, конвойные уже стерли с сапог кровь, а Летов сидел на скамейке, куря папиросу трясущимися руками.
«Сергун, что с тобой?» – спросил Горенштейн, положив руку на плечо Летова.
Я знаю его – трясущимся голосом ответил Летов. – Я знаю этого нелюдя! Он у нас в лагере людей расстреливал, а я их закапывал. Я видел, как он мозги вышибал в упор, и улыбался при этом.
Ошкин и Горенштейн переглянулись и спросили в один голос: «Ты уверен?»
-Д…да, я не мог перепутать его хлебало. Я его навсегда запомню.
Втроем они зашли в камеру. Лихунов лежал на нарах, на полу была лужа крови.
–Встань, тварь – монотонно сказал Горенштейн. – Конвойные, в допросную камеру его.
Зарешеченное окно, темно-коричневый стол, черная лампа, чернильница, бумаги, в углу отдельный стол с печатной машинкой и писарь, пьющий чай – вот так выглядела допросная комната первомайского райотдела милиции. Лихунова усадили на стул, Ошкин прижался к стене у двери, конвойные встали позади стола, Горенштейн сел за стул, а Летов встал рядом.
«Ваше имя, год и место рождения, род занятий до перебежки к фашистам?» – начал Горенштейн.
-Лихунов, Илья Константинович – облизывая распухшую губу начал беглец, – 1911, Крым, помощник слесаря.
Послушай, тварь – вмешался Летов, – я знаю, что ты не тот, за кого себя выдаешь! Таких мразей, как ты, стреляли еще в 45-ом. Какое твое настоящее имя, чьи документы ты стырил и куда делся настоящий Лихунов?
Уберите этого сумасшедшего, – ответил веселым голосом Лихунов, – он меня с кем-то путает!
Летов опять зарычал и опять набросился на Лихунова. Он повалил его со стула, вдавил голову в ледяной пол, а прутья спинки стула поломались от напряжения, исцарапав спину коллаброциониста.
Горенштейн попытался оттащить Летова, но он ногами сшиб капитана с ног. Конвойные сразу схватили Летова подмышками, подняли на ноги и потащили к двери, пока он не повалил и их: одному ударил коленом в живот, а второго оттолкнул к стене. Летов вновь бросился к избитому Лихунову, но на этот раз его с ног сшиб уже Горенштейн, а прибежавшие конвойные связали Летову руки ремнем и вытащили за дверь. Пока обезумевшее тело Летова тащили злобные конвойные к двери, он на всю комнату орал матерные слова и угрозы. Мат, желание «глаза тебе вырезать», «также мозги в упор вышибить и жрать их заставить» вылетали из уст обезумевшего опера, пока он не оказался за дверью, которую охранники плотно закрыли и встали на свое место. Горенштейн вытер кровь из под носа, выплюнув кровавую слюну и пустив несколько матерков в сторону закрытой двери, поднял Лихунова вместе со стулом и сел продолжать допрос.
Ошкин же, хромая, подошел к охранникам и сказал им: «Ребята, сами воевали, сами знаете, что такое война и когда у тебя на глазах убивают. Простите Летова и ни слова об этом случае. У Сереги нервы не выдержали, такого-то урода увидеть».
Охранники кивнули, а старший сказал: «Мы и не собирались, у самого брата расстреляли вот так в 41-ом, он политруком был. Сам бы так поступил, коли увидел расстрелявшего его».
Ошкин похлопал охранников по плечу и отошел в сторону. Допрос был продолжен, Лихунов сознался в убийстве Дворового и в том, что убивать пытался так, как рассказывали об убийствах «первомайского душегуба», чтобы «надуть» следствие.
…-Серег, я такого не ожидал от тебя, – начал Горенштейн, выйдя из допросной. – Это, конечно, останется только между нами, но не хватало еще, чтобы ты такое вытворил перед новосибирским офицером, который за Лихуновым приедет! Я все понимаю, может сам бы так поступил, но научись контролировать себя!
–Когда этот офицер приедет, – мрачно ответил Летов, – я ему дам список имен тех, кто видел, как эта сука расстреливала людей. Мы должны им доказать, что он виновен в массовых расстрелах!
-Я согласен. Но, если что, за убийство двоих милиционеров, ранение еще одного и оказание сопротивления при задержании ему и так четвертак светит. Расстрел то отменили.
-Это дело чести, черт побери, доказать надо.
Горенштейн развязал Летову руки и отвел его в кабинет, где дал попить воды, оставив его составлять список фамилий.
Перед глазами Летова стояла та картина. Серое небо, холодный ветер, грязные и усталые люди, Леха, со слипающимися глазами и точные, одиночные выстрелы, которые заглушают крики и мольбу стоящих на коленях пленников. Он идет и стреляет каждому в затылок. Тела падают вниз и замирают в диких позах. И вот этот палач рядом, в нескольких комнатах, сидит и врет. Летов вспоминал лицо каждого и записывал имена. Вспомнил он пять имен: трое из его отделения и двое из соседнего. Кто из них выжил, а кто нет – Летов не знал, велика вероятность, что вообще никто, но попытаться стоит.
…Вскоре из Новосибирска прибыл майор МГБ. Он изучил протоколы допроса, фотографии задержанного, подтвердил, что это Лихунов и выразил благодарность Горенштейну, Ошкину и Летову. Когда майор уже готовился уезжать, Летов остановил его и, сильно волнуясь, сказал:
«Гр… товарищ майор, тут такое дело… я воевал и абсолютно уверен, что этот Лихунов расстреливал у меня в лагере людей. Я попал в плен 2 октября 1942 года, был отправлен в дулаг №191, где находился до 10 октября. 3 октября я лично видел, как этот урод расстреливал наших товарищей у нас же на глазах. Он был в форме унтер-фельдфебеля вроде. Я написал тех моих товарищей, которые тогда тоже находились в Дулаге и могут подтвердить, что он виновен».
Майор взял бумажку, пожал Летову руку и уехал. Как показалось бывшему старшему лейтенанту, майор об этом уже знал.
Глава 10.
«Я грешный человек, но объясните мне,
Как можно жить и не отбрасывать теней».
--В.Волков, «Грешный человек».
…-Какого хрена ты делаешь? – захлебываясь в крови сказал полупьяный человек, лежащий в луже крови на ледяной грязи.
Павлюшин в ответ лишь нанес еще один удар топором, окончательно добив его. Два похожих тела, от которых несло запахом спирта, лежали буквой «Г» в красных кляксах, по которым пробирался Павлюшин к их левым кистям. Вот сразу два трофея – их в одну баночку, для экономии.
Собаки гавкали где-то далеко, одинокий фонарный столб стоял во мраке и гнил, сопротивляясь порывам ветра. Мрак и темень покрыла этот участок земли между двумя пустыми сараями, в один из которых Павлюшин и затащил две своих новых жертвы.
… «Что теперь будем предпринимать? Не сидеть же молча?» – пробормотал Ошкин.
Ночь уже опустилась на город. Часы громко тикали, лампочка бросала свой яркий свет на стены кабинета начальника отделения милиции, ветер стучался в грязные окна и казалось, что они вот-вот выпадут, расколовшись на мелкие кусочки. Ошкин сидел в своем старом кресле, держа трость в холодной руке, а ногу вытянув вперед. Горенштейн сидел на стуле у стены, сняв фуражку и подпирая свое грязное, невыспавшееся лицо кулаком. Летов сидел рядом, одетый в более-менее чистое тряпьё, вдавливая больное лицо в больные руки – нервы еще шалили, в голове словно бушевал ураган, но нотки стыда за свои срывы уже простукивали в воспаленном сознании.
–Раньше, если в городе были убийства – сказал Горенштейн, – то мы проводили оперативный розыск трупов на территории. Ходили по городу и искали, иногда находили спрятанные тела где-нибудь в подвале.
Летов убрал руки со своего вымотавшегося лица и сказал: «Да, это верная мысль. Мобилизуем весь райотдел, можем привлечь людей из соседних отделов и прочесать район. В 30-е годы мы делили его на сектора и шли цепью, проверяя каждый закоулок».
–Про людей забудь – спокойно ответил Ошкин, – их найдем, можно вон, солдат мобилизовать. Главное все это делать быстрее, как можно быстрее. Идея хорошая, будем ее реализовывать. Горенштейн – ты отвечаешь за общий ход поисков, Летов – ты за северный сектор тогда, в нем больше всего убийств было, Кирвеса поставим ответственным за южный сектор, а дальше разберемся. Надо чтоб каждый при себе имел оружие, а поисковикам раздадим фонари, чтобы в подвалах и темных помещениях могли искать.
…Из отделения Летов с Горенштейном ушли в одиннадцать вечера. Ефрейтор довез их на «ХБВ» до засыпной коммуналки, а потом резко развернулся посереди улицы и рванул обратно к отделению, дабы оставить машину на ночь.
В комнате все пропахло табаком. Простыня и одеяло на койке Летова были скомканы и перевернуты, весь пол завален окурками папирос и пеплом, на столе уже ютилась целая армия пустых водочных бутылок, сургуч с которых беспорядочно валялся по углам.
«Ты не спишь что-ли по ночам?» – спросил Горенштейн, снимая с себя милицейский китель.
-В какой-то мере – спокойно ответил Летов, закуривая новую папиросу.
Вскоре Горенштейн ушел к Валентине, и Летов вновь остался один. Спать он хотел, но не мог: только закрываешь глаза, как перед ними начинают вставать какие-то дикие картины на черном фоне. Оторванные руки, лужи крови, летающие ящеры, жующие в пасти живых людей, деревья, наматывающие на стволы кишки и другие жуткие вещи. Все это очень ярко, словно нарисовано каким-то умелым художником на черном полотне темноты. Через какое-то время Летов засыпал, но ему сразу начинали снится дикие, жуткие кошмары, чаще всего та сцена в Вене: только после стрельбы все трое убитых Летовым оживали и начинали его медленно резать, выкидывая куски тела в окно. Заканчивался этот кошмар тем, что убитый Летовым мальчик проглатывал связку гранат и весь дом взрывался. Тогда опер резко вскакивал с койки и начинал или кричать, или носится по комнате, или валятся на полу, вырывая себе волосы, или же все вмете – так он пытался побороть страх. С криком уже было получше – после нескольких вопросов жителей Горенштейну о том, что творится в его комнате, Летов стал пореже кричать, словно осознание опасности криков проникало в его мозг во время даже самых жутких припадков. После трех дней такого ужаса Летов уже не мог спать: одна только мысль о том, что когда глаза будут закрыты он вновь будет видеть тех ящеров, поедающих налету людей, отбивала все желание даже задремать. Поэтому шел уже пятый день, как Летов ночью почти не спал, а курил, думал о деле, плакал, вспоминая прошлое, или отжимался. Однако случалось так, что посреди ночи он вспоминал какой-то момент из прошлой жизни, и после этого словно кто-то нажимал курок пистолета: Летов впадал в жуткое состояние, валился на пол, тоже начинал выть, кричать, а перед глазами стояли какие-то картины из прошлого. То школа, то смерть Лехи, то ранения, а иногда, совершенно неожиданно, опять эти ящеры или монстры будто бы врывались в яркие элементы прошлого. Когда припадок кончался, он еще отходил минут двадцать, не понимая, порой, где он и кто он, а потом, удивляясь тому, что, например, он может говорить. Все же примерно часам так к трем ночи Летов не выдерживал и засыпал, ибо организм без сна уже не мог; ужасные картины перед глазами были недолгими, а вот кошмары яркими и дикими. Поэтому на утро, даже после пяти часов сна, Летов чувствовал себя уставшим и разбитым, словно работал всю ночь, хотя работал лишь его мозг, изрыгая кошмар и ужас, окутывающий летовское сознание.
