Дарина Грот
Я завтра улетаю
– Посмотри на меня, – попросила она. Я изначально не хотел отворачиваться от нее. Я пришел для того, чтобы смотреть на нее. Много и долго. До 5 утра, пока не приедет такси. Чертовы слезы. Я не смог отказать ей. Я взглянул на нее.
– Попрощаться? – повторила она, едва наши глаза встретились. – Что это значит? Ты, – она сделала паузу, – навсегда?
– Я обязательно приеду навестить тебя, – пообещал я, запоминая, как блестят ее глаза. А какого же цвета ее глаза теперь? Уже столько лет я смотрю в эти глаза и все не могу понять, какого они цвета. Раньше я думал, что они – голубые. Потом, в пиковый период переходного возраста, они казались мне темно-синими. Сейчас, когда нам по 25, они снова голубые. Белесо-серые. Потухшие.
– Обещаешь? – тихий шепот скользнул в ночную тишину. Ее сожитель, угрожавший стереть меня с лица земли, уже давно спал, забывшись в пьяном чаду.
– Обещаю. – Слеза снова скатилась по моей щеке.
Мне было 9, и я учился в третьем классе. Я жил с отцом. Мать ушла к другому налаживать свою личную жизнь. Ей было не до меня. Будучи ребенком, я был обижен на нее. Быть обиженным – нормально для ребенка. Когда ж еще обижаться, если не в детстве? Да и детство – единственный период, когда на твои обиды кто-то вообще обращает внимание.
Став постарше, я пришел к пониманию: я понял поступок матери. Мне хотелось думать, что я понял. Отец всегда пил, но слава богу, хоть работал. Отец с мужиками на заводе всегда находил, что выпить и когда. Выпить перед работой с утра. Во время работы днем. Конечно, после работы вечером. Мать всегда была одна. Мной она занималась как положено. Скорее оттого, что положено это законом, нежели ей хотелось лично. Она просила отца перестать пить, и у нее было только два аргумента. Первый – это она сама. Именно ради нее отец должен был бросить пить. Второй – это я. Если не ради нее, то хотя бы, может, ради меня. Она не учла тот факт, что у отца был еще он. И ради себя он не хотел бросать пить.
И вот, моя уставшая от несостоявшейся мечты, мать умудрилась повстречать принца и быстренько, отказавшись от меня, переехала к нему. Принцем его можно было назвать только потому, что он не пил.
Мы остались с отцом вдвоем. И потянулись совсем одинаковые дни моей жизни. Денег всегда не хватало и это тоже нормально. Я еще ни разу не слышал, что кому-то хватает денег. Я только слышал, что государство считает, что всем хватает.
Я пошел в первый класс, когда мне вот-вот должно было исполниться 7 лет. Я до сих пор помню тот день. Все стояли на утренней линейке в 1995 году. Девчонки с бантами, крепко держащими разноцветные косы и хвосты; мальчишки аккуратно причесанные, стояли по стойке смирно, немного перепуганными глазами изучали асфальт под ногами. У всех в руках были цветы. У всех, кроме меня. Со всеми рядом стояли родители с улыбками и допотопными фотоаппаратами. Рядом со мной стоял пьяный отец, грузно повесив голову.
Я был одет хуже всех. Мои вещи и школьные принадлежности были хуже, чем у других. Мой отец был хуже, чем другие отцы. В какой-то момент я пришел к выводу, что я сам хуже, чем другие дети.
Так прошел первый класс. Так же прошел и второй класс, словно тошное дежавю. Первое время меня пытались цеплять мальчишки, дразня и посмеиваясь надо мной, но так как я считался ребенком из неблагополучной семьи, мое поведение оставляло желать лучшего. Вначале я пререкался с ними. Затем дрался. Затем слушал угрозы классного руководителя. Потом они пытались вызвать моего отца в школу. Смешно.
Меня никто не воспитывал. Отцу было некогда, а в школе лишь отчитывали. Я учился сам на всем и на всех, кто окружал меня.
Первое сентября в третьем классе, 1997 год. Уже прошло минут десять от начала урока, когда запыхавшаяся мамашка ворвалась в кабинет и втолкнула свое чадо в класс. Учительница смотрела на родителя уничтожающим взглядом. На ее лице читалась советская дотошность и отвращение. Елена Владимировна. Да! Кажется так звали мою классную руководительницу в начальных классах. Отдышавшись, мамашка напела что-то про то, что заблудилась, оставила чадо и поспешила ретироваться из кабинета.
Елена Владимировна окинула орлиным взором аудиторию. Куда же отправить растрепанную девчонку, стоявшую рядом с ней. Класс был не полным. Все-таки первое сентября! Многие дети еще не вернулись с дач и деревень. Сзади было много пустых парт, и у Елены Владимировны был выбор. Но она посадила новенькую на полупустую парту. Ко мне. Учительница решила даже не представлять девчонку классу. Видимо, что я, что новенькая, выглядели не очень хорошо и были похожи на детей из неблагополучных семей. Наверное, поэтому, по мнению Елены Владимировны, нам стоило держаться обособленно.
Класс поддержал решение учительницы издевательскими смешками, пока девчонка шла между рядов к моей парте. Я нехотя собрал разбросанные ручки по всему столу и отодвинулся поближе к краю.
Она робко уселась на стул, стесненными движениями доставая пенал из рюкзака. Краем глаза она увидела, что на моей подставке стоит кем-то изрисованный учебник по русскому языку, и достала такой же, только чистый. Закончив шуршать, она сложила руки на парте и уставилась на уже что-то вещающую учительницу.
На перемене дети высыпались градом из кабинета в коридор. Елена Владимировна поспешила открыть окна и ушла. Я остался на своем месте. Пять минут перемены не вызывали во мне желания носиться по коридорам, громко визжа. Хотя, может, я лукавлю. Со мной никто не хотел бегать по коридорам и визжать.
Новенькая тоже осталась в классе, все также держа руки на парте, сидела и смотрела прямо перед собой. У меня закралось подозрение: а она вообще нормальная?
– Эй, – позвал я, пытаясь увидеть ее лицо. Девчонка повернулась ко мне. – Сейчас перемена.
– Я знаю, – ответила она. У нее был громкий голос, резкий и практически без примеси детской наивности. Услышав довольно резкий ответ, у меня больше не возникало желания спрашивать ее о чем-либо. Но я ничего не знал о ее желаниях.
– Как тебя зовут? – спросила она, шевельнувшись.
– Рома, – я опустил голову. – А тебя?
– Ксюша, – она улыбнулась в ответ. Я тут же обратил внимание на черные дырки в ее зубах, что меня даже немного напугало. Конечно, в этом возрасте я уже знал о существовании зловредной болезни – кариес.
В школе раз в полгода Елена Владимировна водила наш класс к школьному стоматологу. Врач внушал детям страх одним лишь своим видом, не говоря уже про инструменты дьявола, которым было окружено ее рабочее место. У нее было круглое лицо и чрезмерно выпирающие из орбит глаза, которые зловеще вращались за очками, осматривая ротовую полость.
– Все в порядке, – говорила она мне каждый раз, и я едва не писался от счастья, что вот та висящая перед глазами штука не заведется, как дрель и не будет перфорировать мои зубы. Я никогда не страдал кариесом. У отца не был денег на сладкое. У него на еду-то едва хватало.
Заметив, что я ужаснулся, увидев черные дырки в маленьких зубах, Ксюша тут же перестала улыбаться. Отвернулась. И на мое счастье прозвенел звонок. Шумные, вспотевшие одноклассники вернулись в класс.
Я был уверен, что Ксюша уже к концу дня найдет предполагаемую подругу и уже на следующий день моя парта снова станется только моей, как всегда и было. Но ни на следующий день, ни на следующей недели, ни даже через год, Ксюша не пересела от меня.
Мы были детьми и мало-по-малу начали общаться. Вначале на переменах. Я узнал, что Ксюшины родители переехали из Кузьминок в мой район, в Медведково. Они купили новую квартиру, а квартиру в Кузьминках сдавали за копейки. Узнал я, что теперь Ксюша живет в соседнем доме. Мой подъезд – четвертый, был последнем в моем доме. Следующий дом был ее и ее подъезд – первый. Так что нас разделяла только одна дворовая дорога и два тротуара по краям.
Ксюша много рассказывала о своих родителях: о матери и отце. Они жили счастливо. Оба работали над развитием собственного бизнеса с автосервисами. Семья-то ее оказывается была при деньгах и не малых. Ксюша не знала отказов со стороны родителей ни в чем: будь то игрушки, которым завидовала добрая половина класса, будь то большой белый джип, на котором Алексей Федорович, отец Ксюши, привозил ее в школу, или хетчбэк цвета металлики, на котором иногда Анастасия Евгеньевна, забирала Ксю из школы. Будь то разноцветные ручки, которые мало у кого были, и новые, пахнущие свежей печатью, учебники. Или особенные одежды. Я же завидовал только одному – у нее была Анастасия Евгеньевна, Ксюшина мать. Тогда я даже и не догадывался, что муж с женой могут так любить друг друга. Я не мог поверить, что отец может не пить целыми днями, а мать может любить своего ребенка не потому, что закон обязал, а потому, что это ее ребенок и она просто любит его. Вот так вот неожиданно для себя мы, сами не понимая как, начали дружить.
Четвертый класс мы перепрыгнули, сразу же оказавшись в пятом. И несмотря на то, что нам всего было по 10 лет, мы почувствовали себя практически взрослыми.
Мы больше не сидели годами в одном кабинете под пристальным взглядом Елены Владимировны. У нас были разные предметы. Разные учителя и разные классы. Мы передвигались по школе с урока на урок.
Теперь Ксюша болтала со мной и на уроках. Ее болтовня все чаще становилась причиной моего одинокого призрачного блуждания по школьным коридорам во время урока. Иногда нас рассаживали. Но каждый раз, приходя снова на тот или иной урок, мы втайне надеялись, что строгий учитель забыл о запрете сидеть вместе.
Учились мы по-разному. У меня были пятерки по математике, у нее – по русскому. Я ненавидел литературу, она обожала ее. Я с головой увлекался начальной биологией, она шарахалась от рисунков с одноклеточными, называя их мерзостью.
В очередной раз для меня, наша новая классная учительница повела нас на профилактический осмотр к стоматологу. У меня менялись зубы. Я не помню, когда они начали меняться и когда закончили. Мне все говорили, что я отсталый, потому что у всех зубы поменялись уже давно, чуть ли не в 3 классе. И каждый раз отсутствие того или иного зуба вызывало в классе очередной повод тихонько похихикать над моей непрезентабельной внешностью. Над Ксюшей тоже смеялись. Ее черный рот многим не давал покоя. Я-то привык. У нее был черный рот, но душа и сердце – белыми.
Мы парами шли по лестнице, как и положено школьникам. Марина Ивановна возглавляла процессию. Дети гоготали и безумно громко болтали. Болтали все, даже я. Вот только Ксюша шла рядом со мной и молчала. Вся бледная, тихая. Зрачки расширены, мечутся по стенам, завешенным то портретами великих, то школьными поделками. Я не видел особого интереса в ее взгляде. Когда она читала литературу, стихи, ее глаза в буквальном смысле горели. Ей было интересно. А тогда, в коридоре, направляясь к дверям стоматолога, в ее глазах был скорее испуг. Я не спрашивал о ее страхах. Я не мог поверить, да и подумать, что стоматолога можно бояться. Я был ребенком, не испытывающим проблем с зубами. Я всех ровнял под себя.
Мы расселись по скамейкам, расставленным вдоль стены. Одноклассники разбрелись на кучки и довольно шумно шептались, впопыхах рассказывая друг другу жуткие истории о том, как они ходили как-то к стоматологу и самые ужасные кошмары их жизни случались именно в кабинет дантиста.
– Ксения Зольтич! – из кабинетов врача высунулась медсестра, – подготовится Иван Прокудин.
Ксюша вздрогнула. Ее пальцы сжались в кулак на мгновение. Послышался легкий, едва слышный стон. Мне даже показалось, что не было этого стона. Иллюзия или что-то типа того.
Ксюша, как камчатский краб, медленно, боком направилась в кабинет. Дверь закрылась за ней и в моих ушах наступила тишина. Это были такие редкие минуты, когда мои уши отдыхали от постоянной детской болтовни.
Мы все время играли. Играли на переменах. Играли во дворе под окнами, чтобы родители Ксюши могли ее видеть. Мой отец не мог видеть меня даже, когда я стоял прямо перед ним. Мы играли на уроках.
Очень часто мы притворялись, что Ксюша – принцесса, а я – ее верный рыцарь, должен был спасти ее с биологии и математики. А перемены – в эти мимолетные моменты считалось, что я спас ее.
Мы играли в агентов, притворяясь, что у нас за спиной пистолеты, в руках – рации. Мы переговаривались с кем-то невидимым, решали какие-то проблемы. В те кукольные моменты я был уверен, что Ксюша такая смелая!
Мои размышления и отдых прервал абсолютно нездоровый вопль, раздавшийся из кабинета. Я инстинктивно вскочил с лавки. У меня дрожали колени, я хотел бежать. Не знаю, куда, но я просто хотел бежать.
Дверь кабинета распахнулась и с расширяющимся криком страха и боли, от врача, требующего вернуться, вылетела Ксюша. Она налетела прямо на меня, сбила с ног, и грохнулась рядом, продолжая ползти, мечтая скрыться от этого места. Марина Ивановна быстро подняла нас обоих с пола и принялась отчитывать. Ксюша плакала и голосила во все горло, отказываясь возвращаться в кабинет дантиста-психического маньяка. Марина Ивановна настаивала на необходимости провести профилактический осмотр. Она обещала, что никто ничего делать не будет, только посмотрит. Но Ксюша лишь громче рыдала и продолжала качать головой, скорее уже на автомате.
Тогда Марина Ивановна принялась уговаривать по-другому: повышая голос и угрожая незапланированным визитом к директору. А директор, конечно, гораздо хуже, чем визит к стоматологу. Ксюша тотально впала в панику, еще больше рыдая. Она уже практически задыхалась от страха. Я стоял рядом и сам еле держался, чтобы не зарыдать из-за передающейся мне паники, из-за строгого, давящего голоса и интонации Марины Ивановны. Одноклассники притихли. Жестокие и бессердечные. Они не чувствовали жалости к плачущей девчонки. Они не боялись стоматологов. Те, кто боялся стоматологов, неумолимо поддерживали Ксюшу и ее решение не ходить к маньяку со сверлом в руках.
Отчаявшись, Марина Ивановна взяла Ксюшу за руку и потащила ее к дверям с жуткой надписью: стоматолог. Ксюша билась, как дикий хорек, неожиданно пойманный. Она визжала, рыдала, уже практически лежа на полу, и голосила во всю глотку одно единственное слово – нет.
– Ей же страшно! – крикнул я, не выдержав. Мой голос, еще совсем детский, не сломанный, оказался гораздо громче, чем параноидные крики Ксюши. Классная руководительница замерла. Да и Ксюша тоже. Я же не мог понять, зачем я крикнул. Но это не все, что я сделал. Сам ничего не понимая, я подошел к сидящей на полу Ксюше. Ее лицо было покрыто пятнами, глаза заплаканы, уставшие от долгой паники. Губы дрожали, дрожал и подбородок, и мне было так сложно смотреть на нее, потому что в тот момент я испытывал неописуемую жалость.
– Пойдем туда, – сказал я, разрезав тишину дрожащим голосом. – Я буду держать тебя за руку, – предложил я, – мы же агенты. Самые сильные и смелые, помнишь?
Ксюша всхлипнула. Ее лицо постепенно искажалось под влиянием появляющейся гримасы отчаяния на последней стадии. Она вот-вот заорет с новой силой, с новыми слезами. Я всего лишь маленький мальчик, перепуганный ее криками. Что я мог сделать? Я взял ее за руку и… улыбнулся.
– Я буду держать тебя за руку. Давай, как будто нам вживляют чипы?
Ксюша поджала губы. Она смотрела на меня как на супергероя из любимых мультиков. По крайней мере, она больше не плакала.
– Или давай, я буду твоим рыцарем, а ты – принцессой? – воодушевился я. – Тебя заперли в башню, а я буду спасать тебя?
Вокруг раздались смешки и издевательские похихикивания, какие-то словечки, которые позволительно говорить пятиклассникам в присутствии классного руководителя. Но Марина Ивановна тут же шикнула на них, видя, что мои предложения, детские и глупые, работают.
Ксюша протянула мне руку, и мы вместе пошли к стоматологу.
Усевшись на трон, к которому ее тут же приковала Злая Королева. Я встал рядом и взял ее за руку, как и обещал. Я рассказывал ей истории собственного сочинения, как мы будем спасаться из замка. К счастью, дети обладают потрясающей фантазией. Интересно, куда она девается, когда дети вырастают?
– Давай лучше в агентов? – попросила Ксюша, крепче сжимая мою руку, вспотевшими пальцами.
– Давай! – воодушевился я. Я любил играть с ней во все, но в агентов больше всего! – Сейчас доктор Эйкин поставит тебе чип и тогда наша миссия не провалится! Потом она поставит его мне!
– Конечно, агенты! – доктор тут же включилась в игру, как можно скорее орудуя инструментами во рту Ксюши. – Благодаря чипам, мы всегда будем знать, где вы находитесь.
К окончанию пятого класса у Ксюши не осталось ни одной черной дырки в зубах.
Мы ходили к нашему стоматологу вдвоем. Я всегда держал ее за руку и каждый раз мы придумывали, кем будем в этот раз. Страшная женщина-дантист никогда не отказывалась подыгрывать нам.
На почве лечения зубов я познакомился с Анастасией Евгеньевной, которая так радовалась, что ее дочь, наконец, пошла к врачу. Она с ужасом вспоминала, как Ксюша кричала и визжала, едва они подходили к кабинету ближе, чем на метр. И никакие уговоры и запугивания не могли заставить Ксюшу сделать шаг, что преодолеть хотя бы полметра, отделяющие ее от кабинета врача.
Я стал ходить к ней в гости. Вначале на выходных. Мы смотрели мультики на компьютере, о существовании которого в домашнем пользовании, я узнал от Ксюши. Меня всегда вкусно кормили. Первое время я стеснялся, говорил, что поел дома и не голоден, но, видно, у меня на лице было написано, что я непросто голоден, а я как будто не ел все свои 10 лет.
Потом я стал ходить к ней чаще. После уроков. За Ксюшей приезжали мама или папа, и они предлагали поехать к ним, сделать уроки и посмотреть мультики. Моя продленка летела к чертям, так как я уходил домой. Не к себе.
Родители Ксюши много расспрашивали о моей семье. Я все рассказывал. Я рассказал, что моя мама ушла. Мой папа пьет. Я принадлежу сам себе. Им было жалко меня. Узнав мою историю, они постоянно пытались накормить меня да так, что я действительно начал поправляться. Мои руки и ноги, больше походившие на четыре макаронины, постепенно становились сосисками. Я начал расти. К концу пятого класса я догнал по росту некоторых одноклассников.
Мы вместе делали уроки. Я помогал Ксюше с математикой, она учила меня любить литературу. Я показывал ей клетки в учебнике по биологии, она морщила свой носик, фыркала, но запоминала мои щедрые описания жизнедеятельности этих клеток.
Совместными усилиями мы хорошо и отлично заканчивали четверть за четвертью. Родители Ксюши считали, что я положительно влияю на их дочь, поэтому относились ко мне скорее, как к собственному сыну, чем как к другу их дочери.
В школе я так ни с кем толком и не общался. Среди ребят я давно установил если не авторитет, то, по крайне мере, они держали дистанцию в отношении меня. Да я и не был им интересен! Я не играл с ними в футбол после школы, я не слушал реп, я не гонялся с ними на перегонки по коридорам. Футбол я не любил. Уж если на то пошло, я предпочитал волейбол. Кто-то пытался говорить, что это девчачья игра. Плевать. Я не слушал реп, потому что ничего не знал об этом стиле музыки. В моем доме все еще стоял советский ламповый телевизор. Магнитофон? Нет. Мне казалось, что уже у всех были новые современные телевизоры, видеомагнитофоны и магнитофоны с двумя кассетами и кассетные плееры. Но не у меня. Мне, как ребенку, было завидно и тоже хотелось похвастаться любимым фильмом или музыкой. Но я изучал одноклеточных и корневища растений. Мне больше нечего было делать. Хотя иногда я лазил по стройкам, когда Ксюша не звала меня в гости.
Ксюша же общалась с другими ребятами и девчонками и на переменах, и во время уроков, перекидываясь записками. У нее было все, что у всех и даже больше. Она умела поддержать беседу. На лето мы разъезжались. Ну, как разъезжались, Ксюша уезжала к бабуле на дачу и в деревню. Я-то оставался в Москве. Кроме моего отца, вечно занятого бутылками и заводом, у меня ничего больше не было.
И вот летом я восполнял свое ребячество, которое немного терялось в течение года, когда я был занят учебой и Ксюшей, ее играми и предложениями, родителями и мультиками про Короля Льва и Бэмби.
Я лазил по стройкам. Делал рогатки и стрелял по голубям сухими палками. Камнями – жалко. Я лазил по подвалам, за что меня гоняли дворники. Пару разу мне даже доставалось метлой по спине.
В летнее время Москва вымирала: все дети исчезали. Город становился городом для взрослых и для меня. Я читал зоологию шестого класса. Снова лазил по стройкам. Стрелял по голубям. Лазил по подвалам. Читал зоологию и решил задачки из учебника по математике шестого класса. Лето уходило. Медленно, растягиваясь, как заезженная пластинка тянула звук. Такой мерзкий, скрипучий и прерывающийся.
А потом настал шестой класс. Ксюша вернулась где-то за неделю до первого сентября и тут же позвонила мне. Я так обрадовался, когда в квартире, пропахнувшей спиртом, раздался резкий звонок телефона. Того самого телефона, с круглым циферблатом, где пальцем надо последовательно набирать цифры.
Мне некому было звонить, но иногда, когда мне становилось совсем скучно, я набирал 100 и слушал точное московское время. Мне так нравилось набирать цифры на телефонном диске! Этот шершавый звук до сих пор стоит у меня в ушах. Жжих! Мгновенная пауза, чтобы переставить палец в отверстие около нуля и долгий жжжих! Снова мгновенная пауза, пока диск возвращается на место и еще раз жжжих. Затем шур-шур и диск вернулся в изначальное положение.
Но в тот раз телефон звонил сам! Сам! Ксюша вернулась! Сколько же радости я испытывал в тот момент. Я помчался в соседний дом через дорогу. Смотреть мультики, слушать истории и вкусно кушать. Я помчался к своей единственной подруге.
Она совсем не повзрослела. Прошло всего три месяца, а мне казалось, что половина моей жизни. В детстве время воспринимается по-другому. Оно тянется. Иногда так долго и блевотно, как, например, 45 минут урока! Как сложно высидеть эти 45 минут. Они кажутся бесконечными. Смотришь на часы – 5 минут. Через полчаса смотришь вновь, а оказывается прошла всего минута. Две от силы. И сразу становится так грустно, понимая, что звонок будет только через 39 минут. А тут три месяца! Вечность. Непреодолимая, непоколебимая вечность.
У Ксюши отросли волосы. Ее мелированная летним, уличным солнцем коса стала длиннее, опускаясь ниже крестца. Но вот сама она совсем не изменилась. Зато на ее фоне я заметил, как подрос я, как мои руки и ноги словно превратились в тонкие спагетти.
И мы снова сидели в девчачьей комнате, где скорее по желанию родителей, практически везде преобладал розовый цвет. Где на полках в книжных шкафах стояло больше всяких фигурок, чем книг. Сама Ксюша отдавала предпочтение темным цветам. Стабильно раз в неделю я имел возможность на уроках ИЗО видеть, какую цветовую палитру она использует, чтобы нарисовать просто дерево. Ее деревья всегда были в зиме. Черные и лысые. На небе всегда темные тучи, из которых никогда не шел ни дождь, ни снег. Это были просто громоздкие тучи, висевшие над одиноким несчастным деревом.
Если Ксюша пыталась нарисовать человека, то он выглядел так, словно собирался на похороны кого-то, кого он очень сильно любил. У людей, которых изображала Ксюша, никогда не было глаз. Рот всегда нарисован прямой черной линей. Одевала она их в черные плащи, и я никогда не понимал, кого она нарисовала: мальчика или девочку. Для Ксюши словно не существовало того огромного количества пузырьков гуаши разных цветов, не говоря уж о том, на чьей крышечке было написано «pink». Мне помнится, она ни разу не открыла его. Скорее всего краска так и засохла внутри пузырька, потрескавшись как засохшая лужа. Но родители не видели рисунков дочери так же, как и ее отношения к этому девчачьему цвету.
В ее комнате было много мягких игрушек. По большей части это были кошечки и собачки. Но у Ксю была одна любимая, жирная, плюшевая кошка, которую звали Китти, с которой Ксю спала. Вот мягких плюшевых пылесборников она действительно любила. Ксюша рассказала мне все истории, связанные с той или иной плюшевой мордой. Даже тогда я не понимал этого. У меня-то была только железная машинка и резиновая кошка, мерзко пищащая. Но я их любил. Но не спал с ними. И имен не давал.
Тогда я впервые остался у нее на ночь. Мой отец, когда я спрашивал разрешения, сам не понимая зачем, приоткрыл вновь закапанные спиртом глаза и сказал, что ничего не имеет против, ему все равно в ночную смену.
У Ксюши была двуспальная кровать и, как мне казалось, гораздо мягче, чем моя собственная. Насмотревшись по сто пятому разу одних и тех же мультфильмов, мы, по команде родителей, улеглись спать.
Ксюша довольно быстро засопела в обнимку с Китти. А я лежал и долгое время таращился в ночной потолок. Я задавал одни и те же вопросы: почему? Почему моя мама не со мной? Почему мой папа влюблен в спирт? Почему у меня нет такой мягкой кровати и постельного белья хотя бы с идиотскими мишками? Почему, почему, почему.
Я не знаю, когда я уснул, но спал я младенческим сном.
Началась школа. Мы с Ксюшей вновь сидели за одной партой. В расписании завелись новые предметы. Новые учителя. Новые кабинеты, в которых мы еще не были. Я был воодушевлен. К черту стройки и рогатки, когда в школе так интересно и увлекательно. Я погружался во все предметы. Меня увлекало абсолютно все, кроме литературы и русского языка. Я поглощал знания, откровенно удивляясь, как же так возможно! Эти цифры, уникальные и удивительные, переплетались уже в более сложные уравнения. В цифровом смятении постепенно начинали появляться буквы. Не нашего русского алфавита. Они все что-то значили. Я обожал математику за ее индивидуализм и за то, что в ней нет ничего «просто так». Ни один знак в математике не может быть «просто так». Более того, если убрать хоть один знак, хоть один символ, теория рухнет, разобьется в дребезги. Математика тут же потеряет свою уникальную точность. И с каждым уроком она становилась прекраснее и прекраснее. Я все красивее и красивее выводил цифры и буквы в своих тетрадях.
География и история пожирали мое сознание. Какой же у нас огромный мир! Какой же он необъятный! Сколько в нем всего есть, что не хватит нескольких жизней, чтобы охватить потрясающий, всеобъемлющий мир. И тут же история, так громко, через мировой мегафон рассказывает о том, что было в этом мире. Как все было! И что стало. Я читал и перечитывал уроки, отведенные на эти предметы. И даже когда я перечитывал, история цифр, география, история мира интриговали меня снова, как потрясающие истории Конана Дойла.
Но вот русский и литературу, и злополучный иностранный язык угнетали меня. На этих уроках мне было тошно. Я не знал куда себя деть, скорее потому я отвлекался на Ксюшу. Какой красивый почерк формировался у нее! Она писала захватывающие изложения по русскому. Их читали на весь класс, и все слушали затаив дыхание. Ксюша писала не школьные для ребенка сочинения по литературе. Их отправляли на конкурсы.
А мы, погруженные каждый в свой предмет, все равно шептались на уроках. Улыбались.
Ксюша больше не хотела играть в принцесс и агентов. Она предпочитала хихикать с девчонками на переменах, иногда посматривая на меня. Я улыбался ей в ответ. Ее губы растягивались в солнечной улыбке и тут же возвращались к шепталкам между девчонками.
После уроков мы, по обычаю что ли, шли к ней делать уроки.
Однажды серьезно поскандалив с какого предмета начинать уроки и когда дело дошло чуть ли не до драки, мы пришли к решению начинать выполнять домашнее задание с тех предметов, которые нам больше всего нравились. Потом помогать друг другу и уже совсем потом выполнять то, к чему относились нейтрально.
Я подружился с мальчишками из параллельного класса, и мы организовали шахматный клуб. Желающих поиграть в перерывах или после уроков было немного. Но если я ходил в клуб, Ксюша никогда меня не торопила. Она оставалась с нами до момента, пока не приедет ее мама или папа. Она уезжала, а я, наигравшись, шел домой, звонил Ксюше и спрашивал, есть ли у нее желание позаниматься уроками. Она всегда говорила: конечно.
На протяжении года я часто оставался ночевать у Ксюши. Что для меня, что для ее родителей и для нее самой это стало настолько нормально, что, когда я не оставался у них было гораздо ненормальнее. Отец уже забыл, как я выгляжу, но как мне казалось, он не очень сильно расстраивался по этому поводу. Я никогда не буду любим своим отцом и уж тем более матерью. Это то, к чему я пришел.
Моя жизнь зациклилась. Изо дня в день одно и то же. Школа, Ксюша. В гости делать уроки. Ночевка. Школа, Ксюша. В гости делать уроки. Ночевка. Так шло ровно до восьмого класса. Нам было уже 13 лет.
Она вернулась из деревни, я был в Москве, как обычно. Я учился. У меня все еще ничего не было, что могло бы завлечь мою бурную молодость. Все лето я подрабатывал, раздавая листовки у метро. Я читал книги, бегая за ними в библиотеку. Ксюша отдыхала. Едва она вернулась, тут же принялась рассказывать, как она отдыхала.
Она бродила по дачным улицам, как и обычно. Как она это делала не первый год. У нее не было друга или подруги, с кем она могла бы проводить летние деньки. Каждый год были разные дети, о существовании которых ничего было неизвестно год спустя. Но тем летом, 2001 года, у нее появились друзья, о которых она с упоением мне рассказывала.
На даче, посреди садоводческого товарищества был небольшой пожарный пруд. Я никогда не был у Ксюши на даче, но почему-то именно этот пруд я представлял очень хорошо. Такой миниатюрный, может метров 20-25 в диаметре. С противоположных стороны вытоптаны подходы к воде. А по оставшемуся периметру растут листья камыша. Сам камыш уже оторвали дети, представляя, что длинные толстые палки – это какие-то неведанные животные. Игры с ними длились один день, а то и меньше, потом сердобольные бабульки выкидывали принесенный в дом детьми камыш, бубня о плохих приметах, о том, что горе-растение привлекает зло.
В мутной, грязной воде у берегов по весне спаривались лягушки, громко голося. Знаете, как звучит лягушачья песня в мае? Громкие, клокочущие звуки, булькающие в разном диапазоне, словно кто-то дует в трубочку, опущенную в стакан с водой. Потом лягушки замолкают. Под листьями водяных растений появляется множество икринок, из которых появляются черные каплеобразные существа без лапок, инопланетного вида – головастики.
Вот на них-то Ксюша и смотрела, сидя у воды, вспоминая мои рассказы об амфибиях. Они казались ей куда приятнее, чем ленточные черви, которых нам показывали на уроках биологии.
