Дарья Плещеева
Блудное чадо
Глава третья
Ивашке было стыдно.
Он не понял, что требуется Башмакову, и отнесся к поручению спустя рукава. Решил: раз Воин Афанасьевич развлекается конными прогулками с давним приятелем, то все замечательно. А надо было расспросить людей, в каком настроении вернулся Ордин-Нащокин-младший из Кремля, не пил ли с горя, не сказал ли чего важного.
Поспав в подклете, Ивашка с утра поспешил на Варварку.
Ему показалось странным, что ночью не было сказано ни слова о дядьке Пафнутии. Насколько Ивашка знал Войнушку Ордина-Нащокина, тот просто был обязан взять с собой дядьку. Кто же ему, горемычному, постельку стелить будет, за бельишком смотреть, утром и вечером головушку чесать? Сказано было: ушли на двух аргамаках. Не посадил же Ордин-Нащокин-младший дядьку сзади на конский круп.
Купец Кольцов, приютивший Воина Афанасьевича с дядькой, как раз выходил из калитки с двумя приказчиками – спешил на торг, к своим лавкам. Ивашка наобум лазаря спросил про Пафнутия: он-де уговаривался со стариком, что навестит и поклоны от родни передаст.
– Спиной скорбен дядя Пафнутий, – ответил купец. – Как его скрючило, стал, как буква глаголь, не разогнется. Мы знахаря позвали, третий раз уж его в баню водит, правит спину – все без толку.
Ивашка чуть было не воскликнул «Слава богу!».
Его отвели в чулан к дядьке Пафнутию. Тот, увидев знакомца, обрадовался, пожаловался, что хвороба не позволила сопровождать питомца, и, будучи стариком разговорчивым, рассказал все, что знал про Войнушенькино житье в Москве.
Оказалось, придворная молодежь честила его оборванцем и иноземцем, издевалась над его невеликим ростом, над плохо растущей бородой. Даже государя не постыдились – он эту ругань застал. И питомец, хоть и был принят государем, хоть и был обласкан Алексеем Михайловичем, хоть и получил с царской руки дорогой перстень, вернулся домой злым, раздраженным и близким к отчаянию. Он толковал, что даже при дворе курляндского герцога не бывает такого поношения и бесчестья, а уж при французском, испанском и английском дворах – тем более. Он называл молодых языкастых стольников дикарями и дармоедами, не знающими грамоты даже настолько, чтобы по молитвослову акафист без запинки прочитать. Даже перстень не радовал – Воин Афанасьевич понимал, что подарок даден за отцовские, а не за его собственные заслуги.
Про Ваську Черткова дядька Пафнутий сказал кратко:
– Скоморох, прости Господи!
Ивашка пошел домой, размышляя: возможна ли такая обида, чтобы из-за нее предать своего государя? Разве что, может, государь на жену или на дочь покусился. И то, зная Алексея Михайловича, трудно вообразить, что он пойдет на такой грех. Хотя в европейских странах всякое случалось. В Посольском приказе не брезговали и слухами – надо же знать, с кем имеешь дело. Так про английского короля Карла, почти вернувшего себе престол, было известно, что ни одной красивой девки не пропустит. Дед нынешнего французского короля тоже был сластолюбец изрядный, но во всем прочем – человек почтенный. Да что далеко ходить – курляндский герцог Якоб, хотя в молодые годы много постранствовал и вряд ли хранил целомудрие, женившись, стал примерным супругом, а если позволял себе шалости, то тайные.
Дома он вызвал в сад Анриэтту. Она была рада сбежать от детских криков и бабьей суеты.
– Я думаю, замысел сбежать зрел у него давно, – сказала Анриэтта. – Но зрел так, как у слабых людей. Я вот тоже могу мечтать, как на луну полечу, и даже читать книжку господина де Бержерака «Иной свет».
Ивашка перекрестился.
– Это не про загробную жизнь. В книжке два романа, так, в одном автор рассказывает, как он на луну летал, какие там государства видел. Так я могу, когда мне все надоест, мечтать о луне, но на самом деле, даже если мне предложат верное средство, как в книжке…
– Там есть верное средство добраться до луны? – Ивашка был совершенно ошарашен. Оказалось, во Франции и на луну летать выучились, а московиты только таращатся на нее без толку!
Анриэтта с немалым трудом объяснила возмущенному московиту, что такое писательское воображение.
– Можно проделать опыт, – предложила она. – Разденьтесь ночью догола и ложитесь в саду. К рассвету ваше тело покроется росой. Потом роса начнет испаряться, и вместе с этими испарениями вы подниметесь в небо. Так советует господин де Бержерак. Ночи теперь теплые – попробуй!
– Спаси и сохрани, – Ивашка опять перекрестился.
– Вот слабый духом человек будет читать такую книгу и представлять, как он летит на луну. А на луне хорошо – все благовоспитанные, галантные, всюду звучит приятная музыка, никого за проступки не наказывают. Вот так господин Ордин-Нащокин думал про Францию, Италию и Голландию. Он ведь встречался с иноземцами, которые хвалили свое отечество, им так по долгу службы полагалось. А тут ваша Москва и приласкала его на свой лад. И он решил лететь на луну…
Теперь Ивашка понял иносказание.
– Но, если его там примут плохо, он ведь сразу домой прибежит? – предположил он.
– Побоится, – твердо сказала Анриэтта. – Будет там в свином хлеву у свиней помои воровать, а вернуться – страшно и стыдно. Много должен будет пережить этот господин, чтобы вернуться. Но и когда приедет, верить ему опасно.
– Отчего?
Тут в окошко стали звать Анриэтту к Денизе, и она ушла.
А Ивашка хотел было поразмыслить над этим странным делом, но прибежала сваха Марковна. Ему было не до Петрухиных невест, но выслушать бабу пришлось. Тем более невеста оказалась подходящая, дочка подьячего Земского приказа, а там у подьячих много серебра к пальцам прилипает.
– В какой храм она ходит? – спросил Ивашка.
– Во Всехсвятский на Кулишках. Они там в Зарядье живут.
– Завтра пойду взгляну, какова собой.
Это было вранье – не завтра, а сегодня же, и не сам, а пусть матушка Марфа Андреевна сходит. Ей, матушке, сподручнее к подьяческой дочке приглядеться, она, может, что важное разведает. Тем более, как все пожилые бабы, она страсть как любит все сватовские и свадебные затеи.
До вечера Ивашка успел сходить в Посольский приказ, поузнавать насчет будущего Петрухиного тестя, застрял дотемна, а когда вернулся – оказалось, во дворе сидит сердитый Башмаков.
– Где тебя нелегкая носит? – напустился он на Ивашку. – Поди приведи ту бабу, что ты вместе со своей женой из Курляндии вывез. Я за ней вашу дворовую девку посылал, так она у вас бестолковая – ушла и пропала.
Ивашка привел Анриэтту.
Она уже привыкла одеваться на русский лад, в летник поверх красной рубахи, отвыкла от корсетов, но очень не любила прятать волосы – а ее светлые волосы, если их распустить, были превеликим соблазном. Однако, узнав, что ждет дьяк Приказа тайных дел, она убрала косы в волосник, а сверху – простой белый повойник, но не удержалась – выпустила на лоб короткие кудряшки. Так на Москве не было принято, но она раз в два-три месяца просила Денизу подкоротить кудряшки и, глядя в тусклое зеркальце, видела себя прежнюю.
Башмаков встал и поклонился – не в пояс, мазнув пальцами по земле, а кивком и легким наклоном стана. Примерно так же поклонилась ему и Анриэтта.
– Толмачить будешь, – сказал Башмаков Ивашке. – Как тогда.
«Тогда» Ивашка переводил их разговор с русского на французский и обратно.
Анриэтта подтвердила, что слышала о побеге Воина Ордина-Нащокина. А на вопрос о подстерегающих беглеца опасностях ответила так:
– Он знает о польских, голландских и французских нравах только из книг и по встречам с теми иноземцами, которые бывали при курляндском дворе. Но там все стараются быть кроткими, как голуби. Он не знает, как ярится польский пан, над которым неудачно пошутили. Он не знает, как французский дворянин вызывает на дуэль за кашель или чихание в своем присутствии. И его никто не обучал ни рубке на саблях, ни фехтованию на рапирах и шпагах. Так что первая опасность – смерть в поединке. Но, господин Башмаков, это еще не самое страшное.
– Что вы имеете в виду?
– То, что в лучшем случае он умрет, не успев причинить вреда своему государю.
Башмаков, услышав перевод, посмотрел на Анриэтту озадаченно – не ждал, что женщина способна так рассуждать.
– Какого вреда нам от него ждать?
– Иезуиты, господин Башмаков… Вот кто вцепится в него мертвой хваткой. Потом он вернется, он на коленях приползет к своему батюшке, он получит прощение, ваш государь его помилует… Но он уже будет тайным католиком! И он уже будет служить иезуитам! Все, что он будет делать в Москве, он сделает во благо общества Иисуса.
– Вы католичка?
– Да. Но я просто католичка, я верю в Бога так, как меня в детстве научили. Я верю… я верю, когда мне нужна Божья помощь, когда я в опасности… тогда я очень горячо верю! Но я не желаю власти. Я видела, как борются за власть, и поняла: люди, которым нужна власть, далеки от веры. А братству Иисуса нужна только власть. Они, как муравьи, способны пролезть в любую щель. Знаете ли, как они сейчас взяли в свои цепкие лапы польское королевство?
– Я слыхал.
Ивашка покосился на Башмакова: ему казалось, что дьяк Приказа тайных дел знает все на свете; во всяком случае, чем живет Речь Посполита, он знать обязан. Та простая мысль, что Башмаков – не змей-горыныч, имеет всего одну голову и эта голова не в состоянии вместить сведения, которыми располагают все государевы приказы, Ивашке пришла уже потом.
– Они там уже лет сто, не меньше. Все школы в их руках, они отличные учителя, да только их наука – им одним на пользу, а полякам – во вред. Я слыхала, будучи в Курляндии, что «кровавый потоп» по их вине возник. Что паны после их выучки не смогли поладить с казаками. Хотя точно я не знаю… Но от них всего можно ожидать.
– Они и к нам приходили, чтобы посадить на русский трон королевича Владислава, – сказал Башмаков. – Это давно было, больше чем полвека назад. Нашелся человек, объявился в Польше, выдал себя за покойного царевича Дмитрия. Здесь бы не посмел, здесь бы его сразу вывели на чистую воду… Переведи, Ванюша, повразумительнее. А там – сошло! Иезуиты поняли, какой клад им в руки дался. Этот Лжедмитрий обещал им, если приведут его к власти в Московии, вся Московия подчинится папе римскому. Ввели самозванца в дома вельмож, посватали ему дочь сандомирского воеводы Мнишека – Маринку, добились того, что король Сигизмунд стал собирать войско для похода на Россию. А самозванец от православной веры торжественно отрекся – хотя черт его разберет, какой он веры до того был. В Москву-то он попал – на коне въехал, а из Москвы по воздуху улетел…
Ивашка воззрился на Дементия Минича: неужто на луну? Да и Анриэтта явно удивилась.
– Убили, тело сожгли, пеплом пушку зарядили да в сторону Польши выстрелили, – объяснил Башмаков. – Что ты так глядишь, Ванюша? Такие вещи знать надобно. С той поры, со времени великой Смуты, мы здесь иезуитов не любим. И к себе не пускаем.
– Правильно делаете. А сейчас ваш перебежчик может им узкую щелочку открыть, и они протиснутся. Они ведь не носят сутан…
Ивашка перевел слово «сутаны» как «монашеские рясы».
– Они знают ремесла, они обучены такому обхождению, что любого на что угодно уговорят. А господина Ордина-Нащокина и уговаривать не придется – особенно когда у него деньги кончатся.
– Вы все очень хорошо объяснили.
– Я еще не все объяснила! Знаете ли вы про государство Парагвай?
Башмаков посмотрел на Ивашку, Ивашка – на Башмакова. Оба услышали это слово впервые в жизни.
– Я сама плохо себе представляю, где это, надо посмотреть в какой-нибудь космографии. Иезуиты начали там проповедовать. Они увлекли бедных индейцев, они построили города, они говорили, что хотят защитить индейцев от жестоких португальцев и кровожадных испанцев. Им поверили! Они ведь отличные проповедники и охотно учат чужие языки. И они создали свое государство в государстве. Поверьте, если сюда придут иезуиты, вы по речи не сможете отличить их от природных московитов. А проповедовать они будут так, что толпа зальется слезами восторга. Судьба индейцев была такова: у них отняли всю собственность и загнали их в мастерские и на огромные поля. За работу и послушание им выдают только еду и одежду. Они выделывают кожи, прядут шерсть, выращивают табак и много иного, все это иезуиты продают за большие деньги, а деньги идут в казну ордена. Для них главное – братство Иисуса, сами себя они не называют иезуитами… Теперь понимаете, что будет, если они проберутся в Московию?
– Вас настолько беспокоит судьба Московии? – удивился Башмаков.
– Вы простодушны, как те парагвайские индейцы, – ответила Анриэтта. – Я не желаю вам такой судьбы, вот и все. Я не желаю, чтобы духовником вашего царя был иезуит. Я не желаю, чтобы ваших царей убивали потому, что они не угодили иезуитам. Так было много лет назад, когда они наняли убийцу для доброго короля Генриха. Но что я могу? Только сказать вам о своих опасениях.
– Про Парагвай мы не знали.
– Теперь будете знать. Индейцы тоже не подозревали, что их могут обмануть.
– Благодарю вас, сударыня, – церемонно сказал Башмаков и встал. – Ванюша, никуда не отлучайся, жди моих приказаний.
После чего дьяк в государевом имени, как велено было писать его в бумагах, Дементий Минич Башмаков, заложил два пальца в рот и громко свистнул. Из переулка ответили таким же свистом, и чуть погодя у садовой калитки появился уже знакомый Ивашке конюшонок – сам на бахмате, другого бахмата вел в поводу.
Башмаков, как почти все московиты, прекрасно ездил верхом. В седло он взлетел, казалось, едва коснувшись рукой конской холки. Дьяку было чуть за тридцать, и он не нуждался в услугах конюшего, подававшего стремя.
– Вот так-то, сестрица, – сказал по-русски Анриэтте Ивашка. – Натворил бед наш Войнушка…
– Еще только собирается натворить, – по-французски ответила она. – На месте господина Башмакова я бы отправила за господином Ординым-Нащокиным надежных людей.
Ивашка чуть было не спросил: зачем? Но догадался сам.
Пропали два дурня где-то в польских чащобах – ну и царствие им небесное.
Жалко было Воина Афанасьевича – все, кто состоял при Афанасии Лаврентьевиче в Царевиче-Дмитриеве, поневоле сдружились, а воеводский сын был хорошо образован, знал ответы на многие вопросы, не наушничал батюшке, если кто-то из писцов или толмачей начудит или явится на службу лишь к обеду. Под батюшкиным руководством цены бы ему не было, а каково сам собой руководить будет? При всем хорошем отношении к Воину Афанасьевичу Ивашка бы ему покупку коня на торгу не доверил – обманут, всучат старую беззубую клячу.
Наутро Ивашка услышал матушкин донос о Петрухиной невесте.
– Я рядом с ней встала, – сказала Марфа Андреевна. – Девка в соку, лет ей не девятнадцать, как Марковна врет, а все двадцать два, нос длинноват, да это все не беда, а вот сущая беда – изо рта воняет.
– Будь она неладна! – воскликнул Ивашка. – Такой нам не надобно! Что ж это такое? На всей Москве для Петрухи подходящей девки нет!
– Марковна сперва норовит лежалый товар сбыть. Погоди, она нам еще двух-трех негодных предложит, а потом, коли хочет с нас денег за услугу взять, и хорошую невесту посватает.
Но не судьба была Ивашке наскоро женить лучшего товарища. В обеденную пору прибежал посыльный – истопник Приказа тайных дел, также Ивашка, передал грамотку. В грамотке сказано: собираться в дорогу, а спозаранку, еще до того, как начнут отворять кремлевские ворота, быть у Боровицких, у калитки.
Ивашка поспешил к Денизе. У нее сидела Анриэтта, и он объяснил женщинам, что, сдается, будет послан в погоню за Войнушкой Ординым-Нащокиным и беспутным Васькой Чертковым.
– Вряд ли они застряли в Курляндии, – сказал Ивашка. – По моему разумению, оба уже в Литве, у литовских панов меды пьют. В Курляндии-то до них легко дотянуться. А Литва не на краю света. Может, месяца через полтора и вернусь. Может, даже к Успенью.
Прибежала Варенька – в одной рубашонке, как все московские дети в летнюю пору, босая, – полезла к батьке на колени; батька, расчувствовавшись, поцеловал тугую розовую щечку.
Анриэтта была занята важным делом – расчесывала длинные темные волосы Денизы. Когда Дениза рожала, косы ей, по обычаю, расплели и все узелки на одежде развязали. Повивальные бабки божились, что оставленный узел завязывает путь выходящему из утробы дитяти. К концу родов волосы так спутались и сбились, что Анриэтта лишь теперь, прядь за прядью, разобрала их.
Ивашка любовался женой. В замужестве она немного пополнела, лицо округлилось, а что кожа осталась смуглой, только чуть посветлела, так ведь и это поправимо: идя на люди, можно набелиться и нарумяниться. Особенно он любил эти длинные пышные волосы – когда Дениза распускала их, то могла, опускаясь на стул или скамью, сесть на кончики. Поймав взгляд мужа, она улыбнулась. Улыбнулся и он. Так они молча подтвердили друг другу свою любовь.
– Значит, завтра у ворот, – сказала Анриэтта. – Нужно собрать вещи…
– Матушка соберет. Она уж знает, что надобно. Что вам, красавицы, привезти? Еще книжек? – спросил Ивашка. – Если добежим до Шавлей или Поневежа, могу заглянуть в лавки. Вы только бумажку дайте – чего купить.
– Хорошего мыла! Румян! Белил! – наперебой заговорили женщины. – Здешними румянами только заборы красить! Бальзамы для губ! Пудру, самую дорогую пудру!
– Напишите, не то забуду!
Со смехом и шутками подруги составили для него список, Ивашка в это время, встав на лавку, высунулся в высокое окошко и громогласно призывал деда Авдея: дед наверняка сбежал к соседу, деду Илье, и засел в соседском саду, в тени, клянет нынешнее развратное время да потягивает холодный квас, а ему нужно баньку топить.
Криками Ивашка невольно разбудил сына. Дитя захныкало. Дениза выхватила Митеньку из колыбельки, отвернулась, села на стул, Анриэтта помогла ей высвободить грудь из длинного разреза рубахи. Кормление младенца казалось Ивашке таким делом, что нехорошо на голую грудь таращиться, непристойно. Он вышел из горницы и отправился к матушке, присмотреть за укладкой дорожного мешка.
Его догнала Анриэтта.
– Я не могу здесь больше оставаться! – воскликнула она. – Я люблю Денизу, она мне как сестра! Больше, чем сестра! Но если я здесь останусь – я сойду с ума, я разобью себе голову об стену!
Что-то такое Ивашка уже подозревал. И даже сообразил, чего хочет эта женщина.
– Но мы ведь не в большие города поедем, – сказал он. – Мы, может быть, найдем этого дурня где-нибудь в Ковно, пьяным и довольным. На что тебе Ковно, сестрица?
– Мне все равно, куда уехать. Для меня главное – уехать отсюда. Меня эта жизнь убивает! Скажи господину Башмакову: я знаю языки, я умею вести себя в обществе, я знатная дама, наконец! Я могу найти знакомых в любой европейской столице, кроме Парижа, – туда мне сейчас ехать нельзя. От меня возможна польза! Что угодно скажи ему – только увези меня отсюда!
– Он меня выставит в тычки… – пробормотал Ивашка.
И вдруг его осенило.
Живя в Царевиче-Дмитриеве, Дениза и Анриэтта несколько раз беседовали с Воином Афанасьевичем. Почему воеводский сын искал этих бесед, Ивашка понимал: с московскими девками и бабами говорить ему, образованному и многознающему, не о чем, с лифляндскими мещанками также – они от московиток только тем отличаются, что в любом возрасте волос под убрусами и киками не прячут да стан поясами перехватывают, являя взору все его округлости. А Дениза с Анриэттой знают даже тонкое придворное обхождение, они много книг прочитали, французские стихи наизусть и нараспев произносят, в шахматы играют. Может, Анриэтта найдет те разумные слова, которые нужны, чтобы воротить беглого Войнушку? Одно дело – если европейские нравы будет клясть он, Ивашка, а другое – если особа, побывавшая и в Париже, и в Антверпене, и в Лондоне, и в Брюсселе. Ей-то он скорее поверит.
И про иезуитов она лучше расскажет.
– Я попробую, – пообещал Ивашка и поспешил в Кремль. Приказы и вообще трудятся допоздна, а Башмаков так просто живет там, где служит, потому что в любую минуту может понадобиться государю.
О том, чем занимался Приказ тайных дел, разные слухи ходили. Сперва он заведовал государевыми забавами – главным образом охотой. Было и такое – Алексей Михайлович задумался о предсказаниях погоды и ее тайных закономерностях. Для начала он велел Приказу тайных дел каждый день записывать состояние погоды за окном: ветрено ли, дождливо ли, светит ли солнце. Таких записей набралось немало столбцов, но в конце концов государь к изучению погоды охладел.
Но потом стало понятно, какую пользу может принести Приказ тайных дел, и туда стали стекаться самые разнообразные сведения. Ивашка, служа в Посольском приказе и допоздна торча над переводами, немало любопытного узнал, даже не особо прислушиваясь к тому, что творилось за окнами.
Башмаков был занят, пришлось ждать. Ивашка вышел на Соборную площадь и задумался, в котором храме поставить бы свечну Николаю-угоднику об успехе погони. Он выбирал между Архангельским и Успенским соборами.
Соборная площадь, как всегда, была пестра и шумна. Дворы в Кремле имели многие – и боярин Мстиславский, чьи владения от поперечного строения приказного здания, выстроенного «покоем», отделял лишь переулок, и безымянный нищий, чья черная избенка площадью в квадратную сажень, приткнувшаяся за Успенским собором, едва не сползала по склону к самой стене. Кроме кремлевского населения, кому сам Бог велел молиться в здешних храмах, прибегал на службы посадский люд, приходили сменившиеся с караула стрельцы, царские богомольцы и богомолицы, странствующие монахи и монахини, собирающие в особые ящички деньги на свои обители. Тут же, у самых дверей, ссорились нищие, выкликали невнятные пророчества юродивые и громко предлагали свои услуги безместные подьячие, готовые за пятак, отведя безграмотного просителя в сторонку, навалять прямо на колене любую кляузу в любой приказ.
Именно эта суматоха и пестрота нравились Ивашке – он тосковал по просторной Москве, глядя из окошек кокенгаузенского замка на узкие улочки крошечного Царевиче-Дмитриева, тосковал по нарядным и бойким москвичам, беседуя с чинными и благопристойно одетыми немцами, чьи черные, коричневые или темно-синие одежды наводили на мысли о монастыре, постриге и схиме.
Ивашка поставил свечу в две копейки в Успенском соборе и помчался караулить Башмакова. Наконец ему удалось пробиться к дьяку и рассказать ему про Анриэттину затею.
– Не так уж и глупо, – сказал Башмаков. – И впрямь – может к знатным людям в доверие войти, а для того должна быть хорошо одета. Денег для нее я дам. Только как же ты ее повезешь? Это ж придется седло с креслом немедленно искать, а времени у нас нет.
– Она по-мужски ездить умеет, – ответил Ивашка. Седло с креслом хорошо для приезжей боярыни, когда в апрельскую распутицу ей непременно нужно попасть в Кремль, в Верх, поздравлять с именинами царицу Марью. На Москве по весне и по осени такое грязево, что в колымаге или в каптане лучше со двора не выезжать. Анриэтта и Дениза, выполняя поручения кардинала Мазарини, случалось, надевали мужскую одежду и садились в мужское седло, Ивашка знал об этом от жены.
– Отчаянная баба, – хмуро сказал на это Башмаков. – Но вы ведь быстро поедете, не выдержит.
– Она так хочет из Москвы убраться, что выдержит.
– Чем ей Москва не угодила?
– Скучно ей тут.
– Ин ладно. Бери ее с собой. Только нужно ее в кафтан нарядить, мужскую шапку ей дать, порты, сапоги, все, что полагается. Не поедет же она, задрав подол.
Ивашка чуть не хлопнул себя по лбу. Времени – в обрез, а нужно мчаться в Замоскворечье, везти Анриэтту на торг, в ветошный ряд, где можно выбрать и порты, и кафтаны любой величины, правда ношеные.
– Возьми бахмата на конюшне, – велел Башмаков. – Утром приведешь, получишь другого.
