Даша Громова
Вопреки

Бабушка понимала папу как никто другой, потому что сама рано родила. Только ей было кому помочь с ребенком, и потому она с чистой совестью могла с головой погружаться в учебу и проходить интернатуру без перманентной мысли в голове, что делать дальше. Поэтому бабушка чуть ли не заставила папу обратить внимание на себя и хоть раз нормально выспаться и поесть. Из-за того, что папа был на первом курсе медицинского института, она довольно быстро помогла догнать ему программу, отправив его со спокойной душой на экзамены. После долгих уговоров она наконец добилась, чтобы папа уволился с работы и мог спокойно заниматься не только универом, но и своими инвестиционными задумками. Но мне кажется, она ещё испытывала вину перед папой за свою дочь, которая так «любезно» меня ему скинула.

Спустя какое-то время бабушка купила просторную двухкомнатную квартиру недалеко от папиного вуза, кажется, сама совсем забыв о личной жизни и работе. Как она сказала папе, она взяла долгосрочный отпуск, возвращаясь в Иву только в крайних случаях, когда без нее операция не могла состояться. Но, несмотря на «отпуск», она продолжала издавать научные статьи и почти всегда участвовала в симпозиумах по видеосвязи.

Мое любимое воспоминание из детства – как каждый вечер папа доставал меня из ванны, закутывал в огромное махровое полотенце и относил в комнату, где, переодев меня в пижаму, сажал на колени и мы вместе читали книжки. Особенно это было волшебно, когда за окном была метель, а мы сидели, прижавшись друг к другу, и под светом торшера погружались в сказочные миры. Или вот ещё: каждые выходные мы ходили гулять в парк, папа всегда покупал мне сладкую вату, и они с бабушкой могли часами напролет с самым внимательным видом слушать мой детский лепет. Самым строгим наказанием, которое предназначалось за мое баловство, было то, что мы целый день разговаривали на рупрехтском языке или я читал несколько глав книжки на нем вслух. Не знаю, как папа, но мне в скором времени такие наказания (а это, скорее, условное название), стали очень нравиться, поэтому в пять лет я уже не только мог спокойно поговорить на рупрехтском, но и перевести любимую книжку на него. И все это было как нельзя кстати, потому что в Рэйе я совершенно не чувствовал проблем с общением. А ещё у нас появилась семейная традиция, которая, мне кажется, развивала каждого из нас по-своему: каждые выходные мы ходили или в театр, или в музей, или в картинную галерею, или на какую-нибудь интересную выставку – и количество таких мест и постановок никогда не кончалось до моего отъезда.

Ближе к первому классу компания папы начала приносить хорошую прибыль и он купил большую просторную квартиру в центре, в которой я прожил вплоть до сегодняшнего дня, чтобы у меня была лучшая школа в шаговой доступности. А ещё папа никогда не забывал поступков бабушки, и когда у него появился постоянный большой доход, первым делом он отблагодарил ее, купив ей дом в Иве. Кстати, отношения у них и правда очень близкие, потому что бабушка, мне кажется, давным-давно нашла в нем замену своей дочери и иногда ненароком называет его «сынок», участвуя в его жизни не меньше, чем в моей.

Конечно, как и у любого подростка, у меня был переходный возраст, и я творил столько невероятно бессмысленных вещей, что вспоминать не хочется, потому что нервная система моего папы именно тогда стала давать сбои, а после похищения и вовсе перестала существовать. Я никогда не рассказывал об этом папе, но тогда в лесу мне казалось, что я очень мало говорил ему о том, как люблю его и как за многое хочу попросить прощения, потому что, если честно, тогда я вообще ни на что уже не надеялся. Я мало что помню из того дня, помню лишь, как он меня нашел и как держал мою руку в скорой, говоря о том, что все будет хорошо, сам заливаясь при этом слезами и бледнея до мелового оттенка. А потом я заметил, что у папы проявились последствия той ночи седой прядью, которую от всеобщего обозрения скрывал лишь золотой отблеск его светло-русых волос. Папа никогда не говорил, как он переживал за меня тогда, но со слов Марты, он был похож на бомбу с запущенным таймером.

Кстати, я не хотел этого замечать, но мое подсознание не дремлет: сегодня в аэропорту я видел, как папа уткнулся головой в Мартину ключицу, дрожащими руками обняв ее за талию, и как сильно его трясло, когда он опускал руки, чтобы меня забрали. Думаю, не будь я таким истеричным, все бы прошло куда менее нервозно. Но, пользуясь случаем, хочу сказать: я люблю тебя, папа.

Даша… Даша вообще заслуживает отдельной книги, чтобы ее описать, и это не только потому, что я ее люблю, а потому, что она удивительный и недосягаемый, в хорошем смысле, человек.

Мы познакомились с ней три года назад, но кажется, будто это было в прошлом месяце. Мы встретились у бара на концерте какой-то рупрехтской группы. Слово за слово, разговор у нас завязался очень быстро, и вместо музыки внимание переключилось друг на друга. Чтобы не отвлекаться на шум вокруг, мы почти до утра гуляли по ночному городу, разговаривая обо всем на свете. Никогда не думал, что то спонтанное знакомство сможет наложить такой отпечаток на всю мою жизнь!

Даша очень легко влилась в нашу семью: папа вообще относится к ней как к дочке, а Марта считает ее своей подружкой, и я рад, что это отношение искреннее, а не в порядке обязательства передо мной. После нашей второй встречи прошло чуть меньше недели, как мы начали встречаться, и я до сих пор поражаюсь своей самоуверенности в любовном плане. Нет, у меня были отношения до нее, но… у всех же был неприятный опыт в подростковом возрасте.

С ней я забыл про самые страшные и уничтожительные мысли в своей голове, вновь научился улыбаться и радоваться жизни. Несмотря на то, что мы познакомились в клубе, круг наших интересов значительно отличался от публики в партере. Мы могли часами разговаривать об антропологии и неандертальцах, или о когнитивной революции и пантеоне мифических богов, или мы могли говорить о компартментализации или о психологии в кино. Она учила меня сочинять длинные стихи, а я ее – играть на гитаре, она учила меня никогда не сдаваться, а я её – верить в свои мечты.

Но было в этой идиллии и то, что разрушило ее навсегда. Я ей изменил. И да, можно задавать миллион вопросов «зачем?», «почему?», «боль ради минутного удовольствия?» Но у меня нет ответа и нет оправданий. Я изменил ей один раз и до сих пор не понимаю, зачем. Когда она узнала, то не было истерик или скандалов, она просто молча ушла, оставив меня наедине с произошедшим. Это случилось на моем последнем концерте, хотя без нее не было бы и первого. Она заставила меня поверить в то, что я смогу собрать целый клуб народа, которому понравится мое творчество, она помогала мне придумывать песни, подыгрывала партии и вдохновляла на смелые решения, она была моим толчком к творчеству, а я, получается, просто воспользовался ею и сдал назад, как бракованный товар. Тогда я был очень пьян и не понимал, кто вертится вокруг меня и что от меня хотят, я просто поддался какому-то животному инстинкту, который тут же был замечен. Я помню, какой радостной она зашла в этот клуб и какой опустошенной вышла из него. Единственный человек, который не бросил ее в тот день, был мой папа, на груди которого она рыдала несколько часов, а потом просто разорвала все контакты со мной. Она никому не говорила, что произошло, и наши общие друзья до сих пор не в курсе этого, но за нее кричало ее сердце, которое отторгало меня всякий раз, когда я пытался его вернуть.

Спустя полгода она прочитала мои сообщения и ответила, что простила меня, но я чувствовал, что не был прощен. Мы встретились, она позволяла мне держать ее за руку и обнимать, но я чувствовал, как в ней не осталось абсолютно ничего от прежней Даши. Я понимал, что сломал какие-то механизмы внутри нее и она ни за что не позволит мне это исправить. Она всегда была слишком самодостаточной, чтобы убиваться по произошедшему. Правда, тогда она закрылась ото всех неподъемной дверью. Она нашла в себе целый мир и ей его было достаточно, она легко отпускала и прощалась, не испытывая в ком-то потребности, когда все то необходимое, что люди жизнями ищут в других, было в ней самой. И я уже хотел сдаться, но судьба, видимо, подкинула мне туз. Хотя он явно был не в мою пользу.

Этим летом я разбился на машине и частично потерял память, а это совсем не круто – когда перед тобой стоят твои родители, а ты даже не понимаешь, кто это. Меня спасло лишь то, что моя бабушка – доктор медицинских наук и функциональный нейрохирург. Она в буквальном смысле собрала меня по частям. Я провалялся в больнице три месяца, и тогда Даша отыгралась на моем мужском самолюбии. И я уверен, что делала она это специально, чтобы меня позлить. Видели бы вы, в каких платьях она приходила ко мне в палату… ох, я каждый раз напоминал себе не сильно возбуждаться снизу, а то мало ли что. Память ко мне вернулась так же неожиданно, как и пропала. Но та пропасть между нами, которая была преодолена в период болезни, была невероятна глубока, и отчасти я рад, что все случилось именно так. Печалит меня лишь одно: иногда я совершенно не помню, что со мной происходило день назад, да и вообще с памятью остались проблемы, но кто знает, может, это и к лучшему…

Когда я наконец подал признаки жизни и покосился на Макса, он читал какую-то книжку, то и дело сонно закрывая глаза. В иллюминаторе мелькали яркие огоньки городов и бескрайние лесные чащи, прерываемые лишь маленькими квадратиками ржаных полей. Вообще, Макс хороший человек и точно не желает мне плохого. Они дружат с папой тридцать четыре года и всегда готовы подставить другому свое плечо. Их дружба с детства зиждилась на безвозмездном начале, основывавшемся на доверии и сопереживании. Свадьбы, рождение детей, взлеты и падения, личные трагедии и первые морщины – все это они проходят рука об руку. Я даже, если честно, завидую такой крепкой дружбе, которая проверена и деньгами, и временем.

Время в полете шло очень медленно, и когда я вновь посмотрел на часы, то оказалось, что прошло менее получаса с моего последнего взгляда на них. Я решил проветриться и побродив меж пустых кресел, сел в свободное, достав телефон в попытке отвлечься от полета, потому что внутри меня все ещё пульсировал сигнальный маяк, готовый в любой момент запустить свою сирену. Поэтому я решил открыть Дашино сообщение. Не знаю, что нового я хотел там увидеть, но мне казалось, что если я перечитаю, то будет хотя бы иллюзия того, что она рядом, на соседнем сидении, печатает все это, иногда хмуря брови или поджимая губы в поиске точной метафоры для моего маргинального положения в ее глазах. Все бы отдал, чтобы сейчас увидеть это зрелище! Но телефон явно не разделял моего желания и предательски не загорался, сколько бы я ни нажимал на кнопку включения и сколько бы раз ни подносил палец к сенсору. Я достал зарядку из рюкзака, но и это не дало своих плодов, оставив меня один на один с черным экраном безразличия.

– Макс! – Вздохнул я, повернувшись в его сторону, но Макс спал как убитый. – Ма-а-акс! – Я потормошил его, зашипев более настойчиво. Макс еле-еле разлепил глаза и посмотрел на меня. – У меня телефон не работает! – Макс посмотрел на часы, потом на меня, потом вновь на часы, поправляя их на руке.

– Половина пятого утра, какой телефон? Почему ты не спишь?

– Не хочу! Он даже от зарядки не включается…

– Может, он перезагружается, – сонно поморщился Макс, потирая нос.

– Я понял! Вы с папой решили и телефон мне поменять, чтобы точно меня назад не возвращать?! – Воскликнул я и заулыбался. – Серьезно? Вы даже не смогли это обсудить со мной? Я что вам, игрушка какая-то?

– Послушай, я не хочу тебе рассказывать о том, что это вынужденные меры и что никто не хотел быть жестоким, и я не хочу с тобой ссориться из-за какой-то ерунды.

– Ерунды? – Изумился я, вскинув брови.

– Куда ты пошел? Лёша! Я с тобой не договорил! – Крикнул Макс, перейдя в середине на недовольный шепот. Я махнул рукой и сел в кресло через три ряда от него.

– Не хочу сидеть с предателем! – Метнул я в надежде, что он расслышит все ноты презрения в моем голосе. Тоже мне, конспираторы нашлись! Но блаженная тишина длилась недолго, потому как передо мной тут же оказался Макс, протягивая нераспечатанную коробку. – Что это?

– Твой новый телефон.

– Он мне не нужен, я стану отшельником и буду жить в лесу! И вообще, отстань от меня!

– Удивляюсь, как тебя твой папа терпит! – Бросил Макс, положив белую коробку на соседнее кресло. Как только он скрылся из поля моего зрения, я тут же взял ее в руки, стараясь неслышно снимать пленку. Не должен же Макс услышать, что я так быстро сдался!

Когда самолет начал снижаться, я застал себя на тех же креслах, но укрытым пледом и с подушкой под головой. Я даже не заметил, что проспал почти семь часов, но ноющая шея и затекшая спина смогли убедить меня в обратном. Мы приземлились в рассветную дымку тихого аэропорта, казавшегося рисунком с открытки из-за своего спокойствия. Жизнь здесь ещё не проснулась…

– Ну что, готов, Чарли? – Спросил Макс, подавая мне рюкзак и пропуская вперед себя на выход. О боже, я же теперь Чарли… совсем забыл!

Добро пожаловать в игру

Я находился в ужасной тишине, которая резала слух, что я даже мог услышать, как бьется мое сердце и пульсируют вены в висках. Просто закройте глаза и представьте, как вы лежите в помещении, в котором не происходит ничего, настолько абсолютно ничего, что вы даже способны услышать ваши мысли, – но вокруг не раздается и шороха – жизнь находится только внутри вас, но не факт, что вы живете в этот момент. Я открыл глаза в надежде увидеть хоть что-то, что могло объяснить эту тишину, но не увидел ровным счетом ничего, кроме белых стен и постоянно трещащей лампочки, давящей на глаза своей тошнотворной желтизной.

Помещение с каждым мгновением все более походило на больничную палату, но только довольно странную больничную палату. Здесь не было окон и была лишь одна койка – моя, а ещё дверь была наполовину прозрачной, что совершенно не упрощало моего понимания действительности. Конечно, меня это настораживало, но больше меня стало тревожить то, что я не мог повернуться или нормально лечь – что-то настолько сковывало мои движения, что я даже не мог посмотреть вниз себя. Потому что как только я начинал двигаться, у меня начинало тянуть поясницу и кисти рук. Боже, что за пыточная?..

За дверью раздались чьи-то шаги, и я был рад, что я здесь не один. Надеюсь, это Макс, который объяснит мне, что, чёрт возьми, происходит. Но когда дверь распахнулась, за ней никого не оказалось, кроме мрачной пустоты, из которой начинало вылезать нечто странное, похожее на силуэт, постоянно расплывавшийся в моих глазах, что я не мог даже сфокусироваться на его очертании, потому что он, как пластилиновый шарик, принимал новые формы, как только начинал двигаться ко мне. Надеюсь, он хотя бы дружелюбный!

– Почему я здесь? Что происходит? Почему я весь… – Стоп! Подождите! А почему у меня на запястьях, чуть выше бедер и на щиколотках были застегнуты фиксаторы? Что за?.. Это мне уже перестает нравиться! Плохие шутки! – Что это? – Воскликнул я, смотря на силуэт с таким выражением лица, словно оно могло выразить все мирское непонимание.

…Яркая вспышка ослепила глаза.

Когда я вновь начал различать силуэты, то нашел себя на железнодорожной станции, стоящим меж путей. Я пошевелил пальцами рук, удостоверившись, что фиксаторы пропали, и попытался найти лестницу на перрон. Но как только я сделал шаг, тут же услышал гудок машиниста, бьющий своим скрипом по ушам. Но не стоять же тут и ждать, пока меня собьет поезд? Несмотря на рьяное сопротивление машиниста моим движениям, я двинулся вперед под ярко-красный свет семафора и неразборчивую речь диктора из динамиков. Вообще, к поезду меня тянуло как магнитом, и только сейчас я, кажется, начал осознавать, что иду ему навстречу, но времени, чтобы выбраться, уже не оставалось – локомотив был прямо передо мной. Я зажмурился, выставив руки вперед, и приготовился к удару.

…Снова эта ужасная вспышка. Как же она достала!

Я падал вниз… Чёрт возьми, я правда лечу куда-то вниз! Кто-то толкнул меня со всей дури в грудь, и я падаю с большой высоты, потому что едва разбираю пролетающее мимо себя. Нет уж, лучше верните меня к поезду, там все хотя бы произойдет молниеносно… Где-то вдалеке я видел силуэт мужчины, выбежавшего на балкон, но он не предпринимал ни единой попытки, чтобы замедлить этот кошмар.

Это было странно, но я совершенно не почувствовал столкновения с землей, лишь только колючий снег, который тут же забрался мне под воротник и толстовку, обжигая тело. Больно не было. Совершенно! Только страшно. Очень страшно и одиноко. Я лежал на земле, а губы почему-то сами произносили это:

 
Если в сердце бушует пожар,
То бензином его не потушишь!
Когда огненно-рыжий жар
Сердце пустыней иссушит…
 

– Чш-чш-чш, ты должен отдохнуть… – Чья-то женская рука погладила меня по щеке, прервав мое декларирование, и закрыла ладонью глаза. – Поспи! – Да вы что, сговорились все?!

– Я не хочу спать, я хочу проснуться! – Я отдернул ее руки от своего лица, сгорая от злости. – Я хочу проснуться! Я ХОЧУ ПРОСНУТЬСЯ! – Заорал я настолько громко, насколько это было возможно.

– Всё нормально? – Я открыл глаза и увидел перепуганного Макса. Я осмотрелся по сторонам: мы были все ещё в такси. Пощупав свою руку, я понял, что это сон, и кивнул Максу в ответ. Надеюсь, это был не вещий сон… а то иначе я предпочел бы сойти с ума уже сейчас, чем переехать!

Вам, наверное, интересно, как выглядит Рэй? О, если бы я был в хорошем расположении духа, то описал бы его как славный городок, но сейчас он мне казался одиночной камерой, в которой меня оставили навсегда.

Такси неспешно подъехало к многоэтажке, на парковке которой стоял мой черный спорткар. Хоть что-то приятное за утро… Хотя, куда я поеду? Я вообще не знаю города, кроме как где ближайшее кафе и универ – такой себе набор путешественника. Мы вышли из такси, выгрузив два моих чемодана и сумку Макса, направившись по дорожке ко входу.

Парадная дома была не такой узкой и крохотной, как в Энске: у лифта стояли два нефролепсиса, а у журнальной полки было развесистое алоэ. У стойки возле окна стояло несколько высоких барных стульев, а за ними небольшой лобби-бар. За лифтом – выход во двор, где был просторный бассейн, окруженный высокими пальмами, прорастающими через мраморную бежевую плитку, лежаки и открытый коворкинг с цветными лавочками, на которых сидело несколько человек со стаканчиками кофе и ноутбуками. И если не знать, что это жилой комплекс, то казалось, что ты попал в уютный современный отель, совмещенный с рабочим зданием: атмосфера двора была свободно-деловой. Интересно, какой вид будет с двенадцатого этажа? Я уже совсем забыл с моего последнего визита, что тут есть… Но прежде чем всё вспомнить мне очень хотелось всё произошедшее за последние сутки забыть во сне, который мёртвым грузом опускался на мои веки последние несколько часов.

Когда я открыл глаза за дверью комнаты было тихо, а судя по часам, стоявшим на моем рабочем столе, дело близилось к ночи. Я сонно потянулся и, сев на кровати, посмотрел в окно. Город жил своей вечерней жизнью: горели вывески кафе, сверкали витрины магазинов, слышался уличный гам, где-то играли на гитаре, распевая местные песни, по дороге проносилось бессчетное количество машин, спешащих куда-то в центр, – в общем, все было как и дома, только вот совсем не по-домашнему.

Я сел на подоконник и уставился в окно: ковыряться в телефоне или ноутбуке мне мало хотелось, а завалиться спать по новой я был не готов. Что же до вида из окна – он был чудесным: мерцающие, как елочная гирлянда, улицы, возведенные по принципу трехлучия; парк с гигантским колесом обозрения, находящийся в квартале от моего окна, пестрил своими красками беззаботного веселья, а черное небо раскрашивали фонтаны из разноцветных звезд, которые будто срывались от скуки с неба и, опускаясь на землю, переливались на кронах деревьев. Разноцветные вспышки освещали горизонт в сиреневые, лазурные и апельсиновые тона, то и дело привлекая внимание своими пируэтами, внезапно появлявшимися в небе.

Бакалейные лавки, которые укладывались поудобнее на ночь, закрывали свои блестящие глаза-витрины; магазины и кафе, которые встречали своих последних гостей, выглядели довольно симпатично, вписываясь в углы домов или первые этажи зданий; бронзовые памятники на мосту, привлекающие лишь туристов, меланхолично взирали на ночных кутежников, как и мраморные статуи каких-то мифических богинь, которые провожали своей девственной улыбкой посетителей театра.

Шумное городское ралли закрывало свои дневные трассы, позволяя редким зрителям пробежаться от одного светофора к другому взамен на тишину, как и истоптанное поле для вечных пробежек, устало вздыхающее под ногами сумеречных прохожих, шастающих от одного заведения к другому.

Воздух был свежим и соленым, потому как море, шум которого был слышен даже в семи остановках от него, неспешно заканчивало свои беседы с прибрежными жителями, превращаясь в сонную сапфировую гладь, постепенно чернея и провожая последние облака беспокойным отражением, охлаждая свой тревожный пыл. Небо уже вовсе потускнело, как перед дождем, и серая дымка поглотила нежные лавандовые облака. Наступила ночь. Тихая одинокая ночь. С привкусом морской соли и звездным послевкусием. Я почувствовал, что потускнел, как и небо, погрузившись вновь в свои мысли, даже не улавливая их вечно обновляющийся поток.

Когда мне становилось очень грустно, не знаю почему, но я всегда вспоминал этот эпизод из жизни. Было морозное снежное утро, ветер завывал и иногда бился в наши окна. Я сидел на кухне и медленно гонял остатки каши по тарелке, думая о том, как сдать сессию, если я почти к ней не готовился. Настроение было паршивое, потому что через неделю был Новый год, а нас завалили литературой и заданиями к экзаменам, да ещё и вставать к первой паре – издевательство! В общем, меньше всего мне хотелось с кем-нибудь пересечься на кухне и тем паче говорить. Но за дверью послышалась какая-то возня, а за ней заливистый хохот с визгами. Что там происходило – идей было мало. Было мало, пока в меня не прилетела струя холодной воды, причем прилетела целенаправленно. «Мы не сдадимся без боя!» – воскликнул папа, и в следующую секунду я, все ещё ничего не понимая, держал водяной пистолет, направляемый в сторону Марты, попутно отступая на балкон. Сперва мне пришла в голову мысль о том, что я явно взрослее, чем они, но так казалось только в первые мгновения, потом мы уже носились друг от друга по всей квартире, пока не закончилась вода. Барни тогда с ума взбесился от такого представления и постоянно бегал от нас к Марте и обратно, думая, что все это устроили для него. Мне кажется, последний раз я так искренне смеялся только в детстве, потому что чувствовал себя самым довольным ребенком в тот момент. Помню, мы потом мокрые валялись на полу в зале, смеясь друг над другом, пока Барни не мог определиться, кого же из нас троих сидеть и облизывать. Не знаю, пошел я тогда в универ или нет, но улыбка после этого у меня ещё целую неделю не сходила! Пожалуй, это было самое классное утро за все наше время с Мартой.

Хотя нет, лучше было только утро в мой прошедший день рождения! Обычно мой день рождения отмечался как главный праздник в году, поэтому меня было трудно чем-то удивить в этот день, но они смогли. Как я уже потом узнал, за пару дней до этого они закупились цветной и крафтовой бумагой, а ещё декоративным фетром и атласными лентами, и в ночь на мой день рождения украсили самодельной гирляндой коридор в квартире и кухню. Конечно, можно было купить уже все готовое в магазине, но, мне кажется, им самим было интересно заморочиться с этим, тем более, намного приятнее, когда видны старания через немного криво вырезанные буквы и звездочки: сразу становится понятно, что люди не за несколько минут бумагу раскромсали, лишь бы было. Но это я увидел потом, самое милое за утро было то, что я проснулся не под оглушающий рев будильника, а под звонкое, улыбчивое «С днем рождения», а когда открыл глаза, передо мной оказался торт с уже зажженными свечками. И пока я, лохматый и сонный, задувал свечи, они целовали меня в щеки, сидя по обе стороны возле меня на кровати. Я, как трехлетка, тогда радовался такому представлению, даже вообще не обращая внимания на подарки. Знаете, это приятно, когда взрослые люди, у которых иногда нет времени на завтрак, заморачиваются несколько дней подряд ради пяти минут твоих эмоций.

Но сейчас меня вообще не приводили в чувства эти воспоминания. Все, что лезло мне в голову, вертелось вокруг историй с грустным концом, отчего я печально растекался по подоконнику все сильнее.

* * *

Первую неделю я провел, лежа на кровати, смотря в одну и ту же точку на стене. Ни увлечений, ни друзей – ничего, только пустота, одна душащая пустота, которая заполняла мой разум. Мне абсолютно ничего не хотелось: ни есть, ни пить, не разговаривать. Хотелось только одного: чтобы меня никто не трогал. Я выползал из комнаты под вечер только для того, чтобы перекусить холодной еды, потому что я даже не хотел ее разогревать, сходить в душ и вернуться назад в свой склеп. Было ли это желание привлечь внимание? Нет. Но то одиночество, которое входило в привычку, с каждым днем разрушало меня все сильнее, то и дело переплетаясь с тревогой. Не было ничего, что могло бы одиночество заполнить. Даша была права: эта безобидная игрушка начинала меня порабощать.

Я читал книжки, за неделю прочел три, но на четвертой сломался. Даже читая, мне становилось одиноко, и текст переставал проникать в меня: я просто смотрел на листок печатной бумаги, но желания погрузиться в него у меня абсолютно не возникало. Это был не я. Все вокруг меня было не мое: ни моя семья, ни мои друзья, ни мой город, ни моя жизнь. Я был как зомби, который изо дня в день двигался по одной траектории, жаждущий хоть какого-то вознаграждения, но кроме одних и тех же бугров и оврагов, в которые он падал, ничего не получал. Я не понимал, как мне жить. Как мне существовать? Все не так! Все не так! Все не так! Все не так! Все было не так! Я хочу назад! Я хочу, чтобы все было, как прежде! Я просто хочу вернуться в то время, когда в моих глазах все было настолько беззаботно, что я верил, что любое зло можно победить любовью, а не большей агрессией. Я хочу домой, потому что здесь я совершенно чужой…

Было чувство, будто внутри меня разбили зеркало, через призму которого я смотрел на мир. Мне было уже не больно: боль была лишь в момент удара. Осколки впивались в сердце и, проходя насквозь, окровавленные вылетали наружу, оставляя меня истекать кровью. Какое-то время я ощущал, как это зеркало крошится, а кусочки разлетаются все дальше и дальше друг от друга, но их движения становились все реже и реже, пока я наконец не перестал что-либо чувствовать. Ни скребущего по сердцу стекла, ни пронзающей боли, ни разрывающей сердце раны – все, что появлялось на этом месте – пустота, бездна, бескрайняя черная бездна, из которой невозможно было выбраться. Не было видно и проблеска света, все внутри меня погрузилось во тьму. Я перестал что-либо чувствовать, словно никогда ничего не испытывал до этого. Я попросту не знал, как это сделать вновь. Словно внутри меня сломался механизм, а главная деталь была то ли слишком маленькой, чтобы завести его, то ли слишком большой, чтобы попасть внутрь, а оттого мне становилось с каждой минутой все отчаяннее и злее все равно на то, что происходит. Эта чернота заполняла мое сердце и те светлые части, что оставались после поражения, медленно, но верно сдавались в плен. Словно мое сердце больше не хотело давать мне надежду на спасение, потому что больше не хотело страдать.

Я даже перестал всех обвинять в случившемся и высмеивать все те надежды, которые я возлагал на светлое рупрехтское будущее. Кто вообще решил, что это самое будущее будет светлым и что оно вообще будет?! Кто взял на себя ответственность решать это? Я? Нет! Может, мне вообще это ваше будущее не нужно, может, меня завтра собьет машина, потому что я слишком доверяю светофорам! Кто от этого застрахован? Хотел бы я посмотреть в глаза тому Нострадамусу, который вдалбливает в головы, что все мы встанем на свой путь, и он будет удивительно прекрасным! Прекрасное, как и быстрая игра с неудачами, – это фикция, созданная романтиками, а вокруг жестокий мир, который не встречает тебя на розовом пони со сладкой ватой в руках. Этот мир встречает тебя с прогнившими трубами в хрущевках и бездомным на другой стороне улице, безразлично взирающим на все вокруг. И разве это картинки светлого и волшебного? Очнись, Нострадамус! Вот она, жизнь, она здесь, а не в твоей голове!

Наверное, я бы и дальше продолжал погружаться в апатию, если бы не характер Макса, с которым он добивался абсолютно всего, чего хотел, абсолютно от каждого. Поэтому, когда Макс стал открывать дверь в мою комнату, я уже начинал понимать, что мне так просто не выкрутиться.

– Я только что разговаривал с твоим отцом. Оказывается, ты здесь учишься?

– И что?

– Ты уже почти месяц как должен ходить в универ! – Я продолжал смотреть на него вопрошающим взглядом. – Собирайся, поедем туда! – Я замотал головой. – Ну это ты из отца можешь веревки вить, а я жду тебя через десять минут в кафе внизу. И кстати, разбери наконец чемоданы в прихожей, а то надоело спотыкаться, – заявил Макс, показав на часы, и вышел из комнаты, на что я передразнил его последние слова. Тоже мне, воспитатель нашелся! То ему сделай, это ему не нравится, а я вот не хочу и никуда не поеду!

Я продолжал лежать до тех пор, пока на мой телефон не пришло несколько сообщений подряд, если это Макс – я даже читать не буду. Но это был папа – хоть что-то хорошее. Кстати, я до сих пор не ответил ему, хотя каждый раз Макс протягивал телефон во время их разговоров, поэтому, видимо, папа решил действовать более прямолинейно.

«Если не хочешь со мной разговаривать, то хотя бы прочитай. Не создавай проблем ни себе, ни мне, чтобы то не значило. Если ты уже встал на этот путь, то, пожалуйста, иди до конца…»

«Люблю тебя очень!»

Придется признаться, что в какой-то мере эти слова на меня повлияли и я поднялся с кровати. Правда, когда я посмотрел вперед себя, то совершенно не узнал отражение. Нет, это был я, но выглядел до ужаса странно! У меня были лохматые волосы, скулы и подбородок покрывала уже недельная щетина, хотя я никогда не позволял себе никакой растительности на лице, глаза были опухшие и заспанные, а уголки губ опущены вниз. Да и одет я был как-то по-дурацки: в несколько рубашек, на ногах были пижамные штаны и развязанные кеды. Интересно, и сколько я уже так хожу?.. Но менять свой внешний вид совершенно не хотелось: мне было это незачем или не для кого… На улице все были с кем-то, а я был один… Совсем один… Мне здесь не было места. Но чтобы не быть полным замарашкой, я все же открыл шкаф и достал первые попавшиеся вещи, отнеся их в ванную.