Анри де Ренье
Эскапада
VII
Небольшая дверь, выходившая из «старого флигеля» на двор усадьбы, тихонько приоткрылась, и Анна-Клавдия де Фреваль сделала несколько шагов по двору, тщательно закрыв за собою дверь. В этот послеполуночный час двор был пустынен. Он казался обширным в свете луны, высоко стоявшей в совершенно безоблачном небе. Замковые постройки отчетливо обрисовывались в серебристом воздухе. Все окна были темны. М-ль де Фреваль легким шагом пошла по залитому светом двору. Она была закутана в длинный плащ и надвинула на лоб треуголку с золотыми галунами. Дойдя до середины двора, она на мгновение остановилась и стала прислушиваться. Ничто не нарушало ночного молчания. Тогда она продолжила свой путь и направилась к конюшне. Войдя туда, она с минуту постояла неподвижно, чтобы освоиться с царившей там темнотой. Подле двери висел на гвозде фонарь, к которому было привязано огниво. Засветив огонь, она пошла к лошадям. Те из них, что закладывались в карету, были грузные, тучные и ленивые животные, которых редко беспокоили. Рядом с ними стояла та лошадь, на которой ездил обыкновенно Аркнэн, и гнедая кобыла, которой пользовалась Анна-Клавдия в тех случаях, когда нельзя было оседлать ее любимого рыжего жеребца, живого и с норовом, который повиновался ее маленьким ручкам, как повиновался дюжим ручищам атамана Столикого. При ее приближении рыжий повернул голову и посмотрел на нее своим умным глазом. Она поласкала его рукой и вернулась к нему, сняв со стены седло, мундштук и повод. Когда конь был оседлан и взнуздан, она привязала его к кольцу подле ворот, затем, вернувшись к двум другим верховым лошадям, по очереди перерезала им сухожилия передних ног, пользуясь вытащенным ею из-под плаща остро отточенным кинжалом. С жалобным ржанием оба животные опустились наземь, меж тем как Анна-Клавдия молча вытирала окровавленный клинок и засовывала его в ножны. Затем, немедля более ни минуты, она вывела из конюшни оседланного ею рыжего жеребца и, держась у стены постройки, подвела его к садовой калитке. Снова она прислушалась. Та же тишина окутывала спящие в лунном свете Эспиньоли.
Эспионьольский сад был окаймлен справа грабовой аллеей, которая выходила ко рву. М-ль де Фреваль пошла по этой аллее, ведя под уздцы своего коня. Сквозь густую листву Анна-Клавдия видела освещенные луной цветники. На лужайке торчало чучело, отбрасывавшее на траву причудливую тень. Вдруг Анна-Клавдия различила за чучелом согнувшегося человека, который, казалось, искал что-то на земле. Человек выпрямился, и она с удивлением узнала в нем г-на Куафара. Что делал он здесь в этот ночной час? Она не знала за ним привычки блуждать при лунном свете. Садовник он был отменный, но не доводил же он своего усердия до наблюдения за сном своих растений и семян! Не пришел ли он скорее поискать у манекена тюка табака, сложенного там украдкой, по уговору с ним, каким-нибудь продавцом контрабандного товара? Наверное Куафар держится настороже, ибо Анна-Клавдия заметила, как он озирался кругом. Неужели он услышал необычный шум? Анна-Клавдия нащупала кинжал, который она заткнула себе за пояс. Мгновение она постояла в нерешительности, затем одним прыжком вскочила в седло и тотчас же пришпорила коня. Рыжий сразу пустился галопом, в несколько прыжков достиг рва, перескочил его и оказался на той стороне. М-ль де Фреваль была за пределами досягаемости. Теперь пусть г-н Куафар бьет тревогу… Она свободна… Пусть Аркнэн рвет на себе волосы при виде перерезанных сухожилий выведенных из строя лошадей. Пусть охает Гогота, пусть разводит руками г-н де Вердло, она уже далеко от замка, и, прежде, чем пустятся в погоню за ней, она будет там, куда хочет отправиться, куда толкает ее что-то столь глубокое, столь мощное, столь неодолимое, куда влечет ее сила столь сокровенная, столь дьявольская, что она без колебания вонзила бы клинок своего кинжала в сердце всякого, кто попытался бы остановить ее… Свободна, свободна! Она была свободна идти, куда звали ее вся ее плоть и вся ее кровь, куда увлекал ее водоворот ее желания! И в залитой луной ночи, бешено галопируя вдоль пруда, в котором отражался эспиньольскии замок, дочь г-на де Шомюзи, Анна-Клавдия де Фреваль, так долго остававшаяся молчаливой, залилась смехом заносчивым, чувственным и страстным, словно смех тайного демона юности и любви.
Лишь около семи часов утра сьер Аркнэн, войдя в конюшню, обнаружил, что чья-то неизвестная рука искалечила двух верховых лошадей г-на де Вердло, и что третья лошадь – лошадь атамана – исчезла. Первой мыслью Аркнэна было предположить тут новую выходку страшного разбойника, украдкой пришедшего за своею собственностью и разрезом сухожилий двух других лошадей обезопасившего себя от всякой погони, но он был отвлечен от своих догадок пронзительными криками, доносившимися со двора, где странное зрелище открылось его глазам. М-ль Гогота Бишлон, непричесанная и полуодетая, испускала отчаянные вопли, среди которых Аркнэн уловил следующие слова:
– Барышня пропала, скрылась, барышня пропала, пропала…
Первой заботой Аркнэна было принудить м-ль Бишлон к молчанию, прежде чем не сбежались на ее вопли садовники, служанки, казачки. Лишь заставив ее замолчать, г-н Аркнэн потребовал от нее объяснений. Гогота, войдя как обычно в комнату м-ль де Фреваль, нашла ее пустой. Впрочем, никаких признаков беспорядка, постель нетронута, только туалетный столик остался открытым. Над м-ль де Фреваль не было учинено никакого насилия. Она ушла по своей собственной воле. Тут было не похищение, а добровольное бегство, нечто необъяснимое и невероятное. Как теперь сообщить об этой катастрофе г-ну де Вердло? И каким способом поймать беглянку? Чего добьешься с грузными выездными лошадьми? Бишлон разливалась в жалобах; Аркнэн чесал себе затылок, не замечая г-на Куафара, который, подойдя к ним, смотрел на них с насмешливым видом и, продолжая усмехаться, повернулся спиной, оставив их в остолбенении глядящими друг на друга.
В остолбенение впал также и г-н де Вердло, когда Аркнэн и м-ль Гогота явились сообщить ему неприятную новость, но это остолбенение вскоре сменилось у него настоящим бешенством. Единственный раз г-н де Вердло вышел из себя. Размахивая тростью, в съехавшем на бок парике, он разбил три зеркала и рассыпал по паркету фигурки из слоновой кости своих бирюлек. Своим исступлением он поверг в трепет всю усадьбу, Отодрав за уши одного из казачков, он звонко отхлестал его по щекам. Опрокинул в саду манекен, служивший мишенью, и яростно растоптал его. Велел бросить в пруд пистолеты Анны-Клавдии и изломал рапиры, которыми она фехтовала. Разве все это не послужило Анне-Клавдии подготовкой к ее необъяснимой выходке! Он хотел уже приказать закладывать карету, мчаться в Вернонс и организовать погоню за беглянкой. Разумеется, он ничего этого не сделал, потому что принадлежал к числу людей, которые деятельны только в воображении и никогда не согласуют своих поступков с принятыми решениями. Понемногу г-н де Вердло успокоился и стал чувствовать что-то вроде сожаления к этой негодяйке, которая скрыто от всех задумала то, что было осуществлено ею с редкой ловкостью, и, оказавшись достойной дочерью Шомюзи и какой-то неизвестной, пустилась прекрасной лунной ночью искать любви на большой дороге.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
I
В тишине уснувших полей Анна-Клавдия де Фреваль слышала, лишь то учащавшийся, то замедлявшийся стук копыт своего более или менее бойко бежавшего коня, рядом с которым неслась по земле отбрасываемая от него луною тень. В первый раз была окружена она ночной пустынностью. Внимательно наблюдая за направлением и особенностями дороги, она была всецело поглощена этим занятием, так как боялась заблудиться. По разным предметам она убеждалась, что едет правильным путем.
Она ехала так довольно долго, и свет луны начал слабеть. М-ль де Фреваль была уже у опушки рощи, окружающей Высокий Пригорок, и надеялась добраться до него до захода луны. Там она остановится, подождет, пока забрежжит рассвет и снова тронется в путь. Этот роздых восстановит силы ее коня, ибо ей предстоит совершить еще длинный конец, прежде чем она достигнет цели. По этим соображениям, встретив на пути ручеек, она напоила в нем коня. Она и сама охотно напилась бы, ибо чувствовала, что горло у нее немного пересохло, но ограничилась тем, что провела языком по губам. Поправив быстрым и гордым движением руки прядь волос, выбившуюся из-под треуголки, она вновь стала подниматься по тропинке на вершину крутого склона.
Лишь достигнув Высокого Пригорка, она соскочила на землю. Луна почти касалась линии горизонта, и все предметы казались теперь покрытыми уже не серебристой эмалью, а сероватым пеплом. Стало свежее и прохладнее. М-ль де Фреваль привязала коня и села на тот самый ствол повалившегося дерева, где она отдыхала с Аркнэном. В полутьме она слышала, как лошадь жует молодые побеги. Этот шум раздражал ее; она торопилась снова сесть в седло. Ей хотелось, чтобы поскорее наступил день. Чтобы скоротать время, она старалась думать о различных вещах. Как плохо перепрыгнула она ров, отделявший от полей эспиньольский сад! Ее лошадь чуть было не свалилась туда. Если бы Аркнэн присутствовал при этом, как бы он выбранил ее! Прямо каким-то чудом лошадь ее не поломала ноги, а она не свернула шею. А тут еще этот Куафар наверное узнал ее! Несомненно он забил тревогу в Эспионьолях. Но что нужды! Обитатели усадьбы были лишены всякой возможности пуститься в погоню за ней. При мысли, что ее могут поймать, она стиснула зубы. Она снова увидела себя маленькой пансионеркой монастыря Вандмон в день, когда ею было похищено платье садовника, и она была схвачена верхом на монастырской ограде. Это воспоминание вызвало у нее краску гнева. Теперь этого не случится; она не дастся живою и она гордо нащупала под плащом рукоятку кинжала… Ах, почему не может она разорвать этим клинком сероватую кисею, все еще покрывающую предметы, почему не может она сбросить ее как ненужный покров! От нетерпения она закрыла глаза. Когда она вновь открыла их, ей показалось, что все кругом переменилось. Покров стал прозрачнее, а местами его даже вовсе не было видно. Предметы можно было отчетливо различить сквозь него. Небо медленно светлело и белело, и м-ль де Фреваль почувствовала, как по щеке ее украдкой скользнул мягкий ветерок, подобно робкой ласке. При этом дуновении томность разлилась по ней. Какая-то вкрадчивая и сокровенная нежность окутала ее. Она испытала потребность в поддержке, потребность отдаться в покровительственные руки, и это чувство было так ново для нее, что странно поразило ее. Когда она была ребенком, никто никогда не дарил ей ласки в ее одиночестве. Она находила в своей памяти лишь грубоватые заботы своей кормилицы крестьянки. Лоб ее получал лишь редкие и рассеянные поцелуи г-на де Шомюзи или высокомерное прикосновение холодных губ г-жи де Грамадек. В Вандмоне короткие отношения между пансионерками были воспрещены. Чего хотел от нее этот утренний ветерок, легкий, почти влюбленный, воспоминание о котором мало-помалу стало жечь ее щеку и разливаться теплом по всему ее телу, этот ветерок, заставлявший ее сразу и краснеть и изнемогать, трепетать от ожидания и от желания, ветерок, который был словно приближение невидимого, но знакомого ей лица, лица, дважды промелькнувшего перед ней, и сотни, тысячи раз являвшегося ее мечтам в образе тираническом и жестоком, к которому стремилась она всем порывом юности, к которому помчит она бешеным галопом рыжего коня через леса, через поля, через все препоны? День занимался. Она встала и отвязала коня. Усевшись в седло, она оставила повод свободно висеть на шее лошади. Конь ожидал, что его повернут обратно в Эспиньоли, и тут всегда приходилось пускать в ход шпоры, чтобы справиться с его сопротивлением. Видя, что всадница ничего не предпринимает для приневоления его, он постоял некоторое время как бы в нерешимости, затем сделал несколько шагов по тропинке, спускавшейся с Высокого Пригорка по направлению к Бурвуазэну. Вместо того, чтобы остановить его и повернуть обратно, м-ль де Фреваль потрепала его по шее… Словно поняв, чего хотят от него, конь радостно заржал и начал спускаться по довольно крутому склону. Спустившись, он сам выбрал одну из скрещивавшихся в этом месте дорог и рысью пустился по ней. Животное узнавало дорогу; оставалось только довериться ему. Тогда Анна-Клавдия испытала чувство огромного успокоения. Как просто и легко все складывается! Открыть ворота, перепрыгнуть через канаву, ехать верхом в лунном свете, оставить за собой поля и леса, выпустить из рук повод! Все легко и просто, когда вы одержимы единственным желанием и не знаете даже, почему вы им одержимы, когда какая-то сокровенная сила внушает вам его, когда вы больше не принадлежите себе и вся находитесь во власти самых глубоких инстинктов, которые вы носите в себе. Ну, а потом? Потом, – не все ли равно? Умереть! Ведь все умирают и в собственной постели, как умрут в ней и г-жа Морамбер и г-жа Грамадек, как умрет в ней г-н де Вердло. Разве не то же самое погибнуть от ножевого удара, нанесенного из засады, устроенной подле ворот, как это случилось с г-ном де Шомюзи, или пасть сраженным пулей среди какой-нибудь схватки, в пороховом дыму, при свете факелов, подле кареты, упряжка которой взвивается на дыбы, а стекла разлетаются вдребезги? Теперь наступил уже день, день серый и немного туманный; перевалило за полдень, а солнце все не показывалось. М-ль де Фреваль поехала по глухим проселкам, избегая ферм и хуторов, держась настороже при всякой встрече. Но на пути ей попалось лишь несколько крестьян и несколько женщин с вязанками хворосту. Наконец, после долгого пустынного пути, она увидела, что местность становится более гористой и более пересеченной. Этот ее характер вскоре получил еще более резкое выражение. Дорога вступила в довольно глубокое ущелье, где стала причудливо извиваться, следуя очертаниям высоких скал, вокруг которых она тянулась. Анна-Клавдия благоразумно замедлила ход. Вдруг конь ее насторожил уши и стал проявлять признаки живейшего беспокойства. Как раз подле одной из таких скал рос густой кустарник. Анна-Клавдия спряталась в нем, затем соскочила с лошади и стала ловко и проворно карабкаться по каменистому откосу, с вершины которого можно было видеть все, что делается за поворотом дороги. Добравшись до этой вершины, она поспешно бросилась назад. Дорогу преграждал расположившийся посередине ее драгун. По бокам пять или шесть всадников тоже держались в выжидательной позиции. Что делать? Попытаться форсировать проезд галопом? Но у Анны-Клавдии не было другого оружия, кроме кинжала и винтовки, драгун сразил бы ее прежде, чем она подъехала к ним. Нужно было, следовательно, поворачивать назад или ожидать, пока патруль очистит путь. Остановившись на последнем решении, она снова спряталась в кустарник и стала ждать. Она заметила тогда, что чувствует жажду и голод, и со вздохом облегчения увидела, как по прошествии более двух часов, драгуны проехали мимо нее и исчезли. Тогда она снова вскочила на коня. По выходе из этого ушелья Макрэ – так называлось оно – дорога шла почти прямо до одинокого дома, расположенного немного в стороне и отделенного от дороги небольшой поляной.
Это была бедная лачуга с шаткими стенами и соломенной крышей. На пороге стояла пожилая женщина. Не слезая с лошади, Анна-Клавдия спросила у нее, может ли она дать ей кусок хлеба, кружку воды и какого-нибудь корма для лошади. Старуха вынесла пук сена, краюху хлеба, от которой она отрезала широкий ломоть, и чашку с водой. Когда Анна-Клавдия поела и напилась, она спросила, доедет ли она до Бурвуазэна до наступления ночи. Старуха взглянула на молодую девушку, усмехаясь своим беззубым ртом:
– Нужно полагать, что да, и это будет вернее, мой прекрасный кавалер, так как драгуны сейчас сказали мне, что кругом шатается много всякого сброда.
И, словно про себя, она проворчала:
– Подите ж вы с этой молодежью, когда мальчишке или девчонке заберется в голову любовь, то они уж не могут удержаться от того, чтобы не гонять по дорогам!
Пока старуха говорила, Анна-Клавдия вдруг вспомнила, что она уехала из Эспиньолей, не захватив с собою денег. Она поспешно оборвала две золотые пуговицы от обшлагов камзола и положила их в протянутую руку старухи, которая при виде этого бросилась назад и проворно захлопнула за собой дверь своей лачуги; но Анна-Клавдия не долго изумлялась этому внезапному бегству. Старуха вновь показалась в слуховом окошке и закричала ей пронзительным голосом, потрясая в воздухе кулаком:
– А, воровка, негодяйка, потаскуха, так то ты расплачиваешься с добрыми людьми: сбываешь им награбленное! Проваливай со своей рогатой треуголкой, потаскуха, висельница!
В ответ на эти ругательства м-ль де Фреваль презрительно пожала плечами, но все же испытала странное ощущение. Ей показалось, что она окончательно вступает в новую жизнь, жизнь, где все было непохоже на прежнее, где говорили совсем другим языком, где все будет жестоким, грубым, и она чувствовала, что в ней начинают просыпаться какие-то глубоко скрытые инстинкты, для которых новая обстановка оказывалась, как нельзя более подходящей, словно они могли развернуться в ней во всю ширь…
II
Она, не останавливаясь, проехала Бурвуазэн, где, с наступлением сумерек, в домах зажигались первые огни. Теперь была уже ночь и снова взошла луна. Она не отличалась той серебристой ясностью, как в прошлую ночь, но достаточно освещала дорогу, по которой ехала м-ль де Фреваль. По мере удаления от Бурвуазэна местность становилась все более дикой. Такой характер носила она до самого Сен-Рарэ, расположенного при въезде в обширную и хорошо возделанную равнину, тогда как пространство, отделявшее Сен-Рарэ от Бурвуазэна, представляло собой лишь голые пустоши, чахлые рощицы и невозделанные земли с возвышавшимися среди них холмистыми плато, на одном из которых был расположен замок От-Мот, о котором рассказывал г-н де ла Миньер. Анна-Клавдия, пустив своего усталого коня идти, куда ему заблагорассудится, повторяла про себя сведения г-на де ла Миньер, которые тот давал в ее присутствии г-ну де Вердло.
Повторяя их, м-ль де Фреваль вглядывалась в окружающее. Дорога становилась все более трудной, и лошадь часто оступалась, натыкаясь на большие камни. Луна скрылась за тучу, и в полутьме местность выглядела довольно мрачно. Это была какая-то лощина, по которой дорога все время извивалась и была изборождена рытвинами. Вдруг лошадь остановилась. В этот момент снова показалась луна, и м-ль де Фреваль различила стену, тянувшуюся вдоль дороги.
Уж не харчевня ли это? М-ль де Фреваль подумала было об отдыхе, но воспоминание о мегере, расточающей ругательства, прогнало у нее эту мысль. К тому же, лучше было воспользоваться появлением луны из облаков и попытаться погнать вперед коня. Тот решительно заупрямился и стал брыкаться. М-ль де Фреваль соскочила наземь и со всяческими предосторожностями стала пробираться вдоль стены. Миновав образуемый стеною угол, она обнаружила в ней низенькое оконце, откуда пробивался луч света. Она медленно приблизилась и заглянула внутрь через запыленное стекло.
Перед нею открылась довольно обширная закуренная зала с потолком из толстых балок, освещенная несколькими сальными свечами в медных подсвечниках. Через залу тянулись столы, уставленные бутылками, жбанами и оловянными кружками. Вокруг этих столов, на деревянных лавках сидело семь или восемь человек. На них были шляпы с опущенными полями и темные костюмы. За плечами у них висели сумки, а из-за пояса виднелись пистолеты с блестящими рукоятками. У каждого между ногами стоял также мушкет. Они вели оживленный разговор. Их резкие жесты соответствовали их жестким и грубым лицам с щеками и подбородками, заросшими бородой. Двое из этих людей играли в карты. Слышались их глухие и хриплые голоса. Вдруг один из игроков с силой стукнул по столу кулаком. Завязалась шумная ссора.
– Я спущу с тебя шкуру, плут!
– А я выжму из тебя все сало, жирный боров! Туча ругани и проклятий поднялась к потолку притона. Трубки дымились в глотках. Там должно быть стоял крутой и крепкий человеческий запах, запах пота, свечного сала, вина и табаку, воздух наверное был едким и тошнотворным, от которого запершило бы в горле и заслезились бы глаза. Анна-Клавдия долго созерцала эту теплую компанию, пьющую и чертыхающуюся, собравшуюся при мерцаньи сальных свеч в заброшенной харчевне, окруженной тишиною ночи и пустынностью голых полей. Значит это были они, и среди них должен был находиться он. Он! Она отошла от окна и сделала несколько шагов в темноте, как вдруг оступилась и чуть было не упала. Она нагнулась, чтобы убрать предмет, на который она только что наткнулась. Это был мушкет. Караульный, вероятно, прислонил его к узкой двери, открывавшейся в стене. Анна-Клавдия толкнула створку. Она очутилась на пороге залы, где пировала честная компания. При виде ее все вдруг замолкли. Некоторые из присутствующих повскакивали с мест. Она различила наведенные на нее дула пистолетов. Тогда она шагнула вперед и произнесла внятно и твердо: – Мне хотелось бы поговорить с вашим начальником.
Она стояла неподвижно и очень прямо, высоко подняв голову в маленькой треуголке с галунами, и не пошевелилась, даже когда почувствовала дуло пистолета у виска. Свет свечи, которую один из присутствовавших поднес к самому ее лицу, не заставил ее опустить глаза. Казалось, что она нисколько не смущена своим пребыванием в этой странной компании, посреди людей с преступными и жестокими физиономиями, в этой убогой и подозрительной харчевне, под этими зловещими взглядами, устремленными на нее. Бандиты примолкли и, казалось, сговаривались. До м-ль де Фреваль донеслось несколько смешков. Она покраснела, затем, так же громко и внятно, повторила:
– Я пришла поговорить с вашим начальником.
И она нетерпеливо стукнула ногой по залитому вином и заплеванному полу.
Смешки усилились. Из-за стола поднялся один из бандитов, рыжий детина, с циничным и жестоким лицом. На нем была широкополая шляпа. На губах у него блуждала нехорошая улыбка, насмешливая и плутоватая. Он стал перед м-ль де Фреваль, коснулся пальцем ее шляпы и сказал пьяным голосом;
– Я – атаман. Она смерила его презрительным взглядам?
– Я хочу поговорить с атаманом Столиким. Детина грубо повторил:
– Это я.
Она отрицательно качнула головой. Раздался звучный хохот. Чей-то мушкет с глухим стуком упал на истоптанный пол.
Детина с рыжей растительностью обернулся:
– Замолчи ты, Курносый!
И он повторил с упрямой настойчивостью пьяницы:
– Атаман, это – я. Она пожала плечами:
– Нет.
– Ладно! Если я не атаман, то ты тоже не кавалер, за которого ты выдаешь себя, красотка! Но так как ты хорошенькая, то давай выпьем со мной за здоровье атамана. Кокильон готов к твоим услугам.
Он взял со стола полную кружку, отпил глоток и протянул ее м-ль де Фреваль. Она оттолкнула ее рукой. Вино хлестнуло Кокильону в лицо, и кружка покатилась к его ногам. Одним прыжком детина навалился на нее. Он схватил ее за талию и своим ртом, из которого несло, как из винной бочки, стал искать ее губ, но Анна-Клавдия уклонялась от его пьяного поцелуя. Произошла недолгая борьба, затем Кокильон вдруг покачнулся, поднес руку к груди и грузно осел на пол с рычанием:
– Ах, стерва, она убила меня!
Яростный рев наполнил залу. Анна-Клавдия отбивалась от грубых рук ринувшихся на нее мужчин. Один схватил ее в охапку. Другой вырвал у нее кинжал, которым она ударила Кокильона. Под ударами она сохраняла свой надменный и бесстрастный вид, неподвижно устремив глаза в глубину залы, где только что открылась дверь, в которой показался человек высокого роста, властным голосом бросивший слова:
– Эй, вы! В чем дело?
Перед ним расступились. На нем был расшитый серебром кафтан цвета дубовой коры. Его тщательно выбритое лицо представляло собой резкий контраст с бородатыми харями, находившимися в зале. Когда он сообразил, в чем было дело, он издал изумленное восклицание, затем приказал отрывистым тоном:
– Ты, Курносый, и ты, Верзила Бенуа, возьмите Кокильона и посмотрите, какие меры можно принять… Что касается всех прочих, то пора уже вам пойти туда, куда вы должны идти. Вы ведь хорошо запомнили дом. Второй от входа в Бурвуазэн. Работайте живо и принесите мне уши негодяя. Он будет теперь знать, как держать язык за зубами. Он вынул часы из бокового кармана:
– Уже десять часов, ступайте!
Затем, повернувшись к человеку, все еще державшему м-ль де Фреваль за талию, он сказал, указывая на нее.
– Как она вошла сюда? Значит, Забулдыга не сторожил у ворот? Нет. Вот так мы и попадемся, кругом полно драгун.
Он пожал плечами:
– Пусти эту женщину, Кудрявый.
Кудрявый положил на стол кинжал, вырванный им у м-ль де Фреваль. Та стояла, прислонившись к стене, очень бледная.
Некоторое время в комнате происходила суматоха. Курносый и Бенуа уносили тело Кокильона. Кудрявый отправился на поиски за Забулдыгой. Остальные бандиты снаряжались в путь. Некоторые, с мушкетом за плечами, опрокидывали последнюю кружку вина и надевали маски из черной материи. Один за другим они вышли, и слышно было, как их шаги удаляются в ночной тишине. Зала вскоре опустела. В ней оставались только Анна-Клавдия де Фреваль да атаман Столикий, который, прислонившись к столу, молча играл кинжалом, оставленным на нем Кудрявым. Затем, отвесив поклон м-ль де Фреваль, он с улыбкой вручил его ей:
– Возьмите обратно ваше оружие, сударыня, вы прекрасно владеете им.
Она по-прежнему стояла неподвижно, прислонясь к стене. В такой позе она казалась совсем маленькой, хрупкой и словно смущенной. Наступило молчание. Он нарушил его, произнеся серьезным тоном:
– Будьте желанной гостьей здесь, Анна-Клавдия де Фреваль. И прибавил:
– Я ждал вас; я знал, что вы придете. Она ничего не отвечала. Затрещала и погасла свеча, распространяя запах горячего сала. Он повторил;
– Я знал это уже с того дня, как увидел вас в карете по пути в Вернонс.
Она слегка пошевелила веками, и лицо ее оживилось неуловимой улыбкой. Он продолжал:
– Я еще больше уверился в этом, когда вновь увидал вас в Эспиньолях… Бравый Куафар прекрасно справился с моим поручением. Я нашел его там очень кстати. Он был нашим и оказался отличным исполнителем моих приказаний.
Он указал пальцем на кинжал, который снова положил на стол, так как м-ль де Фреваль не взяла его. Тогда она улыбнулась и подняла глаза. Он был здесь, перед нею. Он! Она смотрела на него в каком-то детском восторге, как смотрела бы на одну из тех чудесных игрушек, которые составляют предмет давнишних мечтаний. Ей хотелось потрогать его одежду, его руки, подойти к нему, но у нее не хватило сил. Однако, их хватило, чтобы приехать к нему, чтобы войти в эту харчевню, чтобы убить человека! Он, наверное, отлично понимал, зачем она здесь. Он понимал это, так как сказал, что знал, что она придет. Значит, он возьмет ее в свои объятия, прижмет к своей груди; она почувствует его дыхание на своей щеке. При этой мысли сердце ее затрепетало, и, в изнеможении, она пробормотала совсем тихо, бледная, словно что-то умирало в ней навсегда:
– Я люблю вас.
Он медленно положил ей на плечо руку, властную руку, и она почувствовала, что склоняется под ее тяжестью.
– Вы красивы, Анна-Клавдия де Фреваль.
Она задрожала, охваченная необыкновенной гордостью, затрепетала от какого-то таинственного счастья. Некоторое время он постоял в раздумье:
– Мы не можем оставаться здесь. Где ваша лошадь?
– На дороге… Это ваш конь, тот, которого вы оставили в Эспиньолях.
– Отлично. Вы не очень устали? Можете вы выдержать час пути?
Она сделала утвердительный знак. Он кликнул:
– Верзила Бенуа… Бенуа показался на пороге.
– Ну что с Кокильоном? Он мертв? В таком случае, прилично похорони его. А я уезжаю. Соберемся мы через пять дней в От-Мот. Ты известишь остальных. Будьте осторожны и бдительны. Лейтенант де Шазо хитрая лиса. А где же Забулдыга? Исчез, я так и подозревал. Наверное, он осведомит господ жандармов. У него не было вкуса к ремеслу. Мне следовало бы размозжить ему череп. Оставайся здесь исполнять роль харчевника, Бенуа.
Во время этого разговора м-ль де Фреваль схватила на столе краюху хлеба и с жадностью стала кусать ее. Окончив, она сказала:
– Я была голодна. И прибавила:
– Я хочу пить. Он выполоскал одну из кружек, наполнил ее и подал ей. Она жадно стала пить. Он допил последние капли, приложив свои губы к тому месту, к которому прикасались губы м-ль де Фреваль, затем воскликнул:
– Едем. Ступай. Она последовала за ним. Проходя мимо стола, где лежал кинжал, которым она поразила Кокильона, Анна-Клавдия взяла его и сунула в ножны. Несколько мгновений спустя Анна-Клавдия де Фреваль и атаман Столикий ехали верхом бок о бок в свете луны.
