Дарья Волкова
Трубадура

– Постараюсь не париться.

Тут как не согласиться-то? И почему-то душа требовала продолжения банкета, поэтому Стёпка, дежурно оседлав кухонный стул и так же дежурно устроив полотенце на шее, продолжил беседу:

– Ту-у-у… – протянул он нараспев, словно дразня. Или бросая вызов.

Она улыбнулась, демонстративно сложила руки на груди и так же нараспев протянула:

– Ко-о-ос…

Он рассмеялся. Чёрт. Вот совсем не ждал, что вместе с жильём в удобном месте получит в дополнение нормальное питание и вполне себе интересную компанию. Жизнь в одиночку на съёмных квартирах за последнюю пару лет Стёпку порядком утомила. Он вырос в доме, где постоянно шумели. Отец орал на Лёлика, брат огрызался, Василиса орала на всех. И тишина, и невозможность перекинуться вечерами хоть словом, угнетала. Теперь только понял, как соскучился по простым душевным разговорам.

– Скажи, а где сейчас твой отец-капитан?

Улыбка Туры тут же поблекла. Так явно и быстро, как будто ее выключили. И Степану так же мгновенно стало неловко.

– Извини. Если я лезу не в свое дело, то… Просто я тебе про родственников греков рассказал, а у тебя тоже вон как… необычно… Мне стало любопытно и…

Тура молчала, и он закончил совсем неловко:

– Не отвечай.

– Да отчего бы не ответить? – тихо и после паузы спросила она. – Чаю хочешь?

Чиркнула спичка, загорелся газ.

– Секретов никаких нет. Точнее, есть, но уже гриф секретности с архивов снят. Наверное. Хотя… – Она махнула рукой. – Ты, главное, деду не проговорись, что знаешь, ладно?

Стёпка согласно кивнул. Кажется, семейная история Дуровых была не такой уж и простой. Но он не жалел, что спросил. Потому что чай Ту заваривала вкусный, на кухонном столе стоят тарелки с остатками бисквита и сыра, а по беседам за чашкой чая Стёпка очень уж стосковался.

Елена Дурова была девушкой любвеобильной. Ее коронная фраза: «Я создана для любви, а не для работы». Именно поэтому после семейных мучений всех: Павла Корнеевича, Марии Фоминичны – бабушки Туры, и Клары Корнеевны – двоюродной бабушки и сестры деда – в общем, всех, кроме самой Леночки, был брошен на втором курсе мединститут. Пару раз Леночка сходила «взамуж», но без печати, а так – на вольные хлеба. Хлеба все на поверку оказались худые и ничего, кроме аборта в двадцать лет, Леночке не принесли. Пока наконец не выпал ей счастливый билет в образе белокурого викинга Ларса Рённингена. Капитан сухогруза, косая сажень в плечах, яркие голубые глаза и трубка – всё как полагается. Да еще и не наш, а импортный!

Окрутила его Елена в три дня. И укатила с ним в Норвегию.

Северная сказка оказалась с суровой изнанкой. Елена явно рассчитывала, что будет жить в уютной квартирке в Осло, вести весёлую жизнь и ждать мужа из плаванья. Вышло совсем иначе. Ларс почти сразу отправил жену к родне на север страны, в деревеньку в Финнмарке – в область, расположенную за Северным полярным кругом на берегу Баренцева моря.

Через полгода после переезда родилась Тура. Из развлечений, помимо возни с ребёнком – вязание и радио. Спустя год Ларса списали на берег, и он присоединился к семье.

От мужа Елена и сбежала с первым попавшим в ее поле зрения моряком, оставив полуторагодовалую дочь норвежским родственникам.

– Ничего себе! – выдохнул Степан. При их внешней с Турой совершенной разности и даже некоторой полярности, судьбы оказались более чем схожи.

– Да уж, – невесело усмехнулась Тура. – Ничего себе, всё вам.

– А как ты тут оказалась? – Стёпа уже забыл про свое великодушное «не отвечай». История Туры таила в себе еще много интересного.

– А вот тут, Стёпа, и начинаются государственные тайны, – вздохнула Тура. – Тебе чаю подлить?

– Ага. Только я это… – Степан виновато покосился на пустые тарелочки. Ни следа бисквита и сыра. И это, похоже, его рук, то есть рта… дело.

– Что найдёшь – всё твоё! – Тура махнула рукой в сторону холодильника. – Только сырую печёнку не трогай, я ее завтра пожарю.

С очередной чашкой чаю Стёпа уминал творожную массу и слушал продолжение рассказа Туры.

Тура убирала в буфет посуду.

Леночка вернулась в отчий дом. Там ее приняли – куда деваться. Обогрели, приласкали, пожалели. Но на вопрос: «Что с ребенком?» не был получен внятный ответ. Павел Корнеевич влепил дочери пощёчину. За то, что ребёнка бросила. И бушевал потом долго. Но совершенно безо всякого практического результата.

Добиться того, чтобы дитя вернули матери, не получилось. Законодательство Норвегии было всецело на стороне отца, гражданина страны. Получать удавалось только скупые отчёты о том, что ребёнок жив, здоров, благополучен и растёт. Так шли годы. Елена почти сразу получила развод, и у нее вовсю закрутились новые романы. Менялись мужчины, цвет волос, места работы. О дочери, растущей где-то в Норвегии, она преспокойно забыла.

Павел Корнеевич не забыл.

А Тура росла с пьяницей отцом и молчаливыми тётками, которые приходили, чтобы приготовить какую-то еду и произвести уборку. Еще они чинили отцу одежду – он почему-то постоянно рвал штаны. Иногда забирали девочку к себе. Но о своей жизни в Норвегии Тура помнила смутно. Ни лиц, ни слов, ни событий. Только ощущение холода и одиночества. Словно не люди были вокруг – тени, стылые и безголосые.

Жизнь изменилась, когда отец заснул в доме, а Тура осталась на улице. Она специально вышла – не любила его пьяным. Ей тогда было пять.

Почему не пошла к соседям – не знала, и объяснить потом не могла – ни себе, ни кому-то еще. Села в сугроб и начала присыпать себя пушистым снежком. Там и нашла ее соседская собака. И лай подняла. А потом уж и соседи подтянулись.

Так Тура Рённинген оказалась в приюте в городе Вадсё. До русских родственников эта информация дошла с огромным опозданием. Но дошла. И тут дед, за три месяца до этого известия похоронивший жену, просто как с ума сошёл. И отправился в Большой дом на Литейном проспекте.

Профессор Дуров работал на ФСБ. Ну, в то время название было иным – КГБ. Разумеется, никто об этом тогда не подозревал – государственная тайна, все дела. Что-то, связанное с мозгом – вот всё, что было известно Туре. Да она и знать не хотела, что стояло за теми событиями. Как дед выторговывал помощь самой могущественной организации страны. Не знала она, каких усилий, нервов и переживаний это всё стоило Павлу Корнеевичу. Но был один непреложный свершившийся факт: в возрасте пяти с половиной лет она оказалась в России. Как это произошло – ей неизвестно.

– Как это, неизвестно? – Стёпка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. – Телепортация, что ли?

– Почти. – Тура выплеснула остатки остывшего чая в раковину. Подошла к плите и снова зажгла конфорку. – Я не знаю, как эти люди проводят свои операции. Вывезли. Как-то. Как – я не в курсе.

– Ты что… А ты… А что ты сама помнишь?

Она отвернулась.

– Ничего.

Степан с всё возрастающим изумлением разглядывал тонкую спину – сегодня футболка ради разнообразия серая. Как это – ничего?

– В смысле… Ты… тебя чем-то накачали? В ковре вывезли? В футляре от контрабаса?

– Смешно, – тихо и грустно ответила Тура.

– Извини! – спохватился Степан. – Я просто… не то хотел сказать… Прости.

Она устало опустилась на стул.

– Меня потом несколько лет дед таскал по разным врачам-специалистам – у него же много знакомых в этой среде. Дал мне свою фамилию. В психушке лежала два месяца. Я не говорила. Совсем. В постель мочилась каждую ночь лет до девяти. И ни черта не помню о своём детстве там. Помню только, что всё время было холодно. И одиноко. И страшно. Последствия стресса, так считали врачи. Такая вот история, Кос.

У Степана от этой истории холодок пробежал по спине. Он поёжился.

– Слушай…

– Не говори ничего, – Тура махнула рукой. – Даже не знаю, зачем я тебе это всё рассказала. Наверное, чтобы ты понимал, что за человек моя мать. И какой человек мой дед. Тебе же тут жить с нами. А одеяло я тебе завтра сделаю, ага? Потерпишь?

Он лишь рассеянно кивнул, когда она вышла из кухни. Смотрел на чистый стол и ерошил волосы на затылке. И вспоминал собственную мать.

Кадр четвертый. Антониони

Всё красное, всё мёртвое, все друг другу чужие. Как у Антониони. Только ещё страшнее.

Музыка ударила по ушам, едва Тура открыла дверь своей квартиры. Ритмом обойного молотка и запредельным воем – так, что даже и не скажешь сразу, что это музыкальное произведение. Вакханалия какая-то!

Звуки ада доносились из комнаты нового жильца. И куда дед смотрит? Впрочем, тут без загадок. Снял слуховой аппарат и работает. А если дед без слухового аппарата, то можно в квартире всё что угодно делать – у Павла Корнеевича всё равно в ушах благословенная тишина. Но зато во всем остальном пространстве…

Тура для порядка стукнула. Разумеется, не ответили. И она толкнула дверь.

В небольшой комнате звук сбивал с ног. И когда Степан успел притащить колонки? Она подошла к музыкальному центру и выкрутила громкость. Наступила тишина – почти звенящая.

– Ты чего?

Хозяин комнаты сел на кровати. А до этого лежал. Облачённый лишь в спортивные штаны-три-полоски. И – непонятно – в эластичную повязку на локте.

– Степан Аркадьевич, вы в курсе, что музыка играет очень громко?

– Никому не мешало.

Потому что дед глухой, а мать на дежурстве.

– Теперь мешает.

Он только дёрнул голым плечом.

– Твоё счастье, что Елены Павловны нет дома. А то бы тебе устроили грандиозный скандал.

Он снова дёрнул плечом и едва слышно фыркнул. А потом низко-низко опустил голову. Темные локоны совсем закрыли лицо. Тура, сама не зная зачем, села рядом с ним на постель.

– Стёп… Что случилось?

А что-то случилось – это фонило очень явно. Сначала дикими музыкальными воплями, а теперь тишиной и опущенными плечами.

– Мы проиграли, – очень тихо сказал Степан. – Из-за меня проиграли.

– Это как?

– А вот так. – Он все-таки поднял голову. Медленно. Тупо смотрел на облезлые жёлтые обои на стене. – Команда на меня рассчитывала. А я подвёл.

– Почему?

– Потому что! – Это был уже крик. Вопль. Как те, что звучали из динамиков недавно.

– Объясни.

Она не сводила взгляда с повязки. Поперечные линии – там жилки резиновые, наверное. Фиксирует туго. Кожа из нее выходит выпукло. А там выше повязки – вообще выпукло. Это бицепс. Да, именно он.

– Что объяснять? – Длинные пальцы взметнули девятый вал темных волос на затылке. – Подавали на смерть в пятом тайме. Я должен был выстоять. И… сил не хватило. Не смог.

– А локоть почему забинтован?

– Упал в первом тайме. Неудачно.

И картина нарисовалась сама собой. Помимо воли. Не пойми откуда.

В самом начале… игры?.. Он упал и травмировал руку. А дальше – через боль, через «не могу», на одном только «должен», потому что команда на него рассчитывала – играл. Но всё же это оказалось выше его человеческих сил. Откуда она это знала и поняла? А спроси! Ведь даже примерно не представляет правила игры, и не интересовалась никогда, и даже не возникало мысли на компе посмотреть. Но картинка сложилась мгновенно – из наблюдений, разговоров за чаем. Абсолютно точная и яркая картинка.

– Стёп… – Она легонько притронулась к его руке. – Ты не виноват.

Он обернулся. Вблизи его ресницы кажутся ненастоящими. Таких длинных черных ресниц у парней не бывает. А у Степана они есть…

Она провела ладонью по его бицепсу. И в следующий миг они целуются. Безо всяких там «только губами, без языка», «я только в краешек», «рот не раскрываем, и всё норм». С полным ощущением, что они это делали раз сто до этого. Ровно совпав и попав во всё. В том числе и кончиком языка в пломбу на верхней шестёрке справа.

И именно в этот момент Тура вдруг понимает, где у нее главная эрогенная зона. На руке. Когда нежные чёрные волны волос скользят по ладони и между пальцами. И его руки на ее спине – горячие, настойчивые. И вдруг они переместились на грудь…

У него колючая небритая щека. Об этом сообщает пощёчина. Степан поджимает и без того узкие губы и опускает роскошные ресницы. Недоуменно. Презрительно.

– Секс-услуги не входят в стоимость проживания! – Тура тоже умеет врезать как следует.

– Я доплачу.

Получи вторую пощёчину!

Тура вскакивает с кровати. Сказать бы что-то, но ничего на ум не приходит.

– Держи свои руки при себе! – шипит она.

Уже у двери ее настигает тихий голос Степана:

– Здорово целуешься.

Дверью она хлопнула. Музыки больше не слышно.

На кухне Степан делал отжимания.

Двадцать два… двадцать три… двадцать четыре… двадцать…

Со счета его сбили шаги. Пришлось прерваться и встать.

В дверях стояла Елена Павловна собственной персоной. В тонком коротеньком халате с пояском. Обширный бюст был представлен во всей красе. Практически не оставлял места для фантазии.

Стёпка вытер шею полотенцем. И проклял себя за то, что не надел футболку. Привык заниматься с голым торсом – так удобнее. Судя по взгляду Елены Преужасной – пора отвыкать.

Дама сделала вид, что засмущалась.

– Ой, Стёпочка, не смотрите на меня, я не накрашена!

Угу. А красная помада – это ему мерещится, видимо.

– Вы прекрасно выглядите, Елена Павловна.

Зря сказал. Но уже поздно. Она подплыла к нему, дыша жаром и гелем для душа. Стёпе осталось только прижаться к стенке. Он вдруг понял, что чувствуют девчонки, когда к ним клеятся на улице не совсем трезвые и очень наглые парни. И это при том, что он сам – сто девяносто три, девяносто пять и может вломить. Но не возрастной же тётке с яркой помадой и в неприлично коротком халате?

– Стёпа, вы завтракать будете?

– Спасибо. – Степан бочком стал пробираться к выходу с кухни. – Я уже позавтракал.

– Да что вы там ели? Пару бутербродов всухомятку? Давайте, я вам приготовлю вкусный омлет.

– Еще раз спасибо, но ваша дочь угостила меня кашей.

Елена Павловна двинулась к холодильнику.

– Кашей? Это хорошо! – Она открыла дверцу. – Так, что у нас здесь?

Степан быстренько ретировался и скрылся за дверью своей комнаты. И кой чёрт его дёрнул заниматься на кухне? Места в его комнате маловато. Надо иногда и голову включать.

Вернувшись домой после работы, Тура устало сняла пальто и сапожки.

Неожиданно в дверь позвонили. Тура щёлкнула замком и с удивлением увидела на пороге двух незнакомых девиц лет двадцати, в узеньких джинсах, распахнутых куртках, под которыми были коротенькие топы, открывающие живот, и с разноцветными клоками волос на голове.

– Здрасьти.

– Чем могу помочь, девочки?

Девочки переглянулись и выдали хором:

– А Кос дома?

Соображала Тура после рабочего дня туго. Но тут разозлилась.

– А вы к Степану Аркадьевичу по какому делу? – строго спросила она.

– А мы… – Нимфы еще раз переглянулись. – Это… – хихикнули снова слаженно. – Автограф хотели взять!

Фанатки. У Степаши есть фанатки. Да боже ж мой. Какую знаменитость приютили. Какая честь. Дальше командовал разлив желчи внутри одной конкретно взятой квартирной хозяйки.

Тура отступила на пару шагов и для порядка стукнула по косяку костяшками пальцев.

– Кузя! Кузьма! Сундук украли! В смысле, к тебе дамы пришли. С визитом.

Открывшаяся дверь в комнату явила недоумевающего Степана Аркадьевича Кузьменко в домашнем – мятая футболка и спортивные штаны. И учебник из дедовой библиотеки в руке – сессия у Степана Аркадьевича, потому и сидит вечерами дома.

Степан вопросительно посмотрел на Туру.

– Поклонницы вашего таланта, Степан Аркадьевич, – медоточиво проворковала Тура. – Жаждут припасть и облобызать.

– Чего?

– Стёпа, вы нам обещали автограф! – заверещала одна из девиц.

– Чего?

Парочка клоунесс быстренько перешагнула за порог и ввалилась в прихожую. Степану и Туре пришлось посторониться. В заставленном старыми вещами коридоре стало еще более тесно, чем было до того.

– Стёпа, на последней игре в «Нева-арена», помнишь? – защебетала одна из девчонок. – Ты обещал, что дашь нам автограф. И расскажешь про игру.

Дальнейшее Тура проигнорировала. Повернулась и ушла ванную. Запихнула вещи в стиральную машину. Давно собиралась. Но вслушивалась чутко – в девичий щебет, в хихиканье, в сдержанные ответы Степана.

И в хлопок двери – спустя минут примерно десять. Значит, в гости не пригласил. Молодец, Степаша. Пять тебе за сообразительность. Тура включила стиральную машину и двинулась к двери жильца.

Степан только собирался войти в комнату. Остановился в дверях.

– Что так быстро? Девушки были настроены на плодотворное общение.

– Я не давал им своего адреса. – Тон жильца был мрачен.

– Ну что вы, Степан Аркадьевич, – промурлыкала Тура. – Не стоит стесняться своей популярности. Хотя фанатки бывают такие назойливые. Что в следующий раз сказать? Что вас нет дома?

Стёпка одарил Туру мрачным взглядом.

– Ты мне одеяло обещала.

С этими словами дверь за либеро закрылась.

Да. Обещала. А потом что-то со временем не сложилось. А потом этот поцелуй нелепый, а потом – негласная война. Но обязанностей арендодателя это не отменяет. Одеяло… Да, она обещала одеяло.

Тура залезла на антресоли, перетряхнула три коробки, прежде чем нашла то, что искала. Вот оно – старое, верблюжьей шерсти. Дед говорил, что от его отца осталось. А там же флотские, под два метра.

Распялила на руках. Ну, точно на дядю Стёпу. От неожиданности совпадения с детским стишком рассмеялась. Чихнула от пыли. Похоже, что либеро старинное одеялко придётся впору. Или надо будет надставлять? Нет, без примерки никак. Зажав одеяло под мышкой, Тура направилась к двери жильца.

Постучала несколько раз. Стуку много, а порядка как не было, так и нет. Из-за двери не отвечали. Обиделся, что ли?

– Можно?

– Я голый.

Тура фыркнула и толкнула дверь.

Он был голый.

Когда-то, в те времена, когда еще была жива сестра деда, зашёл у дам семейства Дуровых разговор о мужской красоте. И Клара Корнеевна, вспылив, сказала, что равняться надо на античные образцы. И был снят с полки альбом репродукций коллекции флорентийской Академии изящных искусств. И был продемонстрирован Давид работы Микеланджело. Так вот. Этот самый Давид стоял теперь перед Турой. Стоял спиной к ней.

От гармонии мужской фигуры захватило дыхание. Плечи, спина, ноги… Идеальные ягодицы чуть светлее остального. Ноги же, наоборот, чуть темнее, потому что с волосками. У статуй волос не бывает. Но пропорции те же. Идеальные. От которых забываешь делать вдох. И пламя поднимается откуда-то снизу, от кончиков пальцев ног, которые вечно холодные.

Сначала Степан повернул голову. Посмотрел на нее через плечо. Наверное, увидел остолбеневшую гипсовую фигуру. Женскую. Потом улыбнулся и повернулся к ней. А-ля натюрель.

Собака. Греческая!

Тура только хлопала белыми ресницами. Слов не было.

Почему-то вспомнился альбом с античными статуями и вопрос матери, которая поинтересовалась у Клары Корнеевны, почему у мужских скульптур такое скромное мужеское достоинство? На момент разговора Туре исполнилось восемнадцать, а Клара Корнеевна уже находилась во власти возрастных деменций… В общем, разговор продолжился – про достоинства. И было сказано, что у древних греков размер ЭТОГО считался чем-то постыдным. И его сознательно преуменьшали при создании статуй. Торжество духовного над плотским. Идеи эллинизма и всё такое.

Стёпа оказался не совсем греком. То есть не греческой статуей. Одним местом он совершенно не соответствовал канонам древнегреческой скульптуры. Фиговым листком он бы не обошёлся. В лучшем случае – лопухом.

Обжигающее пламя охватило уже всю Туру. Колени, бедра, живот, грудь… Дышать стало трудно. Он смотрел ей прямо в глаза. Варвар, как есть. Собака греческая!

– Нравится?

Тура словно очнулась. Что это с ней? Материнские нимфоманские гены проснулись, точно! Наверное, нимфомания передаётся по наследству. Потому что сейчас Тура была практически готова сорвать с себя одежду и… И иного объяснения нет – тому, что она стоит и пялится. Пялится на то, что уже можно прикрыть только листом лопуха. И то – если лопух хорошо рос.

Она протянула Степану одеяло.

– Вот, возьми. – И бросила в него этим одеялом.

Он схватил и прикрылся. И стало вроде как легче дышать. И получилось повернуться и выйти.

Уже в спину прилетел звук. То ли смешок, то ли хмык. Не стала разбираться, просто дверью хлопнула.

Собака древнегреческая кудрявая!

– Ты что творишь!

Что творит, что творит… отжимается! Потому что в комнате места нет.

Стёпка недовольно приподнялся с пола.

– Что не так?

Тура в гневе застыла на пороге кухни.

– Ты хочешь быть изнасилованным?

– А ты собираешься? Я сопротивляться не буду.

Туре очень хочется отвести взгляд от накачанного мужского торса. Но не получается. Давид-мать-его-Микеланджело. Или Дискобол-чёрт-его-дери-Мирона.

– Я – пас. А вот Елена Прекрасная не устоит. – Тура демонстративно прошла мимо к раковине. Взяла чайник, налила воды. Чиркнула спичкой, зажгла газ. – Изнасилует тебя прямо тут, на кухне, не сходя с места. Мне-то всё равно. Лишь бы дед не услышал – не для его возраста потрясения. Слушай, трахай ее в комнате, а? И по возможности потише. Она шумная, как в порнухе – насмотрелась. Но можно же рот зажать…

Стёпа дослушивать не стал – накинул полотенце на плечи и вышел из кухни. И пообещал себе, что больше без футболки из комнаты не выйдет.

Но и это решение его не спасло от чаровницы Елены Падлны.

Вечером, после тренировки, Степан, еле живой, открыл ключом дверь квартиры. И тут же наткнулся на Елену Павловну. Та словно поджидала его в коридоре.

– Добрый… э-э-э… вечер. – Степан попытался изобразить уже отработанный манёвр «бочком по стеночке». Не сработало.

На Падловне было что-то блестящее, короткое и обтягивающее. В одной руке она держала бокал, в другой бутылку. Зрелище не для слабонервных.

– Добрый, Стёпочка, – мурлыкнула она. – Хотите бокал вина?

Вот после тренировки – самое оно. Лучше не придумать.

– Спасибо, но мне нельзя.

– Почему? – Она сделала удивлённые глаза, густо чем-то чёрным обведённые.

– Я спортсмен, у меня режим, – Стёпа попытался отделаться дежурной фразой.

– Неужели этот ваш режим никогда-никогда нельзя нарушить?

Елена Павловна привалилась плечом к стене, обширный бюст при этом едва не выпал из выреза прозрачной блузки с блескучими камушками. Не посмотреть даме в декольте было очень сложно. И Стёпа посмотрел. И подумал, что если женщина с такими буферами будет сверху и нечаянно грудями придавит – так и задохнуться можно. Тряхнул головой.

– Нет. У меня игра завтра. Простите, мне надо в душ.

Стёпа, выставив перед собой сумку как щит, бочком-бочком прошмыгнул мимо заградотряда в ванную. И там первым делом проверил крепость защёлки. Ничего, надёжная. Пришлось по второму кругу принимать душ. Под водяными струями на ум пришли слова Матуша. И еще почему-то возник вопрос – темнеют ли от воды волосы цвета льна? И еще он понял, что с Еленой Преужасной он окончательно испортил отношения. И с Турой как-то всё сложно в последнее время. Лишь профессор им доволен – каждый вечер радует лекциями. И то хлеб.

Проторчав в ванной минут тридцать, он боязливо выглянул в коридор – путь в его комнату был свободен.

В комнате Степан открыл ноутбук и включил скайп.

После пары гудков скайп оповестил о том, что соединение установлено. Только картинка не появилась. Вместо этого из динамиков послышалось знакомый недовольный голос:

– Вот ведь бисова машина… как же тут… да чтоб тебя… А-а, вот!

И экран ноутбука явил светлый лик бабы Василисы. Поверх цветастого платка, повязанного на ее любимый манер, с узлом на лбу, были надеты огромные Лёвкины наушники.

– Вот жеж сотонинская техника! – всплеснула она руками. – Пока разобралась – чуть не померла. Ну, здорова, Стёпка, что ли.

– Привет, ба.

– Схлопочешь сейчас… – Василиса пригрозила ему пальцем.

– Прощения просим, Василиса Карповна, – улыбнулся Степан. Соскучился все-таки по Василисе, несмотря на ее тяжёлый характер. Родная бабка, вырастила их с Лёликом. – Как у вас дела? Где Лёвка?

– На рынок послала. – Василиса с несвойственной ее движениям неуверенностью поправила на голове наушники. – Рыбу буду на обед жарить. Ты сам-то как? Бледный чего-то. Совсем у вас там солнца не бывает, что ль?

– Бывает. Но я в те дни могу быть занят.

Спустя пару секунд Василиса расхохоталась – низким грудным смехом, который не менялся с годами. Оценила шутку, стало быть.

– Отец как? – Вид смеющейся Василисы Карповны доставлял Стёпе удовольствие. Помнил ее привычно суровой и хмурой.

– Да помру я с ним, – поджала губы Василиса. – К старости совсем характер испортился!

Тот факт, что Василиса была старше зятя на двадцать с лишним лет, ее не смущал. Свои года она явно не считала. И не менялась с возрастом – по Стёпкиному разумению.

– Неужели снова… – осторожно начал Степан.

– Не! – отмахнулась Василиса. – Эту напасть я ему напрочь отбила. С работой с ума сходит, не вылезает из секции.

Подперев голову рукой, Степан слушал рассказ о том, как «сотона» Аркадий, – а «сотоной» у Василисы бывали под горячую руку все, но чаще всего сам Стёпа, – не давал ей житья и делал нервы. Слушал и вспоминал. Как Василиса своему зятю напасть отбивала, Стёпка помнил очень хорошо – так, словно это было вчера. А и многое, впрочем, другое тоже помнил отлично. Будто вчера, ага.

Греками были как раз предки в роду Василисы. Точнее, по линии ее мужа, деда Степана со стороны матери. И внешность Стёпка тоже от матери унаследовал. А она – от своего отца, того самого Константиноса Георгадиса, о котором Степан рассказывал Туре. Был Константинос хрестоматийным одесским портным, только не еврейским, а греческим. Юную Василису, уроженку станицы Копанской, в Одессу привели дела серьёзные, комсомольские. Она его за кудри полюбила, а он ее – за статность настоящей казачки. А уж потом судьба занесла их в Ейск. Как пели немного позже в одной популярной песне, «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Так вот их домом на всю оставшуюся жизнь стал курортный азовский Ейск.

В семье поначалу не было детей. То есть дети были, два мальчика. Но оба недолго. Первый умер в полгода – после прививки. Второй родился мёртвым. И только потом появилась на свет Ларочка.

Василиса утверждала, что это всё «грецкая» кровь такая никудышная в дочери дала о себе знать. Да что угодно могла утверждать, потому что Константиноса к тому времени, когда Василиса ругала непутёвую дочь, уже лет семь как не было на этом свете. Он ушёл из жизни спустя год после рождения Стёпки. Хоронила его, как рассказывала Василиса, половина Ейска. Первый был мастер по мужскому костюму. Людей из парткома одевал. И жили поэтому неплохо, и образование дали Ларочке – в Москву поехала учиться, на искусствоведа, не просто так, птица высокого полёта. Да только, приехав после третьего курса на каникулы домой, пала эта птица жертвой белозубой улыбки, залихватского чуба и спортивной фигуры волейболиста местного клуба Аркаши Кузьменко. Да так пала основательно, что пришлось брать академический отпуск. Полугодовалый Стёпа был оставлен на попечение бабушки и отца, а мать уехала доучиваться в Москву. Образование получила, диплом искусствоведа в кармане, а потом, спустя еще пару лет, у нее родился второй сын.

Василиса осеняла себя крестом тайком и смахивала слезу – тоже тайком. Своих мальчишек вспоминала, стало быть. И растила внуков со всем пылом и широтой казачьей души. Не баловала, и ругалась, и кричала бывало – такой уж характер. Но души не чаяла в своих «сотонах».

Гром грянул, когда Стёпке исполнилось шесть, а Лёвке два. Был грандиозный скандал, Стёпа помнил. А вот Лёва, по малолетству – нет. Тонкая душевная организация искусствоведа Ларочки Кузьменко не выдержала жизни с мужем-тренером и двумя маленькими детьми.

– Я здесь погибаю, – рыдала она, красиво заламывая тонкие руки. – Я же здесь просто придаток к кастрюлям и пелёнкам. Я теряю квалификацию, Аркадий. Давай уедем в Москву, умоляю. Мне предлагают работу!

Работу, как уже потом позже выяснилось, предлагал будущий второй муж Ларочки. К нему она, в конце концов, и уехала. Чтобы жить в столице, работать по специальности и не быть привязанной к кастрюлям и пелёнкам.

Василиса дочь прокляла. И через порог плюнула ей под ноги. И даже сказала сакраментальную фразу, что дочери у нее больше нет – умерла Лариса, стало быть, для матери.

А вот внуки были. Их-то и пришлось тянуть на себе Василисе, потому что Аркадий запил. По-чёрному. Пить он не умел, поэтому быстро лишился работы. Потихоньку стали исчезать из дома приметы состоятельной жизни – предметы, нажитые еще при лучшем мужском портном города Ейска.

Зять пил, тёща свирепела, мальчишки притаились и старались по возможности отсиживаться на улице – благо, тёплый климат давал возможность пропадать почти сутками на море, лишь по темноте приходя грязными и голодными домой.

Два года это всё длилось. Два. А потом в один день… Стёпка так и не узнал, что послужило причиной, спусковым крючком, поводом, последней каплей. Видел лишь результат. По его детскому разумению – страшный результат. Терпение старой казачки лопнуло. И отходила она зятя, одной только скалкой отходила, но как! И «скорую» потом сама же вызвала, и показания потом в милиции дала, сопроводив их финальным «Убить бы гада за всё. Да рука не поднялась внуков сиротами оставить».

Сломанный нос Аркадию Кузьменко хирург исправил. Два сломанных ребра срослись. А сотрясение головного мозга средней степени тяжести дало неожиданный эффект. Не пил с того раза Аркадий. Даже по праздникам. И даже пиво.

Василису ходили в отделение милиции отстаивать всей улицей. И заявления писали, и на поруки взять обещали. В итоге замяли как-то дело. Но с тех самых пор главой их семьи, царицей и судьёй, была она – Василиса Карповна.

Степан, глядя в монитор, улыбнулся бабке.

– Я рад, что у вас всё в порядке.

– Да где же ж это в порядке, Степан? – возмутилась Василиса. А потом вздохнула. – Да ведь и правда – в порядке. Все живы и здоровы, а что еще надо? Только тут это, Стёпа…

Нерешительные интонации Стёпке решительно не понравились. Денег просить хочет? Так он даёт всегда без разговоров. Да и не нуждаются вроде – и отец, и Лёва работают. Получают немного по Степкиным меркам, но стараются лишний раз не просить – гордые. А у Василисы пенсия. Нет, не в деньгах дело. Так в чем же?

– Лариса звонила, – неохотно продолжила Василиса. – Про тебя спрашивала.

– Лёвка с ней говорил? – внутри всё подобралось в тугой холодный комок.

– Да, – короткий ответ Василисы сказал всё сам, лучше длинных слов.

С матерью Степан виделся после ее ухода лишь раз. Было ему тогда семнадцать лет. И всё ему тогда стало ясно.

Как-то в ноябре, дома в Ейске, Степан услышал раздражённые голоса в коридоре. Он вышел в коридор. На пороге стояла красивая и хрупкая женщина. Ему показалось, она совсем не изменилась.

– Мама…

Мать не пустила дочь на порог. Сказала, что ноги той в ее доме не будет. Стёпа накинул пальто, и они с матерью вышли на улицу.