Дарья Плещеева
Массажист
Подумалось, что неплохо бы вернуться в ту точку на жизненном пути, откуда началась неправильность. Но он понятия не имел, где она. Возможно, точка отыскалась бы в том году, когда он двадцатилетним, измучившись попытками жить как люди, ушел из дому. По крайней мере так ему казалось.
Но вернуться к матери навсегда он не мог. Она не пыталась его приручить насильно, она даже перестала ругать за вечные и непонятные странствия – она вообще разговаривала теперь крайне мало, вернувшись после ухода второго сына к давнему своему безмолвному состоянию. А только он понимал, что старая женщина каким-то образом виновата в его вселенской неприспособленности к быту. Жить рядом с ней, зная это, жить в кружевном мире, который она молча за десять лет пунктирной разлуки вывязала вокруг себя, развесив тонкой работы шали и покрывала, он бы не научился.
Ее руки удовлетворялись делом, ремеслом. Его руки искали людей.
И снова вспомнилась Соледад.
Н. уже знал, что это испанское слово. Он поискал в Сетях – и обнаружил, что так звали женщину из стихов испанского поэта. Его собственный ник, Амарго, был взят у того же поэта женщиной, с которой Н. провел в юности несколько дней. Это был ее единственный подарок.
Нуждался ли он в подлинном имени Соледад? Они как-то обошлись без имен. Он даже не помнил, назвал ли ей свое; во всяком случае, вслух она его по имени не звала.
Amargo – тоже испанское слово, подумал он. Девушка, которая назвала его так однажды, увлекалась испанской поэзией. Что оно означало – Н. не спросил, ему было достаточно красоты соединенных звуков.
Если бы у входа в сад стоял часовой и спросил Н., как его звать, то, возможно, услышал бы в ответ – Амарго. И впустил бы. Своего паспортного имени Н. не любил, оно за тридцать лет так и не приросло к нему. А чтобы войти в сад, требовалось имя, в котором – музыкальная фраза, созвучная душе. Амарго – звучало в лад. А Соледад? Соледад и Амарго – пара, подумал Н., и надо же было им встретиться…
А вот имя «Сэнсей» не звучало. И часовой, услышав его, покачал бы головой – нет. Амарго и Сэнсей – это нечто несообразное.
Сад за дощатым забором тихонько пел. Не птичьими голосами, а иначе. Уловив это пение, Н. напрягся – и тут же оно растаяло. Так бывало не раз и не два – музыка пропадала, стоило начать ее слушать внимательно. Но сейчас получилось особенно обидно.
Н. положил на забор ладони, ощутил мелкие колючки, но и вибрацию тоже ощутил – как будто по ту сторону некто иной коснулся досок кончиками пальцев, и пальцы необъяснимо совпали. Иной явственно его отталкивал.
Все это было очень грустно.
И не хотелось возвращаться в поток времени, все быстрее подтаскивающий к общепринятому утру, к хриплому спросонья голосу Сэнсея, к еде и питью, к возвращению в Большой Город.
Рябиновый куст притянул к себе взгляд. Он пытался поделиться своей независимостью, да только язык его сейчас был почти непонятен. Рябине-то легко, подумал Н., рябина держится корнями за землю и может себе позволить быть бесполезно красивой. Хороша бы она была, если бы земля под корнями растаяла…
Н. редко принимал решения сам. Даже уход из дому был не сознательным решением, а сочетанием совпадений. Но, стоя во дворе лицом к забору, он ощутил боль при мысли, что Сэнсей будет вести себя как ни в чем не бывало и, взяв Н. с собой, поселив опять в своей комнате, произведет в голове нехитрые расчеты: сколько дней сытой жизни причитается за покорность этому бродяге.
В отношениях с Сэнсеем следовало ставить точку.
Но именно этого Н. никогда не умел.
Глава третья
Снег все никак не мог обосноваться на земле всерьез. Он пробовал землю на ощупь, находил ее неподходящей и исчезал. Это было сумеречное время, безрадостное и угнетающее.
Н. пережидал его в гостях у хорошего человека, ролевика Рогдая. Рогдай был огромен, сварлив, неуправляем. Работать он мог только в одиночку – вот и стал отладчиком программ. Гостей он любил, но учил их, как жить, и потому гости у него не задерживались, женщины – тоже.
Он и в ролевых играх, когда сам не «мастерил», выбирал себе персонажей, наделенных богатырской силой, но не желающих подчиняться. Н. познакомился с ним в лесу на игре «Новгородские былины». Рогдай был там мастером-игротехником и орал от ярости на весь лес, да и кто бы не заорал: не подав заблаговременно заявки на игру, к самому началу прибыли одиннадцать Васек Буслаев в длинных, по колено, вышитых рубахах, в красных плащах, с мечами и палицами; каждый Васька Буслай полагал себя истинным и хотел, чтобы вся игра вокруг него завертелась. Н. изумился, увидев эту нелепую дружину. Сам он не был хорошим игроком и норовил пристроиться к кому-нибудь в свиту – лишь бы три-четыре дня жить в игре, наслаждаться отсутствием реального мира и не беспокоиться о ночлеге и пище. Тогда его взяла в ключники боярыня Марфа, действительно привесила ему к поясу связку ключей, и он всюду ее сопровождал, участвуя в бабьей интриге и тайно передавая берестяные грамотки.
Рогдай разгреб идиотскую ситуацию артистически – отправил Васек единым воинским подразделением воевать чудь белоглазую, которая разбила себе лагерь на опушке с единственной целью – все время игры пить, не просыхая. А Н. случайно помог ему в этой затее – и образовалось некое взаимопонимание. Во всяком случае, у Рогдая вполне можно было зависнуть на неделю. Без роскоши, но она и не нужна человеку, привыкшему обходиться спальным мешком и вокзальными пирожками.
У Н. были путаные планы – он составил себе маршрут по городам, где жили клиенты. При этом он не был уверен, что кому-то из них действительно в это время нужен. В городе, где жил Рогдай, Н. имел небольшую клиентуру – двух пожилых дам и мальчика, страдающего астмой. Специально для него Н. перенял у Сэнсея особую методику массажа грудной клетки, который проводился с хитрой дыхательной гимнастикой.
Курс дамского массажа длился десять дней. Мальчика следовало лечить, сколько получится. Родители платили неплохо, но им и в голову не приходило предложить массажисту крышу над головой. Н. не любил считать деньги, однако тут набегала круглая и неплохая для него сумма – четыреста убитых енотов (Н. все еще вел расчеты в долларах). Четыреста – это даже если немного оставить себе.
Рогдай выбранил Н. за то, что постоянно наступает на выломанную паркетину, и пошел на кухню – готовить ужин. Стряпать он любил, экспериментировал беспощадно, а Н. был очень удобным ценителем кулинарии – ел все, что не шевелится, и нахваливал.
Невольно принюхиваясь к запахам с кухни, Н. стоял у окна и прикидывал свои маршруты. В окно он видел большой двор с детской площадкой, вокруг которой выстроились припаркованные машины – как черепахи носами к кормушке. Мир вокруг двухкомнатной квартирки Рогдая, которая была здоровенному дядьке узка в плечах, стал невыносимо черен – фонари и фары подъезжающих машин ничего не меняли, потому что люди в их свете были тоже черны. Н. ощущал это время года как собственную агонию – ему хотелось съежиться, закрыть глаза и исчезнуть из черного мира, чтобы очнуться уже в другом – белом. Привычный к настоящему зимнему холоду, знающий сибирские трассы в самые неподходящие для автостопа месяцы, сейчас он откровенно зяб и даже думал, не завернуться ли в плед с дивана.
Он гладил пальцами шершавый грязный подоконник, когда-то белый. Пальцы не могли оставаться без движения. Н. вспомнил: когда-то где-то читал о женщине, видевшей пальцами, и даже пытался узнать о ней побольше, но не удалось. Он вообще был ленив по части добывания той информации, которая принимается глазами и ушами. Теоретически его пальцы могли видеть под слоем сигаретного пепла и желтыми кругами от кофейных и прочих чашек первозданную белизну, должны были видеть – но ловили совсем иное. Возможно, им мешал холод, что просачивался снизу в оконные рамы.
Н. тосковал о снеге так, как тоскуют о прикосновении любимых рук. Снег был не только праздником для глаза – Н. любил ловить на холодные ладони большие снежинки и разглядывать их изощренную архитектуру. Прикосновение пушистого и обреченного снега было радостным и нежным, внутри отзывались какие-то совсем тонкие и почти беззвучные струнки. И немного жгло под веками…
– Погуляй в Сетях пока что, – сказал, войдя, Рогдай. Он обнаружил, что на кухне уже не осталось чистых тарелок, и пошел собирать урожай с самых неожиданных поверхностей – с диванного валика, с книжной полки, с компьютерного кожуха…
И тут Н. вспомнил голос…
Он плохо запоминал стихи, но эти почти целиком улеглись в памяти с первого раза.
– Вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня, и голос женщины влюбленный, и хруст песка, и храп коня – сразу же прозвучало, как будто осенняя грусть о снеге вырастила, наподобие цветка, другую грусть, грусть иного качества. – Да, есть печальная услада в том, что любовь пройдет как снег…
Н. сразу выстроил вокруг отзвучавших строк картинку: справа он сам, с попыткой преобразить русские стихи в японскую танку, слева Соледад, которая менее всего наводила на мысли о зиме и всех зимних красивостях.
И этот пейзаж – словно с конфетной обертки, этот мост с фонарями, каждый – в желтом кружке, изображающем свет, и самая что ни на есть купеческая тройка, самое что ни на есть «замри-мгновенье» с воздетыми копытами и взвихрившимися гривами. Только вот голосу влюбленной женщины на картинке места не нашлось.
Как она там?..
Н. почти не вспоминал ту, которую пришлось называть Соледад – по нику электронной почты. А вспоминала ли она любовника по имени Амарго, тоже соответственно нику, – и вовсе неведомо. На открытку с дурацким зайцем она не ответила.
Вообще-то хотелось ее забыть совсем. Воспоминание о Соледад переплелось с воспоминанием о Сэнсее на даче, как два паучка-косикосиножки, сбившиеся в ком, – поди разбери, где чьи лапы. Слишком близко стояли в памяти эти две любовные постели, совсем рядом, одна уже наползала на другую, и люди на них тоже слились в одного человека без лица, воспринимаемого вне зрения, руками и кожей.
С ним такие штуки уже случались. Он знал эту муку мученическую – когда застрявшее в памяти ощущение не можешь привязать к конкретному человеку. Каждый по отдельности из тех, кто соблазнял и совращал Н., был, скорее всего, хорошим и ласковым, вот только люди меньше всего беспокоились о том, чем занимался Н. вчера и что ему предстоит завтра. Соледад, разумеется, – равным образом…
Где она, куда уехала на такси, выпустив его возле метро, Н. понятия не имел. Она совершенно ничего о себе не рассказала – да и не до того им было. Говорили о ерунде – он только и понял, что Соледад сильно недовольна бардовским фестивалем, дешевыми гитарами, пьяными исполнителями, древним репертуаром. Он даже не пытался возразить, напомнить, что бардам – куда за сорок, откуда там взяться хорошим новым песням? А если приблудился талантливый мальчик с гитарой (талантливые девочки-барды попадались редко, и сам Н. мог вспомнить только одну такую), то этот мальчик недолго будет тусоваться со старыми алкоголиками…
– Фестиваль неудачников, – сердито сказала она, когда Н. попытался вытащить ее из постели на концерт. И опять же – он не стал спорить, по-своему Соледад была права, никто из этих бородатых романтиков не выбился даже на телеэкраны провинциальных студий. Но, с другой стороны, многие сделали карьеру совсем в других областях, а старые песни на фестивале поют потому, что новые сочинять некогда – бизнес, семья, проблемы.
Это было на поверхности, а на самом деле она злилась по иной причине, и сейчас, стоя у окна в ожидании снега, Н. ощутил то же самое, что и в ее номере-люкс, когда она торопила начало близости. Ей было плохо – возможно, ей и сейчас плохо, если она точно так же глядит в черный ночной мир и вспоминает оснеженные колонны. Откуда взялись эти колонны, почему именно они в пейзаже с фонарями и конфетной тройкой?
Прошло достаточно времени, чтобы воспоминание о женщине очистилось от смутного недовольства жизнью и собой, словно бы все нехорошее, налипшее на эту близость, как грязь на сапоги, высохло, раскрошилось, ссыпалось и по ветру унеслось, хотя контуры грязных пятен разглядеть еще можно.
Н. уселся на вертячий стул Сэнсея и положил пальцы на клавиатуру. Что же тут можно написать? Как утешить?
Была бы рядом – усадил бы на стул спиной к себе, прикоснулся к затылку, к шее, нашел под темной ее гривой те точки, которые отвечают за душевное спокойствие. Пальцы бы все сделали сами. А вот если далеко – вообразить разве, как она поворачивается и садится, как убирает наманикюренными руками длинные волосы, перекидывает их на грудь и склоняет гордую смуглую шею… И, вызвав этот немой фантом, протянуть к нему руки в надежде, что каждый палец пустит тонкий прозрачный росток, десять ростков вопьются в голову фантома, начнут вытягивать всю обиду, все смятение… Нет, это не получится, но и смириться пальцы не могут, что-то они должны предпринять…
– Здравствуй, – настучали пальцы. – Деревья почти облетели, скоро закончится осень, настанет зима, а пока я привязан к этому городу, как преступник к позорному столбу. Ни тебе пошевелиться, ни что-то такое сотворить, торчишь на одном месте, а все на тебя смотрят.
Н. опять посмотрел в окно. Действительно, деревья уже избавились от сухой, по-мертвому шуршащей на ветру листвы. Можно сказать, год был на исходе. И лучшее, что было в этом году…
– … это – ты…
Сказалось так? Сказалось. Почему бы и не написать? Однако не написалось. Он бы мог это передать руками, но не словами.
– Я не думал, что сяду сейчас писать тебе это письмо, – продолжал Н. – Но я запомнил твой адрес, Soledad. Я очень скучаю без тебя.
Было ли это правдой?
Ему действительно сделалось тоскливо, но при чем тут сумасбродная женщина? Просто – осень, умирающая осень, и предчувствие рождения безупречной зимней белизны… Чтобы родилось одно, должно умереть другое, Н. всегда подозревал это, он догадывался, что и собственное его рождение тоже связано с какой-то гибелью, потому он всю жизнь неведомо что искупает…
– Правда – скучаю. Я бы приехал к тебе, но даже не представляю куда… – Тут он усмехнулся. Ни «куда», ни «откуда», ни «зачем»…
Именно так – ни она, Соледад, не знала, куда он отправился, ни он не знал, в каком городе эта женщина выйдет в Сети и откроет его письмо. В чем и заключалась прелесть бесплатного почтовика – пишешь не в страну или город, а просто человеку, как будто пускаешь стрелу наугад, но стрелу умную, которая сама повернется острием в нужном направлении.
– Прости, что я раньше тебе не написал.
Ну и какое тут возможно оправдание? Никто никому ничего не должен. «Прости» – и хватит. После чего, очевидно, следует троеточие – знак глубокой задумчивости. Вопросы невозможны. Хорош был бы вопрос: ну как же тебя, в конце концов, зовут? Или другой: откуда ты на мою голову взялась? Похоже, что странное письмо приблизилось к финалу.
Не писать же, в самом деле, как Н. в странствиях своих сделал крюк и навестил семью…
С одной стороны, сделать это было необходимо – хотя бы посмотреть на ребенка. С другой – смотреть на ребенка пришлось через забор. И следовало бы вовремя отойти от этого забора, чтобы не застукала бывшая жена. Но она застукала.
– Опять ты тут? – спросила жена. – Договорились же!
– Я проездом, – сказал Н.
Он всю жизнь мог бы обозначить этим словом.
– Ну и что? Зачем ты тут мелькаешь? – жена посмотрела на него с выражением «а сейчас я тебя уем». – Может, ты нам денег привез? Саньке комбинезончик купить нужно и зимние ботинки.
У жены было не лицо, а бульдожья мордочка – сильный подбородок и маленький курносый носишко. Уродилась в батю – мама у нее и в пятьдесят гляделась красивее, стройнее, аппетитнее.
Денег Н., естественно, не привез. То есть тех денег, на которые вправе рассчитывать мать его ребенка. Была мелочь, и еще по дороге он остановился в Казани, где у него был один хороший клиент, и сделал шесть сеансов массажа. Получил бумажку в сто долларов и обещание в следующий раз расплатиться более щедро. Деньги Н. вез матери с некоторой гордостью – это было больше, чем вся ее пенсия.
Бывшая жена смотрела издевательски.
– Ребенка ты сделал хорошего, – говорил этот взгляд, – но ведь ради великой цели ты полтора года жил у меня дома на всем готовом, и еще мой папа приткнул тебя на непыльную работенку. А если ты хочешь быть нужным мне и ребенку – будь добр, обеспечивай нас не хуже папы!
Н. покачал головой. Он хорошо помнил ту работенку – продержался там ровно полтора месяца.
– В двадцать восемь лет ты ни разу не была замужем, и не потому, что такая уродина, а просто тебе мужчины действительно не нужны, и ты даже гордишься этим, – мысленно возразил он. – Естественно, твои родители обезумели от восторга, когда нашелся хоть кто-то, желающий законно спать с тобой и исправно поставлять им здоровеньких внуков. Ради этого ты даже снизошла до инициативы. Ты же первая прямо сказала мне, что… А я… Ну да ладно! Ребенок все-таки того стоил!
В общем, тысячу рублей, собрав по бумажке и оставив себе только пару мятых десяток, он ей отдал.
– Кормилец! – сказала Бульдожка. – Добытчик!
Он отдал ей эти деньги, прекрасно зная, что тысячу ее папа тратит на обед, если приходится идти в кафе с коллегами и начальством. Правда, пожрать этот папа горазд. Как-то мать налепила пельменей, и эта бешеная по кулинарной части семейка принялась их уминать, соревнуясь, кто больше. Н. сошел с дистанции после второй миски.
– Слабак! – определил его папочка. – Последний пельмень нужно заглатывать, когда на первом уже сидишь!
Из четырех сотен хотя бы одну следовало переслать ребенку. Остальное – матери на зиму. И опять в дорогу.
Значит, «прости, что я раньше тебе не написал…»
У нее наверняка есть муж, подумал Н., который зарабатывает бешеные деньги и позволяет ей иногда ездить к друзьям на всякие дурацкие тусовки. Но с условием: все спят вповалку, а она – в номере люкс, все едят бутерброды с колбасой, а она питается в лучшем кафе, какое только отыщет, все разъезжаются на электричках, а ей администратор закажет такси. Пусть все видят, что это – жена богатого мужа!
Или папочка… вроде довольного жизнью, женой и красивым внуком тестя…
Не сама же она зарабатывает столько, чтобы покупать плащ из тончайшей кожи, фантастической красоты белье и серьги с бриллиантами и изумрудами! (Н. не разбирался в дорогой одежде и уж тем более – в камнях, но он прикасался пальцами и к шелку, и к коже, и к серьгам, и пальцы были озадачены.) Если бы она сама заработала эту роскошь, то наверняка бы похвасталась своим ответственным постом, нелегкими обязанностями и выгодными сделками. Была у Н. клиентка, хозяйка ресторана, так все сорок минут, что длился сеанс, она докладывала о своих подвигах, матерно костеря конкурентов.
А Соледад совершенно не производила впечатления деловой женщины, бизнесвумен, танка, который гуляет сам по себе.
Понять, кто она, ему пока не удалось.
– Если честно, то у меня даже нет в моем городишке друзей, которые имели бы компьютеры с модемами, – честно написал Н. – Мы тут живем очень небогато. Вот сейчас маме нужно запасти на зиму дрова. И мы считали – хватит ли одной машины, и не выйдет ли, что в апреле дрова кончатся, как уже было однажды. Кроме того, пока я ездил, у меня переманили двух клиентов. Придется давать в газете объявление. Но…
Деньги у матери, кстати сказать, были. Их прислал старший сын – сам который год не казал носа, но деньги присылал и с праздниками поздравлял. Но она целыми днями вязала. Живи она в Большом Городе, ремесло бы приносило неплохие деньги, а в маленьком было мало охотниц кутаться в ажурные шали. Но она все равно вязала, тратя деньги на дорогую пряжу. Приезжая и трогая ровные столбики, цепочки воздушных петель, дырочки и сложные переплетения нитей, Н. все понимал. Он сам так жил – если бы клиенты не давали денег, он нашел бы возможность приплачивать им, чтобы позволили заниматься ремеслом. Его руки, как ее руки, не могли без дела, но она выбрала красоту, она повторяла красоту, воспроизводила тысячекратно кусочки красоты, как зима – снежинки, он же выбрал иное, или иное выбрало его, сделало его своими руками – понять невозможно…
Письмо улетело, понеслось по кабелю, влилось в поток информации, что стремился от сервера к серверу вокруг земного шарика.
Н. задумался. А если эта шалава напишет «приезжай»? На какие шиши?
Но будет еще хуже, если она этого не напишет, вдруг понял Н. Потому что он ей нужен, хотя сама она может не понимать этого. Нужен, как парнишке, которого допекает астма. Нужен, возможно, и как Рогдаю, чтоб было перед кем покрасоваться стряпней.
Н. понимал это не умом, разумеется, а руками.
Рогдай закричал с кухни – ему требовалась помощь, он не мог одновременно придерживать дверцу старой духовки и добывать из нее гусятницу с тушеным мясом. Н. побежал на выручку, потом они разложили по мискам вкусную, хотя и чересчур острую, еду – экспериментатор Рогдай набухал туда всего, что имелось в его коллекции пряностей и специй. Грешно было потреблять это мясо помимо водки – у Рогдая и водочка нашлась, хорошая, не паленка. Водка и мясо привели приятелей в блаженное расположение духа, когда вспоминаются всякие смешные истории и смех выходит куда более сочный, чем на трезвую голову.
А пока они развлекались, на открытой странице почтовика в ящике Н. появилось-таки письмо. Но он этого не почувствовал – он был счастлив, сидя на теплой кухне, наслаждаясь славной едой, введя себя посредством водки в то состояние, когда мир ярок и прекрасен, а каждое слово собеседника – праздник для души. Он ценил эти передышки в бродячей жизни – и сейчас всей душой любил Рогдая.
Ему не хотелось думать о том, что настанет утро и Рогдай выставит его из дому – с плотно уложенным рюкзаком и бутербродом на дорогу. Ибо к Рогдаю придет мама – прибраться, а она страх как не любит сомнительных гостей. И придется по слякоти выходить на трассу.
Но письмо от Соледад лежало в ящике. А за окном, за пестрой занавеской, произошла отрадная перемена – похолодало и медленно падал осторожный снег.
