Дарья Север Помощница Деда Мороза

Глава 3. Сумочка помощницы

29 декабря. Утро в доме Снежных началось с запаха корицы и тёплого хлеба. Дарина проснулась до рассвета – не от будильника, а от того, как в её комнату, сквозь иней на стекле, пробился первый луч света, бледный и робкий, будто боялся потревожить сон. Она лежала несколько минут, слушая тишину: скрип половиц, шорох в печке, где догорали ветки можжевельника, и далёкий звон колокольчика – кто-то уже вышел к колодцу.

Она встала, натянула шерстяные носки, надела халат из овечьей шерсти, подаренный бабушкой, и тихо спустилась вниз.

На кухне уже горел свет. Анна, её мать, стояла у плиты, помешивая густую овсянку в медной кастрюле. Запах ванили и мёда смешивался с ароматом свежего хлеба, только что вынутого из печи. У стола – Кирилл, отец, читал старинную книгу в кожаном переплёте, подсвечивая себе фонарём с тёплым желтоватым светом. Его очки чуть сползли на нос, а борода была аккуратно подстрижена – как всегда, в день перед полётом Деда Мороза он старался выглядеть особенно торжественно.

– Доброе утро, снежинка, – сказала Анна, не оборачиваясь. – Садись, пока каша не остыла.

Дарина улыбнулась. Это прозвище – снежинка – ей дали в детстве, потому что она всегда любила смотреть, как падают снежинки, и пыталась угадать, какая из них – самая особенная.

Она села, налила себе молока, добавила ложку мёда.

– Сегодня последний день, – сказала она тихо.

– Да, – кивнул Кирилл, закрывая книгу. – Всё должно быть идеально.

Они ели в тишине, но не в пустой. В этой тишине – всё: любовь, тревога, гордость.

Когда завтрак закончился, Дарина надела плащ, застегнула его на пуговицы из оленьего рога, взяла сумку с блокнотом и ручкой – старой серебряной ручкой с гравировкой в виде снежинки, подаренной ей в день посвящения в помощники. Она не писала перьями. Это был не символ прошлого, а часть настоящего: каждая строчка, выведенная этой ручкой, оставалась в дневнике чёткой, живой, как дыхание.

Они вышли вместе – как всегда. Семья Снежных шла по утренней деревне, где снег скрипел под ногами, а дым из труб вился тонкими струйками, будто соединял землю с небом.

Жители просыпались. Из домов выходили дети с лыжами, старушки с ведрами, мастера с инструментами.

– Доброе утро, Даринка – крикнула бабушка Марфа, вытирая порог.

– Здравствуйте, бабушка – ответила она, улыбаясь.

– Вовсю готовитесь? – спросил кузнец, поправляя шапку.

– Да, – кивнула она. – Сегодня вносим последние штрихи.

Они кивали, улыбались, обменивались парой слов. Каждый знал: Дарина – не просто дочь Анны и Кирилла. Она – одна из тех, кто чувствует. Кто слышит, когда плачет мечта.

Когда они подошли к мастерской, небо уже окрасилось в розовато-голубые тона. Ворота были открыты, и оттуда доносился гул последних приготовлений: стук молотков, жужжание механизмов, смех молодых помощников.

Дарина остановилась.

– Я пойду дальше одна, – сказала она.

Родители кивнули.

– Хорошего дня, дорогая моя, – сказала Анна, коснувшись её щеки.

– И мы рядом, – добавил Кирилл.

Она вошла. И день начался. Мастерская в этот день была не просто оживлённой – она дышала. Как живое существо, готовящееся к величайшему полёту года.

Дарина прошла через Главный Зал, где над столами висели сотни хрустальных шаров – Хранители Желаний. Каждый – с запиской, прикреплённой нитью из паутины зимнего паука. Она подошла к одному из них, коснулась пальцем стекла – и услышала шёпот: «Я хочу, чтобы мама больше не плакала».

Она записала это в блокнот. Не для отчёта. Для себя.

Дальше – Зал Загрузки. Здесь вращались мешки с подарками, каждый – с личной меткой, выжженной лунным светом. Работники в серебристых халатах проверяли, чтобы каждый мешок получил печать времени – руну, вспыхивающую золотом, когда маршрут одобрен. Дарина наблюдала, как последний мешок – «Сибирь–Дальний Восток» – медленно вносят на платформу. Его должны были активировать в 23:47, сразу после закрытия магического контура.

На три минуты он останется на заднем креплении. Именно в эти три минуты – её шанс. За мешком – достаточно места. Она успеет. Она должна успеть.

Она не сказала об этом никому. Но мысль о том, что завтра может быть её последний день в деревне, не отпускала.

Позже – Зал Мечт. Там стояла лампа – не простая, а Свет Искренности. К ней подносили игрушки, и если внутри вспыхивала искра – значит, в них было правильное чувство. Если нет – отправляли на доработку: добавляли каплю смеха, слезу доброты, шепот благодарности, собранный из утренних слов матери, прошептанных над колыбелью.

Дарина помогала одной из старших помощниц – бабушке Лене – проверить куклу, сделанную для девочки из Читы.

– Что чувствуешь? – спросила та.

Дарина прикоснулась к кукле.

– Тоску, – сказала она. – Но ещё – надежду.

– Хорошо, – кивнула бабушка Лена. – Значит, она готова.

В обед она сидела на лавочке у заднего двора, ела бутерброд с олениной и сушёным клюквенным джемом. Рядом – другие помощники, смеялись, делились историями о прошлых полётах.

– В прошлом году, – рассказывал Петя, – я случайно уронил мешок над Якутией. Снеговики его нашли и сами разнесли детям.

– А я, – добавила Маша, – однажды видела, как Дед Мороз плачет.

– Правда?

– Да. Над письмом. Где мальчик писал, что хочет, чтобы его папа вернулся. А папа… не вернулся.

Дарина замолчала. Она поняла: чудо – не всегда счастливое. Иногда – просто настоящее.

После обеда – Камеры Оживления. Мешки с подарками обдавали туманом, собранным из утренних улыбок, детских снов и первых слов: «Мама», «Спасибо», «Я верю». Этот туман проникал внутрь, делая упаковку живой – она начинала чуть дышать, чуть пульсировать, будто в ней билось маленькое сердце, наполненное надеждой.

Дарина помогала регулировать поток. Каждая капля тумана – это чья-то вера. И её нельзя было растрачивать попусту.

К вечеру она почувствовала усталость – не физическую, а душевную. Как будто весь день она держала в руках чужие мечты, а теперь не знала, где оставить свои.

Она вышла из мастерской последней. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. Ветер коснулся лица. Снег – под ногами. Тишина – вокруг.

И только тогда она поняла: это действительно последний день.

Она шла домой медленно, не торопясь. Мимо – знакомые дома, огоньки в окнах, дети, играющие в снежки, старик, кормящий синиц. Она кивала каждому. Улыбалась. Но внутри – тишина.

Как перед бурей. Как перед прыжком в пустоту.

Когда она вошла в дом, сняла плащ, повесила его на крючок, где он тут же начал впитывать тепло комнаты, меняя оттенок с серо-стального на тёплый бежевый, и села к окну – мир замер.

Зима стояла глубокая, тихая. Лес дышал медленно, как спящий зверь, охраняющий сны.Звёзды – ярко, будто кто-то начертил их заново, вывел тонким серебряным пером по чёрному бархату неба.

И вдруг – лёгкий стук. Не в дверь. Не в окно. По воздуху. Она обернулась.

У порога стояла её любимая подруга Снегурочка.

Она стояла, как всегда, с достоинством зимнего заката. В тех же сапогах до колена, что мерцали при малейшем движении, будто сотканные из льда и света. Кожа – не простая, а живая: переливалась, как ртуть под луной. По голенищам – узоры из древних рун, что зажигались, когда она приближалась к тем, кто чувствовал. Платье – чуть плотнее, чем обычно, будто адаптированное к морозу, но всё так же переливалось, как река под луной. Волосы – не просто белые, а иней на ветке в полночь, ниспадали волнами, не касаясь плеч, будто парили в воздухе.

В руках – маленькая сумочка.

– Я знала, что ты захочешь поговорить, – сказала она, улыбаясь. – Но я пришла не просто так.

Она протянула сумочку.

Дарина взяла её – и сразу почувствовала: это не просто аксессуар.

Сумочка была размером с ладонь, но невесомой, будто сделанной из тени и сна. Кожа – не обычная, а живая: меняла оттенок в зависимости от настроения – сейчас – тёплый серебристо-голубой, почти как отблеск утреннего снега. Ручка – из сплетённой нити звёздной паутины, мягкой, как шерсть котёнка. Застёжка – в виде крошечного ключа, который не нужно поворачивать: она открывалась только по желанию хозяйки.

– Что это? – прошептала Дарина.

– Сумочка помощницы, – ответила Снегурочка. – Её делали не в мастерской. Её выростили. Из веры, времени и одного очень старого письма, которое ты написала, когда была маленькой.

Дарина вздрогнула. Она помнила это письмо.Ей было восемь.Она написала его на салфетке, которую подала ей Анна, и просила не игрушку, а чтобы мама и папа всегда были рядом.

– Это… это моё письмо?

– Да. Оно не сгорело. Оно проросло.

Дарина осторожно открыла сумочку.

Внутри – пустота. Но не пустота. Потенциал.

– Она знает, что нужно каждому, – пояснила Снегурочка. – Не просто то, что он просит. А то, в чём он нуждается.

– Как?– Она чувствует. Как ты. Только быстрее.

Дарина рассмеялась.

– Ну, тогда она точно умнее меня.

Снегурочка улыбнулась, но в её глазах мелькнула тень.

– Я не просто так принесла её сегодня. Я чувствую – тебе она понадобится. Не для подарков.

– А для чего?

– Для будущего, – тихо сказала она. – Для того, что начнётся… после.

Дарина посмотрела на сумочку.Она лежала в ладони, тёплая, будто живая.

– Спасибо, – прошептала она.

Снегурочка кивнула. Повернулась к окну.

– И ещё кое-что, – сказала она, не оборачиваясь.

Она медленно провела ладонью по складкам своего платья, будто касаясь невидимого кармана, сотканного из холода. Пальцы её замерли у пояса – там, где ткань сходилась в узоре, напоминающем созвездие Малой Медведицы. И вдруг – из воздуха, словно вынув из пустоты, она извлекла крошечный флакон. Не просто достала, а как будто бы создала в своей руке.

Флакон был не больше спичечного коробка. Стекло – матовое, с узором из крошечных зубов. Внутри – пыль. Не серая, не белая. Светящаяся, будто в ней заключён первый сон ребёнка.

– Это – пыль зубной феи, – сказала она. – Очень редкая. Её собирают только в те ночи, когда ребёнок впервые теряет молочный зуб и оставляет его под подушкой, не боясь. В тот миг, когда он верит, что кто-то придёт, – в подушке появляется крохотная искра. Её и собирают.

– Зачем?

– Чтобы помочь. В нужный момент.

– А если…– Не задавай вопросов, – перебила Снегурочка. – Просто знай: она будет ждать.

Она поставила флакон рядом с сумочкой и исчезла – не в дверь, а в тонком тумане, что на миг окутал комнату, оставив после себя запах мороза и чего-то очень древнего – как будто открыли старинный сундук, в котором лежали письма, написанные до того, как люди научились верить.

Дарина смотрела на сумочку. На флакон. На своё отражение в окне.

Завтра – 30 декабря.Последний день перед полётом. Последний шанс всё отменить.

Но она уже не хотела.

Она закрыла глаза. И впервые по-настоящему поверила, что это случится.

Чудо – не в санях. Чудо – в том, что ты решаешься. А всё остальное – лишь подсказки, оставленные судьбой.

Та ночь запомнилась ей навсегда. Не только потому, что она получила волшебную сумочку. Но потому, что впервые почувствовала: её путь – не просто мечта. Это – предназначение.

Она встала, подошла к столу, вынула дневник.Открыла на чистой странице. Серебряная ручка коснулась бумаги, оставляя чёткий, уверенный след:

«29 декабря (вечер)Сегодня я получила сумочку. Она знает, что нужно людям. А я – всё ещё боюсь, что не справлюсь. Но Снегурочка сказала, что она понадобится мне в будущем. Не для подарков. Для чего-то большего. Я не знаю, что это. Но я чувствую – это уже началось.»

Она закрыла дневник. Поставила его на место. Посмотрела на сумочку. Та лежала на подушке, будто спала. Но Дарина знала: она ждёт своего часа. Часа, когда понадобится новой хозяйке.

Как и она. Как и предстоящее чудо.

Глава 4. Последние штрихи

30 декабря. Дарина проснулась не от звука, не от света, а от ощущения, будто время, до этого тянувшееся, как тонкая нить морозного утра, вдруг дрогнуло – и сжалось в узел, готовый разорваться в полночь. Она открыла глаза – и увидела, как первые лучи, пробившиеся сквозь иней на стекле, не просто падали на пол, а дрожали, будто вибрация самого воздуха подтверждала: это последний день перед чудом.

Утро в доме Снежных прошло не в привычной размеренности, а в лёгкой, почти невесомой суете, как если бы сам дом знал, что происходит нечто большее, чем просто подготовка к полёту. Анна с Кириллом сидели за столом, одетые с особым вниманием к деталям: он – в тёплом свитере с узором северного сияния, где каждая полоса была вышита нитью, собранной из света полярных ночей; она – в платке из шерсти белого оленя, переливающемся при малейшем движении, будто в ткани застыл отблеск луны на снегу.

– Ну что, снежинка, – сказала Анна, подавая чашку с молоком, в которой плавали крошечные кристаллики мёда, – готова смотреть полёт Дедушки Мороза в этом году?

– Я ещё не знаю, – ответила Дарина, но глаза её сияли, как звёзды, отражённые в ледяном озере.

Она встала, подошла к плите и сказала:

– Сегодня я готовлю.

И приготовила не просто завтрак, а настоящий маленький пир. Пир не для всех,а только для их семьи. Блины – не из муки, а из смеси овсяной крупы, собранной под созвездием Ориона, и молока, которое пастухи доят только в канун Нового года, когда коровы видят сны о весне. Клюквенное варенье – с добавлением одной-единственной капли сока северной малины, растущей только на вершине горы, где когда-то падал метеорит. Тосты – с маслом, на котором лежали крошечные кристаллики съедобного инея – редкость, которую делают только в канун зимнего праздника, когда воздух насыщен верой, и каждая молекула воды помнит, как стать снегом.

Когда они ели, Дарина рассказывала анекдоты, которые слышала от помощников, подражала голосу Деда Мороза, когда он разговаривал с рассеянным помощником в мастерской, и даже спела песню – ту самую, которую пели в детстве у ёлки, когда снег падал за окном, а в доме пахло хвоей и корицей.

Она была живая. Не просто бодрая. А наполненная – как будто внутри неё горел крошечный огонь, который не греет, а пробуждает.

Перед выходом она подошла к зеркалу, надела сумочку, которую подарила Снегурочка. Та легла на бок, мягко, как живая – будто признавала хозяйку. Оттенок её кожи стал чуть глубже, тёплее, как будто и она чувствовала приближение события.

А вот флакон с пылью зубной феи Дарина не стала брать с собой. Она поставила его в маленький шкафчик у изголовья кровати – тот самый, где хранила детские рисунки, первую снежинку, вырезанную изо льда, и письмо, написанное себе на будущее.

– Ты будешь ждать, – прошептала она. – А я вернусь.

Мастерская встретила её суматохой, но не хаосом – а ритмом, как оркестр перед концертом, когда каждый музыкант на своём месте, но ещё не взял ноту, и в воздухе висит напряжённое ожидание, будто сама тишина дрожит от предвкушения.

Все уровни были открыты. Сверху – Зал Упаковки, где сотни помощников заворачивали подарки в бумагу, сотканную из первых снегов и утренних лучей, каждая из которых была поймана в особый момент – когда солнце касается вершины самой высокой ёлки в лесу, и свет на миг становится прозрачным, как стекло. Каждый лист – уникален, с узором, который появляется только один раз в году, и исчезает, как только подарок попадает в руки ребёнку.

Дарина сразу включилась. Она не просто упаковывала – чувствовала эмоции каждого ребёнка по всей нашей стране. Прикасалась к игрушке, к книге, к конструктору – и понимала, кому это предназначено.

– Этот – для мальчика из Хабаровска, – сказала она, заворачивая волчонка из меха. – Он одинок.

– Откуда знаешь? – спросила молодая помощница.

– Он дрожит в руках.

Она проверяла списки – не по цифрам, а по именам, выписанным на пергаменте, сделанном из коры древнего кедра, где каждая буква хранила отпечаток голоса, произнесшего её. Замечала, где кто-то пропустил имя ребёнка, который написал письмо карандашом на обрывке газеты, где вместо подписи – нарисовано сердце. Исправляла. Добавляла.

– Он тоже заслуживает, – говорила она. – Его мечта – не меньше, чем у тех, кто писал на золотой бумаге.

К полудню пришёл Дед Мороз. Он шёл по центральному проходу, как всегда – в своём длинном бархатном кафтане, сшитом из ткани, сотканной из сияния зимних ночей и утренних лучей, перехваченного поясом из плетёной серебряной нити, в которую вплетены крошечные кристаллы вечного льда. Его посох – из древнего дуба, что рос у истока всех рек, – тихо касался пола, оставляя за собой лёгкий след, будто снег таял от тепла его присутствия.

Но самое главное – его лицо. Оно было старым, да – морщины, как следы ветра на снегу, расходились от глаз, обрамляли губы, шли по лбу, будто карта какого-то древнего, доброго мира. Но в этих морщинах не было усталости. Только мудрость, накопленная веками, и тёплый свет, будто внутри него горит костёр, который никогда не гаснет.

Борода – густая, белоснежная, как первый снег на вершине горы, – была аккуратно заплетена в две тонкие косички, перевитые нитями, собранными с лунных лучей в ночь зимнего солнцестояния. А глаза… глаза его – это было самое удивительное.

Они не просто сияли. Они видели. Не только то, что перед ним. А то, что внутри. В них отражались не лица, а души – их тревоги, надежды, скрытые мечты.

Когда он улыбался – а он почти всегда был близок к улыбке – уголки его глаз опускались, как будто тянулись к чему-то тёплому, что живёт глубоко внутри. И в этот момент становилось ясно: он не просто знает о добре. Он верит в него. Даже когда его не видно.

Он остановился у стола, где Дарина проверяла последние метки на мешках.

– Ну что, Даринка, – сказал он, и голос его прозвучал, как эхо, идущее из самого сердца леса, – готова к завтрашнему дню?

– Готова, – ответила она, не поднимая глаз.

И тут он увидел Сумочку Помощницы.

Он замер. Потом медленно улыбнулся. Не удивлённо. Не раздосадованно. А тепло.

– Ах, – сказал он тихо. – Значит, она уже дала тебе её.

– Вы знали? – спросила Дарина.

– Конечно.

– Вы хотели подарить её сами? – вдруг догадалась Дарина.

– Хотел, – кивнул он. – Подумал в первые об этом прошлом году, когда ты впервые правильно определила, кому нужна не игрушка, а просто объятие. Я тогда решил: если ты проработаешь ещё один год – получишь Сумочку Помощницы.Дарина смотрела прямо в глаза Дедушки Морозу.

– И Снегурочка…

– Опередила, – продолжил он.

– Но, честно говоря… – он посмотрел на неё с лёгкой улыбкой, в которой читалось больше, чем просто удовольствие, – я рад.

Он не спросил. Не сказал. Но в его взгляде – что-то было. Что-то, что заставило её сердце на миг замереть.

Он догадывается. Не знает точно. Но чувствует. Как будто видит не только то, что перед ним, а то, что ещё только начнётся.

Он не стал говорить. Просто положил руку на её плечо – лёгкую, как падение снежинки, но тяжёлую, как обещание.

– Ты хорошо работаешь, Дарина. Очень хорошо.

И вдруг – медленно, с достоинством, будто доставал что-то священное, – он запустил руку в глубокий карман своего кафтана.

Дарина замерла. Она знала: там – не просто вещи.Там – память. Там – подарки, которые он носит с собой не для всех, а для тех, кого помнит.

И вот он достал…небольшую шоколадку, завёрнутую в серебряную фольгу, на которой мерцал узор из крошечных снежинок.

– Держи, – сказал он мягко. – Знаю, ты их любишь.

Дарина взяла её дрожащими пальцами.

– С кедровыми орешками?..

– С самыми лучшими, – улыбнулся он. – Из тех, что растут у подножия старой горы, где птицы поют только в новогоднюю ночь.

Она почувствовала, как в горле встал ком. Не от шоколадки. От того, что он помнит.Что он замечает.Что для него она – не просто помощница. А кто-то особенный.

– Спасибо, дедушка, – прошептала она.

Он кивнул. Не сказал больше ни слова. Просто развернулся и пошёл дальше, оставив после себя запах хвои, мёда и чего-то очень древнего – как будто прошёл не человек, а сам праздник.

После обеда Дарина перешла в Камеру Взвешивания, где каждый мешок проходил через Весы Правды – не обычные, а из чёрного обсидиана, вделанного в древесину, выросшую в центре тайги, где никогда не ступала нога человека. Мешок, перегруженный, начинал тускнеть – и его отправляли на перераспределение. Дарина помогала, но не просто ставила мешки – она слушала, как они дышат.

– Этот слишком тяжёлый, – сказала она. – В нём больше, чем нужно.

– Но ребёнок просил много, – возразил один из мастеров.

– А получит – и будет грустить. Потому что не поймёт, за что.

Потом – Зал Подтверждений, где маршруты сверяли с Картами Звёздных Трасс, нарисованными на коже единорога, и активировали их, капая на каждый маршрут каплю росы, собранной с листьев в момент, когда первая звезда загорается на небе.Дарина стояла у стола, где лежал маршрут «Сибирь–Дальний Восток». Она смотрела на точку, где мешок будет активирован – 23:47. На три минуты – доступ. Она всё помнила.

Позже – Уголок Забытых Писем.Там хранились те, что не дошли, но всё ещё просили о помощи. Письма на салфетках, на обрывках учебников, на ладонях, исписанных карандашом. Одно – от девочки, которая писала: «Я не хочу игрушку. Я хочу, чтобы мама перестала бояться темноты». Дарина взяла его. Положила в сумочку.

– Ты найдёшь путь, – прошептала она.

Она помогала везде. Не потому что её просили. А потому что чувствовала, где нужна.

Когда солнце склонилось к горизонту, а небо окрасилось в оттенки морозного аметиста, она вышла из мастерской последней. Дверь вновь закрылась за ней с тихим щелчком. Ветер коснулся лица. Снег – под ногами. И впервые за день – тишина.

Она пошла домой. Медленно. Слушая каждый шаг.

Когда вошла, сразу подошла к шкафу.И достала одежду, которую приготовила для завтрашнего дня.

Тёмно-синие брюки – приталенные, с вышитыми по бокам снежинками, нитями из серебряного шёлка, каждая из которых светится при луне, как след оленя на снегу. Белая рубашка – с узорами, которые при близком рассмотрении оказывались крошечными словами: «верь», «иди», «ты не одна». Сапоги – по колено, на небольшом каблуке, из мягкой кожи, выделанной в тайге, с подошвой, которая не скользит по льду, потому что помнит, как ходить по снегу.

Она разложила всё на кровати. Посмотрела. И почувствовала:это не просто одежда. Это – её готовность к полёту.

Она села к окну. Вынула дневник. Серебряная ручка уже привычно коснулась бумаги:

«30 декабря (вечер)Сегодня я видела, как Дед Мороз улыбнулся. Не просто так. Он не спросил. Но, кажется, почувствовал. Сумочка уже со мной. Флакон – в шкафу. Одежда – готова. Уже завтра…31 декабря. Это случится.»

Она закрыла дневник. Поставила его на место. Выключила свет.

Лёгкий ветер коснулся занавески. Где-то вдалеке – звон колокольчика. Или ей показалось?

Она лежала, не смыкая глаз. Слушала. Ждала. Завтра – не просто день. Завтра – новое начало.

И оно уже было рядом. Как дыхание за спиной. Как тень, готовая стать телом.

Уже завтра она полетит.

А пока —она просто дышала. И ждала. Не чуда. А новую себя.

Глава 5 Я готова… полетели!

31 декабря. Дарина проснулась не от звука, не от света, не от холода, а от тишины – такой глубокой и полной, что казалось, будто сам мир затаил дыхание. За окном небо ещё не успело проснуться, оно медленно переходило из чёрного в тёмно-синий, как будто небеса облачались в праздничный кафтан, сотканный из теней и ожидания. Снег лежал ровным, безупречным ковром, не тронутым ни ветром, ни шагом, и даже воздух будто замер, боясь нарушить эту хрупкую гармонию. Всё вокруг дышало предчувствием – не просто Нового года, а чего-то большего, чего-то, что не укладывается в слова, но ощущается в каждой клетке тела.

Она сидела на кровати, не вставая, и слушала себя. Пульс – ровный, чёткий, как отсчёт времени. Дыхание – глубокое, будто вбирает в себя всё, что было, и готовится отпустить. И одна мысль, ясная и твёрдая, как лёд на озере в середине зимы: сегодня. Не «может быть», не «вдруг», не «если повезёт». Сегодня. Без оговорок. Без сомнений. Как шаг, сделанный не ногой, а всей душой.

Она встала медленно, с достоинством, будто уже не просто девушка, а тот, кого ждут. Подошла к шкафу, где на вешалке висела её одежда – не просто наряд, а одежда пути, приготовленная с ритуальной тщательностью. Тёмно-синие брюки, приталенные, из ткани, переплетённой нитями, собранными с паутины, что ловит первый снег в полночь, с вышитыми по бокам снежинками из серебряного шёлка, мерцающими при малейшем движении, будто помнили, как быть звездой. Белая рубашка из тонкого, но тёплого льна, сотканного из волокон, выросших в тени древнего кедра, с узорами, которые при близком рассмотрении оказывались крошечными словами: «верь», «иди», «ты не одна» – вышитыми нитями, сплетёнными из света, что остаётся на коже после прикосновения снегурочки. Сапоги – по колено, из мягкой кожи молодого оленя, выделанной в тайге, где звуки не отражаются от деревьев, а поглощаются ими, – с подошвой, не скользящей по льду, потому что помнит, как ходить по снегу, как дышать ветром, как быть частью зимы.