bannerbannerbanner
Я завтра улетаю

Дарина Грот
Я завтра улетаю

Полная версия

Потом она снова уехала на дачу, всячески избегая открытого разговора. Я правда пытался донести до нее спиртуозную беду, которая может случиться, если так сильно отдаваться спирту. Ксюша вначале смеялась надо мной, говорила, что я, как всегда, слишком драматизирую. Потом начала злиться. Потом я понял, что я не ее родители и не имею права нарушать и вмешиваться в череду событий ее молодости. У меня не было права на это.

Когда ее не было рядом, мне было намного легче. Летом я не расслаблялся. Я пытался поднять весь материал, который очевидно упустил во время учебного года. Я слишком много времени провел на чердаках, крышах и в подвалах вместо того, чтобы заниматься тем, что мне было интересно. Ксюша – моя подруга, но она отстраняла меня, как только я выходил за рамки дозволенной дружбы. Она смело заявляла, что я не имею права мешать ей испытывать свою молодость. Вот так. Она испытывала то, чем владела, а я пока еще не понимал, что именно могу испытать сам. Я только недавно расхотел смотреть мультики. Я явно отставал в развитии от своей подруги. Мне казалось, что я во век не успею за ней. Она скачет галопом, пробует все, что попадается на пути, как дикая мышь, подбегающая ко всему, что лежит перед ней. Все, что не вызывало интереса, она тут же отшвыривала за ненадобностью. Зачем тратить время на то, что изначально просто не нравится, а вдруг потом еще тошнить начнет? Я же боялся так рисковать, мне требовалось гораздо больше времени, чтобы детально, досконально обнюхать найденный предмет. Я хотел подержать его в руках, почувствовать, каков он на ощупь. Лето промчалось и привело с собой еще более небывалую кучу рассказов и начало девятого класса.

Ксюша вернулась загоревшей и совсем взрослой. У нее был такой осмысленный взгляд, и я поражался изменениям. Она расцвела. На щеках была уже пара прыщей, но они никак ее не смущали. Она, раздухаренная, заявила, что ей надо срочно рассказать, как у нее дела, хотя я не спрашивал. Я откровенно боялся спрашивать о ее делах и то, что я услышу в ответ.

Дима. Тот самый парень с томным взглядом с ее дачи. Что ж случилось? Оказывается, теперь они встречаются. Я спросил, спят ли они. Ксюша с долей укоризны в глазах посмотрела на меня. Как же они могут спать, если он живет с родителями, да еще и с сестрой. Да и Ксюша не была одна. К тому же Дима – девственник. Ксюша сказала это так, словно обвинила парня в каком-то страшном, уголовном преступлении, которому нет прощения. Почему-то из ее уст слово девственник прозвучало именно как оскорбление, и я был рад, что Дима лично не слышал этой напыщенно-издевательской интонации от его… девушки.

Ксюша рассказала, что они целовались. Он провожал ее домой на даче в полной темноте. Не было ни магической луны, ни простых человеческих фонарей. Они остановились около ее дома, спрятанного за забором. Он смотрел в ее глаза. Ей хотелось, чтобы он смотрел в ее глаза. Как в романтических фильмах. Что он делал на самом деле во тьме никому неизвестно. Она-то точно смотрела на него. На его губы. Так как оба были поддатые, выпивши водки, они чудом погрузились в долгожданный поцелуй. И тут Ксюша улыбнулась. Оказывается, Дима, помимо того, что был девственником, совершенно не умел целоваться. У него зажатые губы, как два камня, которыми он, казалось, бездумно тыкался в ее губы. Это был самый нелепый поцелуй в ее жизни. Скорее жуткий. Но Ксюша сделала ему скидку. В этом деле время – хороший учитель, главное не тратить его впустую.

Пока Ксюша болтала о том пьяном поцелуе, я думал лишь о двух вещах. Сколько выпила Ксюша за все лето? Как целовался я? И оба вопроса настолько были актуальны для меня, что я даже не мог расставить приоритеты. Ксюша же продолжала вещать, и пока продолжалось вещание, ответ на первый вопрос я услышал. Водки было выпито очень много. Каждый вечер они пили. Они встречались на пруду, заходили друг за другом, шли петь песни под гитару и пить водку, курить сигареты.

– Неужели тебе и правда так интересно вот это все? – спросил я, перебив ее очередной рассказ. Она так посмотрела на меня, что внезапно я ощутил себя маленьким ребенком на званом ужине родителей, где во всеуслышание спросил, что такое трахаться. Она ответила мне, что главное – это весело. Если есть весело, значит, будет и интересно, и вытекающие отсюда добродетели. Она вообще считала веселье своим девизом.

Я пытался выяснить, что значит весело в ее понимании. Ведь это такое емкое, весомое слово, значение которого каждый видит по-своему. Но Ксюша конкретики мне не дала. Для нее весело было все. Ее жизнь была весельем. Секс, спиртосодержащие напитки, табак, ночные гулянки – это все было весело. И если хоть что-то разбавлялось грустным, Ксюша незамедлительно избавлялась от этого. Честно говоря, в какой-то момент я начал опасаться, что я становлюсь ей не интересен. Ну что ж, я должен был поддерживать ее живой интерес в моей дружбе.

Ксюша посвящала меня все глубже и глубже в свое умершее лето. Оказывается, там был еще один друг, который и помог сойтись влюбленным. Теперь после уроков Ксюша моталась туда, где жила ее подруга, а недалеко и Дима. Дамочка с дачи учила Ксюшу красиво наносить макияж, постоянно выпрямляла ей плечи. Она всячески делала вид, что является самой настоящей подругой. Ксюша верила. Для меня эта история трогательной девчачьей дружбы выглядела так, что Ксюша была безотказным экспонатом. С ней можно было делать, что угодно, ей можно было говорить, что угодно. Она все сделает и, сконцентрировавшись, выслушает. Почему, когда я что-то советовал ей, рекомендовал, Ксюша лишь улыбалась в ответ, но никогда не внимала моим советам? Вместо этого я все чаще слышал, что я становлюсь слишком рано взрослым и дотошным занудой. Но нет же! Нет! Я не мог взрослеть так быстро! Просто мое веселье в ее глазах звучало как панихида, а она не хотела ничего слышать из похоронного жаргона.

Ее родители становились невыносимыми для нее. Они то и дело осуждали, укоряли и порицали ее поступки. Ксюша плевать хотела на обидевшегося отца, переставшего разговаривать с ней. Плевать она хотела и на мать, льющую слезы, умоляющую никуда не ходить, взяться за голову. Ксюша все равно уходила к нему, ни разу так и не добравшись до него. Она все время оставалась у своей подруги и вместе они строили планы и стратегии, как добраться до Димы.

В один прекрасный вечер подруга сообщила, что знает, где территориально живет Дима. И, загоревшись безумной идеей, они вдвоем поехали в район, где жил Дима. Девчонки метались между трех длинных девятиэтажек. Подруга утверждала, что в одной из них находится возлюбленный Ксюши. Я не знаю, сколько времени продолжались поиски Атлантиды, но я совсем не удивился, когда Ксюша финализировала тем, что они никого не нашли несмотря на то, что даже кричали его имя под окнами каждого подъезда. Я улыбнулся, представляя как глупо они выглядели, бегая между домами, истошно вопя имя Дима. Я спросил, на что она надеялась. В ответ получил ядерной волны взгляд.

Как-то после уроков мы пришли ко мне. Отца не было, очевидно он был на работе. Из школьного рюкзака я вытащил пузырек водки, сушеных кальмаров и сигареты. Ксюша держала меня за руку, в предвкушении ожидая, когда мы, наконец, в очередной раз почувствуем себя взрослыми. Как же сильно мы скорее стремились почувствовать себя взрослыми. Одного мы не понимали: быть взрослым – это не просто чекушка водки и пачка не самых лучших сигарет. Это еще и просмотр нудных TV-шоу, где постоянно хихикают одни и те же голоса за кадром; бурное обсуждение политики и спорта по утрам перед началом работы; крики о начальстве, которое уже практически априори не должно устраивать; считать ежемесячно квартплату, покачивая головой, удивляясь, какого черта, за что; ныть по вечерам, что смертельная усталость фактически по кускам разбирает тело и мышцы, словно детский конструктор; иметь собственную аптечку, содержимое которой пополняется чем-то новым раз в полгода. Быть взрослым – это потеря времени. Взрослые не видят, как на самом деле тянется время. Они уверены, что после выпуска из университета, устроившись на работу, временное русло больше никогда и ничем не сможет быть приостановлено, разве что смертью. Полная остановка, без возможностей и прав хоть как-то запустить это время снова.

Понимая мерзкую, скучную до отвращения неинтересную перспективу бытия взрослого, я честно дезертировал, думая, что я ничего не хочу от взрослой жизни. Мне ничего не надо. К черту взрослых, я всегда хочу быть ребенком. Ну, может, подростком. Ксюша не понимала, что сигареты, водка и секс – это далеко не предел взрослой жизни, что впереди еще не одна парная куча говна.

В общем, пока мы были готовы делать только минимум взрослой жизни – пить и курить.

Рюмка за рюмкой. Я все меньше морщился. С каждой выпитой рюмкой, водевиль уже не казалась такой противной. Ксюша пила так словно всю жизнь пила только водку. Она чуть морщила носик, громко выдыхала, закусывая все матерным словом, известным всей России, имеющим не охватываемую семантику и смыслы. Может, ей так было легче, я не знаю. Я, конечно, тоже цитировал то слово, но мне этого было недостаточно. Я бы точно не отказался от маринованного огурчика. Но то была бы уже слишком сложная комбинация: купить водку, сигареты, кальмаров и еще банку огурцов практически на сто рублей. Поэтому я, запихав шепотку сушеных трупов кальмаров в рот, от чего стал похож на морское чудище, огромного сома с шевелящимися усами, просто пил. Я усиленно жевал мясо, представляя, что у меня во рту огурец и ждал, когда же, черт возьми, я проглочу его.

Ксюша уже наполняла пустые стопки, что-то рассказывала. Я не слышал ее из-за моих слишком громко жующих челюстей и оттого, что становился пьян. Ввиду своей кондиции, Ксюша казалась мне трезвенницей. Она не выглядела пьяной, от нее не пахло подгулявшим трупом кальмара и мерзкой водкой.

Она смеялась, шептала о чем-то с более сильными эмоциями. Мне точно надо было ее слушать, но я не мог. Я сконцентрировался на ее шевелившихся губах. Взгляд снова скользнул на декольте ее майки, ноги и снова губы. Это же девочка! Вот спиртовая подруга снова привела меня к философии. Я опять осознавал половую принадлежность Ксюши. Она – друг – девочка! У нее есть все, что есть у других, но других я сразу идентифицировал как девочек. Будучи трезвым, я всегда думал, что Ксюша – бесполая. Она же друг! У друзей нет гениталий. Никаких. Никогда. До момента, пока не соприкоснуться с водкой. Алкоголь оказывается так любит правду. Чем больше ты пьешь, тем больше он пытается оголить правду. Показать то, что, может, ты и сам знаешь, но гораздо проще жилось, когда правда была замазана сверху радужными розовыми красками. И тут водка – вуаля! Словно ацетон, разлитый на яркий холст, сжирает и сжигает всю лживую красоту и вот тебе, держи говно на блюде! А ты что думал? Суфле шоколадное? А-а-а! и покачает пальцем.

 

В моем случае, я пока что обошелся без предложенного говна на блюдце. Я всего лишь разглядел в своей подруге пол. Хотя это с какой стороны посмотреть насчет блюдца.

Помимо того, что я обнаружил гендерную разницу между собой и Ксюшей, я еще нашел у себя желание почувствовать эту разницу. Но я испугался. Понятия не имею, сколько еще водки мне надо было выпить, чтобы убить страх, который Ксюша собственноручно посадила внутри меня. Я ведь тоже был девственником. А как я понял, парни-девственники – это что-то вроде страны третьего мира. Кому-то жалко их, и им спешат оказать гуманитарную помощь и благотворительность. Кто-то просто издевается и насмехается. А кто-то не понимает, зачем они существуют. В каком амплуа я могу предстать перед Ксюшей? Вызову ли я у нее жалость или она просто посмеется надо мной?

Но смотреть-то на нее мне никто не запрещал: ни она, ни ее надменное отношение к людям, не успевшим отведать кусочек страсти, ни отсутствие достаточного количества водки, чтобы прикоснуться к ней. Но я так и не решился на прикосновения. Я испугался. Дотронуться до нее? Сколько еще я должен выпить, чтобы стать таким смелым?

К тому же, я действительно верил в нашу дружбу. К ней скептически относились все, кто знал о нас. В школе называли жених и невеста. Мы огрызались какое-то время, потом плюнули. Бесполезно отрицать сформировавшееся мнение общества. Если общество решило, что жених и невеста, значит так тому и быть. А решение было принято на основании простого «не может». Школьное общество считало, что дружбы между парнем и девчонкой быть не может. Учителя так считали, а одноклассники просто порой пытались высмеять нашу дружбу.

Немного по-другому относились к нашей с Ксюшей дружбе ее родители. Они никогда не были против, я, по крайней мере, не знал об этом. Ее отец всегда здоровался со мной, пожимая мою руку. Если он встречал меня на улице, тут же предлагал зайти несмотря на то, что Ксюши не было дома. Ее мама всегда шептала что-то вроде «будь аккуратнее». Что она вкладывала в это я не знал. Это изречение слишком обширно: начиная от простого и банального предупреждения не упасть и заканчивая заполнением анкеты участника проекта «Марс». Я никогда не старался поистине понять это предупреждение.

Мой отец видел Ксюшу, но особого значения не предавал, как, в принципе, и всему, что происходило в моей жизни прямо у него под носом. Он скорее всегда единственный человек, который относился к нашей дружбе никак. У него не вставал вопрос веры в мужскую и женскую дружбу, ему просто было наплевать. И я был благодарен ему за то, что плевать ему было на все и всегда, а не выборочно на то, на что ему удобно было плевать.

Дотронуться до Ксюши в момент алкогольного опьянения означало лишь доказать, что мнение общества было правомерно. Это был бы конец. Мы бы не смогли больше дружить. Я бы немедленно прослыл бегающим за ней Тузиком, а она – горделивой дамой на выгуле с собачкой. Это не та репутация, к которой я стремился. Я был готов быть ее другом, осознающим ее половую принадлежность, но не парнем. Да и вообще, я не любил ее. То, что у нее появилась грудь вовсе не означало появление любви с моей стороны.

Впервые я увидел Ксюшу с новой стороны в январе следующего года. С той стороны, с которой раньше никогда не видел ее.

Я в очередной раз находился в одиночестве, отказавшись от перебежек между домами к знакомым. Зимняя погода никогда особо не впечатляла меня. Я всегда больше любил позднюю весну. А вот с зимой у нас сложились нестандартные отношения. Я пока не понимал, как можно любить спящую природу, укрытую зимнем саваном. Как можно любить сомнительную тишину зимы, напоминающую кладбищенскую. Мне, как и любому ребенку, до какого-то возраста было наплевать на времена года. Зимой я обожал кататься на фанерах и картонных коробках с обледеневших гор. Падать головой в сугробы, чувствовать, как холодный снег забивается за шиворот и извиваться от внезапного льда на разгоряченной коже. Лепить снеговиков и нерушимые крепости, играя в войнушку. А как же волшебные сосульки? Я просто обожал лизать их. Если я находил огромные сосульки, они немедленно становились моим мечом. Жаль, только что от одного удара они разлетались на осколки.

Но как только я перестал играть во все это, зима перестала меня интересовать. Чем еще может завлечь зима, если ты уже перерос эти игры?

Мои бессмысленные занятия разбил в пух и прах звонок моего мобильника. Ксюша. Я даже успел вздохнуть. Ксюша, наверное, хочет вытащить меня на улицу, половить ртом падающие снежинки. Или! 30 января – день ее рождения. Значит, хочет пригласить. А я так не хотел. Я не хотел никуда идти. Подарка у меня все равно не было, а самодельные открытки я устал лепить. К тому же, они больше никому не были нужны. Раньше, в младших классах, Ксюша радовалась моим открыткам, чмокала их, прижимала к себе. Но потом с каждым годом она показывала все меньше эмоций, но открытки принимала. Я знал, что Ксюша хранила их все до единой.

Я, обездвиженный собственными мыслями, смотрел на мобильник, так и не решаясь взять его и ответить. Звонок умер. Экран погас. Я продолжил наблюдать за аппаратом. Ксюша обязательно перезвонит. Она не понимала и не принимала того факта, что человек не хочет в данный момент общаться. Ксюша всегда хотела общаться. Но, к моему удивлению, повторного звонка не поступило. А вот это уже было странно. Вместо предсказуемого звонка я получил непредсказуемую смс. Сообщение, написанное без единой ошибки, словно экзаменационное школьное сочинение заставило меня перезвонить ей самому.

– Что случилось? – спросил я. В ответ тихие всхлипы, завывания, изредка прерываемые цинковой тишиной. Но ответ так и не последовал. Тогда, слушая неестественные звуки человека, пораженного вселенской скорбью, человека, который ранее всегда говорил только о счастье, радости и веселье, я почувствовал, как у меня в груди пустеет. А затем пустота, набрав оголтелую мощь, надавила на меня и что-то упало вниз. Каждый вздох мне казался невозможным, но я продолжал дышать. Почему-то мне стало страшно.

Я повторил свой вопрос, стараясь, чтобы мой голос звучал как бетон: непреступно. И я услышал ответ.

Дима, с которым они буквально пару недель назад, начали встречаться и в Москве, сообщил Ксюше, что на самом деле не испытывает никаких чувств к ней, что ему просто стало жалко ее и он решил попробовать. А оно не пошло. Совсем.

Я мог представить состояние Ксюши. Последнее время она порхала словно бабочка. Ее лицо цвело яркой весной от переизбытка позитивных эмоций. Она стала улыбаться по-другому. Искры в ее глазах превратились в настоящий костер, который ничто в мире не смогло бы потушить, кроме Димы, конечно же. И он потушил его. А ведь Ксюша почти перестала злоупотреблять спиртным, потому что постоянные гонки по САО требовали много сил и адекватности. Она ведь постоянно моталась туда. Стоять под окнами и поджидать у подъезда дело нелегкое.

Ксюша уже планировала семью с ним, показательную на весь мир. Образец, к которому все должны стремиться. Все ее мечты рухнули в одночасье. Просто в одну секунду. Теперь она звонила мне, своему другу, чтобы рассказать о других планах. Ксюша собиралась покончить с собой.

Она больше не видела смысла жить дальше, если рядом нет этого парня. Я, конечно, был в шоке от услышанного. Что значит, нет смысла дальше жить? Надо жить дальше! У нее есть родители, которые ее любят. У нее есть папа и мама, что уже само по себе было редкостью. У нее есть нескончаемая куча друзей, которые ее любят и уважают. У нее есть я. Я – самый лучший и близкий друг. С третьего класса мы с ней дружили. Мы сидели за одной партой, и Ксюша рассказывала мне все самое сакраментальное. Надо жить дальше! Никто не знает, что ждет каждого из нас за следующим поворотом жизни. Сколько еще таких Дим у нее будет? Таких же мудаков, но только жизнь может переиграть, и они будут любить ее и страдать, стоя под окнами и умолять, чтобы Ксюша хотя бы просто взглянула на них. Сколько еще всего радостного и счастливого будет в жизни? Да, никто не отрицает, что будут и горести, и страхи, отчаяния и беды. Но мы должны научиться проходить все это с гордо поднятой головой, оставлять частичку сердца с теми, кто ушел. Радоваться за тех, кому хорошо. В жизни столько всего, неужели Ксюша была готова лишиться удивительного разнообразия только из-за того, что некто из САО отшил ее?

Но все, что я говорил ни разу ни коснулось ее ушей, ее души и сердца. Все летело в мобильную матрицу пустоты. А потом у меня закончились деньги. Связь прервалась. Тишина. Такая же, как и когда я говорил с Ксюшей.

У меня в груди разлилась солнечная плазма, прожигая органы. Конечности свело от внезапного ужаса. Я не мог осознать его природу. Мне просто стало страшно.

Дрожащими руками я застегивал куртку, думая лишь об одном. Не помня себя от паники, я выбежал на улицу, к автобусной остановке. Я должен был перехватить автобус, везущий бомбу замедленного действия. И я перехватил ее.

Никогда раньше я не видел Ксюшу в таком виде. Я много раз видел, как она плачет и это скорее нормально для девчонок. Они вообще любят плакать, им порой даже повод не нужен. У Ксюши слезы могли появиться из-за всего: мама купила не вон ту вкусную конфетку; папа купил машинку; двойка по математике; а потом и вовсе отсутствие сигарет. Но то, что я увидел в тот момент не шло ни в какое сравнение. Свою зловещую роль сыграла, конечно же, косметика. Размазанные, словно сажа, неровные овалы под красными глазами. Замерзающие слезы на красных, шелушащихся щеках. Хлюпающий, словно поршневой насос, нос. Ее всю трясло. Пальто на распашку, варежки где-то утеряны, шарф уже скорее походил на удавку, в хаосе свисающий с ее полуголой шеи. Она пыталась что-то сказать, но я не понимал ни одного слова, коряво, неловко сваливающихся с ее потрескавшихся губ. Лишь только звук неизвестного мне обезумевшего дикого зверя.

Я обнял ее, распахнув куртку, положив ее замершие руки вокруг своего тела под свитер, вынудив ее тем самым обнять меня. Черт! До чего же ледяные были ее руки! Я почувствовал, как лютый мороз ее души и тела прикасается ко мне, превращая кожу в застывшее стекло.

Я стянул с себя шапку, натянув ее на раскаленную от продолжительной истерики голову девушки. К счастью, у меня был капюшон. Психологически я был защищен от холода, а физически я ощущал каждый миллиметровый шажок зимы по голове и телу, сквозь почти ситцевую ткань, прикрывавшую голову.

Ксюш вцепилась в меня как краб клешнями в злейшего врага и зарыдала еще сильнее, хотя мне казалось, что сильнее просто нельзя. Она то и дело твердила, что жизнь есть всего лишь результат поспешной дефекации, что она больше не хочет копошиться в навозе, что наложит на себя руки. Я продолжал успокаивать ее, но с каждой минутой все больше понимал, что меня никто не слышит, что я разговариваю с пустотой.

Я медленно двинулся в сторону дома, уже замолчав. Ксюше же говорила и говорила, как бормочущее радио. Я перестал вникать в ее слова, которые страшным потоком мчались мне в голову. Они были одними и теми же, менялся только порядок слов. Я понимал одно, что категорически нельзя оставлять ее одну.

Уже на этаже я крепко схватил ее за плечи и практически заставил смотреть на меня. Я сказал, что ей срочно надо успокоиться. Дома родители, они не должны видеть свою дочь в таком состоянии. Зачем провоцировать кучу совсем не нужных вопросов? При упоминании о родителях, Ксюша перестала шмыгать. Наконец-то, бесконечные слезы перестали мельтешить на ее щеках. Она посмотрела на меня. Молча. Всхлипнула. Вдохнула. Спросила, как она выглядит. Я чуть улыбнулся. Хреново, как же еще. Очень хреново. Но я соврал ей. Я аккуратно пытался стереть тушь под ее глазами. Это оказалось нелегко. Черные, устрашающие разводы под трением моего пальца становились только более четкими мазками, словно сделанные покалеченной кистью, окунувшейся в хну. Ксюша подставила свое личико, закрыла глаза и терпеливо ждала, когда я уничтожу улики затяжной истерики с ее лица при помощи пальцев и слюны. Когда все мои десять пальцев стали черными как сажа, у Ксюши не осталось ничего лишнего на лице, как казалось мне. Я ведь не очень разбирался в тонкостях макияжа. Я убрал все, что показалось мне лишним. За то время Ксюша совсем успокоилась, думая, как бы сделать так, чтобы родители не преступили к расспросам. Ксюша умоляла меня зайти в гости. Меня не надо было умолять, я и сам бы напросился, потому что я был не готов оставлять ее одну.

 

Половину ночи мы обсуждали лишь одну тему, почему парни такие козлы. Я чувствовал себя очень неуютно. Ксюша своими рассуждениями вызывала у меня чувство вины. У меня складывалось ощущение, что это я бросил ее в ее день рождения, что это меня любили больше жизни, а в ответ я поступил как отпетый подонок. Ее бросил один некому неизвестный парень, а Ксюша уже вместо Дима, употребляла местоимение множественного числа второго лица: вы. Почему вы такие уроды? Вы вообще любите кого-нибудь еще кроме себя? Почему вы ведете себя так? И тому подобный шквал вопросов. Самое неприятное для меня то, что за всех нас отвечать должен был именно я. Я, кто еще ни разу не целовался с девчонкой! Я никого не любил, не был никем любим, никого не бросал и меня никто не бросал. Пока что. Но игнорировать вопросы, адресованные ко всей мужской половине, Ксюша мне не позволяла. И я отвечал. Отвечал интуитивно, стараясь, чтобы мои ответы не спровоцировали ненависть ко всему мужского полу на всю оставшуюся жизнь.

Потом Ксюша уснула, обессиленная выдающейся истерикой, прям в одежде. Просто грохнулась на кровать, сказала, что у нее нет сил. Попросила меня не уходить, остаться с ней. Закрыла глаза и засопела. Я сидел на краю кровати, подперев рукой подбородок., рассматривал пол. У меня был стресс. Спать я совсем не хотел и уйти не мог.

Я все анализировал тот вечер, пытался понять, что по-настоящему чувствует Ксюша к этому Диме. Пытался понять, что творилось в голове у Димы. И чем больше я думал, тем больше понимал, что я уже, откровенно говоря, ненавижу этого человека, будучи даже незнакомым с ним лично. Вечно улыбающаяся девчонка теперь курит, пьет и рыдает. Что дальше? Вскроет вины? Наглотается таблеток? Что теперь ожидать из-за незнакомого мне человека? Но даже если бы я знал его, что бы это изменило? Я бы набил ему морду? Вряд ли, за чувства не бьют. Он ведь тоже не мог заставить себя любить Ксюшу. Единственное, что я не понимал, зачем было вообще начинать все то, если изначально ничего не вспыхнуло?

С того дня я превратился в няньку. Ксюша то рыдала, взахлеб рассказывая об очередном потоке своих чувств, то молчала, погруженная в бесконечную волну горя осознания. Я отвлекал ее как мог. Иногда даже получалось. Иногда совсем редко на ее лице проскакивала улыбка.

Так продлилось до лета, потом она сломя голову помчалась на дачу. Планы были наполеоновские. Мне даже было страшно, что она действительно осуществит все, что хотела. Перед отъездом я поговорил с ней по телефону, попросил не делать глупостей. Она обещала мне. Я не поверил. Я не знаю, почему. Ксюша раньше не давала поводов не верить, но в тот вечер я был уверен, что все ее ответы были специально для меня. Для моего уха. Ответы были такие, чтобы у меня не возникало дополнительных вопросов.

Она уехала, я вздохнул с облегчением. Теперь это была не моя ответственность следить за тем, что она ест, что делает одна, считать сколько часов она поспала и не режет ли первый и последний раз по сизым венам. Теперь это была заботы Димы. Я уговаривал себя, что он позаботится о ней. Я пытался верить себе. Но и здесь меня постигло разочарование.

Я познакомился с девушкой в соседнем районе, когда расклеивал листовки. Младше меня на год, но ни по внешности, ни по поведению 13 лет ей нельзя было дать. Хотя насколько я имел право судить ее, если сам еще был глуп и с бездной в голове? Появление Олеси в моей жизни немного отвлекло от мыслей и вопросов о моей подруге.

Мы стали гулять вдвоем. Вначале нечасто. Затем встречи выросли в ежедневные, чему способствовало лето. Олеся была пацанкой. Самой настоящей. Она не знала, что такое юбки, носила мальчишеские прически, у нее был низкий голос, грязные кеды с фальшивой надписью, извращающей дорогой оригинал, рваные на пятой точке джинсы, чуть ли не единственные в гардеробе и футболки с разными надписями, в значение которых, Олеся, очевидно, не вдавалась. Она не брезговала ни матом, ни сворованной папиной явой, да и спиртосодержащие напитки не смущали ее.

Я почувствовал себя девчонкой рядом с ней, но несмотря на довольно неприятное самосознание, я продолжал встречаться с ней. Мне было весело гулять с ней. Я хохотал, что было сил. Олеся, несмотря на тяжелый мальчишеский нрав, была легким человеком.

В середине лета я заметил, что она начала проявлять инициативу по отношению ко мне. И она не скрывала ее. Ей ничего не стоило взять меня за руку. Обнять меня. Прижаться. Каждый раз, когда она выказывала очередное резкое действие в мою сторону, я зажимался. Честно говоря, я не знал, как не реагировать на это. Я и не мог знать. Отец не рассказывал и не указывал мне на нюансы общения с противоположным полом. В школе только на биологии упоминали о взаимоотношениях полов в физическом плане с последующим воспроизведением потомства. Так что помимо того, что я в физическом плане был полноценном девственником, так еще и в моральном. Я основывался на инстинктах, которые, к сожалению, работали странно. Я больше опасался прикосновений Олеси, чем хотел ответить ей взаимностью. Но ее дерзкое поведение спровоцировало меня задать вопрос. Жуткий вопрос, на самом деле. Еще когда он вертелся у меня на языке, я чувствовал, как у меня горят щеки. Но я должен был знать. Я спросил Олесю, девственница ли она. Каково было мое удивление, когда она ответила, что ей всего 13 и, конечно же, она девственница. Самой собой мне был задан встречный вопрос. Отвечать на подобный вопрос мне было сложнее, чем задавать его. Почему-то я испытывал такое необъяснимое чувство неловкости, будто у меня спросили, сколько будет 2Х2, а я не мог вспомнить. Я мялся, мычал, но, в конце концов, сообщил Олеси горькую правду. Я даже никогда не целовался, чего уж больше говорить.

Мы забыли об этой теме так же внезапно, как и заговорили о ней. Словно вообще не говорили ни о чем подобном. И вот мы снова гуляли. Иногда она помогала мне раздавать листовки, потому что ей было скучно дома. А мне было хорошо и не так одиноко стоять у метро, когда тебя все толкают, ненавидят и не хотят брать рекламу.

Лето незаметно подходило к концу. Ксюша мне не писала и не звонила. Вначале я почувствовал что-то неприятное на душе. То чувство, когда о тебе забывают просто так. Был человек, был, а потом исчез. Пропал. Потом я переосмыслил свое поведение. Я надеялся, что Ксюша наладила общение с Димой и ей не до меня. Простительно ли это? Так ли должны поступать? Не знаю, но, если с Димой все-таки наладилось, я скорее был бы рад, чем начал предъявлять что-то.

Сам я не хотел беспокоить ее. Мы ведь весь год сидели за одной партой, сидели друг у друга в гостях, ходили иногда гулять вместе. Должен же быть какой-то отдых друг от друга?

Я продолжал гулять с Олесей, все больше и больше узнавая ее. И с каждым разом, я понимал, что не такая уж она дикая и ужасная, и безумная. Хотя порой она выбивала меня из колеи своими предложениями.

Она предлагала полазить по гаражам. Я согласился. Мне было интересно. Тем более я сам так много раз лазил по гаражам. Потом она предложила побегать по утрам, чтобы поддерживать физическую форму. Такая идея меня не очень зацепила. Что ж поделать, я никогда не отличался особым желанием и любовью к спорту. Тем более к утреннему. Тем более, когда вставать надо еще раньше, чем положено. Но я все равно согласился. Это же эксперимент. Мне надо было попробовать, прежде чем заявить, что это не то. И мне понравилось! Мы бегали ранним утром. Я смеялся. Олеся была такой веселой девушкой. Она постоянно что-то говорила смешное и бежать мне становилось тяжелее. Смех забирал гораздо больше сил, чем бег. А вместе – так совсем сложно. Я задыхался, но продолжал смеяться и бежать.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru