Дарина Александровна Стрельченко
Куклолов
Глава 7. Банк
Олег бежал, как не бегал кросс перед сборами в десятом. Задыхаясь, оскальзываясь, яростно дыша ртом. В голове, подгоняя, звучал Катин голос: покажут нити: мы ведомы. Нить отзовётся резким смехом… Ему тоже хотелось смеяться; может быть, сказывались недели напряжения и тоски.
Когда-то покидают нас любые печали. Олег знал: печаль об утраченной жизни не рассеется ещё долго. Но, подвластная услышанному стихотворению, она словно сдала одну из позиций, временно отступила. Он чувствовал: тоска вернётся. Но пока есть передышка, несколько часов, может быть, дней покоя. Кто-то взмахнул рукой, и его временно отпустило. Щелчок, и судорожно леска взлетит, а следом вспрыгнет локоть… Кто-то и его дёрнул за ниточку: накипь на душе разошлась, а тело послушно шевелилось, бежало, впитывая новую жизнь…
Кое-где на улицах ещё остались новогодние украшения; Олег летел мимо обмотанных гирляндами деревьев, мимо залепленных бумажными снежинками витрин, мимо цветных флажков на столбах. В ушах грохотала кровь, а слова стихотворения, на удивление запомнившиеся с одного раза, ложились на звуки вечерних улиц: сигналы машин, свист ветра, пиликанье светофоров на перекрёстках, шум тысяч шагов…
Подходя к банку, Олег испытал мимолётное сожаление: возможно, имело смысл дождаться Катю с поэтического вечера, завести более близкое знакомство. Но… Он ещё успеет; в конце концов, кто мешает подойти к ней в общаге? В следующий раз он не станет вести себя как болван. В крайнем случае, разыщет того толстяка из комнаты напротив кухни и попросит нормально познакомить его с Катей.
Отряхивая на крыльце ботинки, Олег даже слегка стыдился, что вот так, из-за каких-то строчек и горящих Катиных глаз, позабыл о маме, об отце.
– Но ведь не забыл же совсем.
Охранник подозрительно обернулся, и Олег закончил, уже про себя: не забыл же. Вот, иду за твоими куклами, батя.
К счастью, паспорт был с собой: мама заставляла всегда носить его в рюкзаке, на всякий случай, – вот и настал случай. А кроме паспорта не понадобилось никаких документов. Олег даже удивился. Вспомнился эпизод из «Кода да Винчи»[2] – как из сейфа забирали ценный криптекс[3]. Там нужен был какой-то код…
Впрочем, как оказалось, и тут тоже. Только объявили об этом уже в самый последний момент, когда сотрудница банка в синем галстуке провела его в тесную комнатку в полуподвале.
– Набирайте.
– Что?.. – воззрился на неё Олег, всё ещё дышавший, как гончая после охоты.
– А, да… Простите, Олег Петрович, у вас же не цифровой код. Одну минуту.
Девушка исчезла, оставив его среди решёток и белых стен. По натянутым нервам стегануло страхом: сейчас стены сдвинутся, потолок пойдёт вниз… Олег мотнул головой, отгоняя нелепые мысли. Что там она сказала? Не цифровой код? Если не цифровой, то какой?
– Назовите кодовое слово, пожалуйста, – снова появляясь в дверях, попросила девушка.
Олег нахмурился. В письме отца о кодовом слове не было ни намёка.
– Оно точно есть? – глупо спросил он.
– Разумеется, – с лёгким удивлением учтиво ответила девушка.
Если отец не дал подсказки, значит, это что-то очень, очень очевидное. Куклы? Слишком просто. Хотя, может быть, как раз оно.
– Сколько у меня попыток?
– Две.
– Куклы.
– Неверное кодовое слово.
Олег закусил губу. Не хватало ещё так глупо проморгать отцово наследство.
– Минутку, – попросил он, приваливаясь к стене. Сердце грохотало, ноги гудели после бега. Мысли путались. Что такого мог загадать отец? Их фамилию? Мамино имя? Слишком просто. Крыловых пруд пруди, и Ангелин тоже. Что тогда? Что-то, что легко придёт в голову, что обязательно связано с куклами – в этом Олег не сомневался, у бати все пароли были связаны с театром, – что-то, что он знает так же хорошо, как отец… Что-то самое частое… О чём отец говорил больше всего? Кукольный театр – это понятно. Но слишком обще. Нужно что-то у́же…
Девушка деликатно кашлянула.
Ну что, что? Что они оба знали? О чём отец говорил чаще всего? Куклы. Театр. Головы, руки, механизмы, корпуса, кукольная анимация… Открывающиеся рты, хлопающие веки, блёстки на глазах… Ну что ещё? Лески, локти, арабески? Опять эти стихи прыгают в голове, заклинило, как карусель, как лопасти вечного ветряка в кабинете физики…
– Мельница. Мельница, – проговорил Олег, задыхаясь, проделав в мыслях маршрут куда более стремительный, чем совсем недавно пробежал наяву.
– Всё верно, – кивнула девушка и загремела связкой ключей на сером шнурке, похожем на сантехнический лён. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем решётка распахнулась и перед Олегом предстала крохотная дверка сейфа – ещё меньше, чем шкафчик в школьной раздевалке.
Волнение исчезло. Хладнокровно проворачивая ручку сейфа, Олег удивлялся, как это кодовое слово не пришло в голову сразу. Мельница. Этой пьесой, «Серой мельницей», отец проел плешь и ему, и маме. Куклы, которых он с таким упоением и ослиным упрямством собирал так долго, – это ведь персонажи именно «Серой мельницы». Как же просто…
Дверь отошла, внутри сейфа вспыхнула яркая лампа, и Олег сразу разглядел знакомый ребристый чемодан – в похожем у матери хранились нитки и швейные побрякушки. Но этот чемодан напоминал обыкновенный только снаружи: внутри он был разделён на гнёзда, устланные ватой и бархатной бумагой. В каждом гнёздышке лежала кукла; три были заполнены, четыре пустовали, – по крайней мере, так Олег помнил.
Он протянул руки к чемодану.
Пальцы дрогнули. Полыхнуло, ослепило до плотной белизны перед глазами: я хочу его взять. Быстрей! Могут украсть, забрать, сказать, что не верно кодовое слово, что нет права, не хватает каких-то документов… Нет! Я возьму его! Сейчас!
Девушка отшатнулась. Он сквозь вату услышал, но не понял:
– Вам нехорошо?
Не обращая внимания, потянулся, вдохнул спёртый воздух, хлынувший из ячейки, и наконец ощутил кончиками пальцев, ладонями, щекой тёплый, ребристый, такой знакомый бок чемодана. Руки ощутили тяжесть – и сердце перестало выпрыгивать из груди. Гул затих. Олег глубоко, судорожно вдохнул, выдохнул и обернулся к сотруднице банка:
– Я хочу забрать чемодан. Сейчас.
– Да, конечно, – с некоторой тревогой в голосе ответила девушка. – Будете проверять содержимое?
Окатил страх: что, если там не то? Вдруг это мамин чемодан с шитьём? Вдруг обокрали, забрали, успели вперёд него?! Пальцы потеряли чувствительность, подцепить застёжку удалось только с третьего раза. Зажмурившись, Олег откинул крышку. Несколько раз сглотнул, открыл глаза и прямо-таки почувствовал, как облегчение придавило его к земле. Вцепился в край стола, на который, даже не заметив этого, опустил чемодан. Быстро, тщательно осмотрел кукол. Надо же… Он и не думал, что помнит их так подробно. Незабвенные третьи глаза и медные кольца в бородах Онджея и Орешеты, начищенная сверкающая пряжка на пузе толстяка Кабалета и…
Четыре гнезда были заполнены. Три пустовали. В среднем, в котором всегда просвечивал красный бархат, лежала она – та, на которую отец променял маму.
Нет, не Наталья, конечно. Изольда.
«Вот, знаешь, говорят – страшная красота. Неземная. Это про неё», – вспомнились слова отцовой любовницы.
У Олега в голове всплыло – космическая. Если бы его попросили описать Изольду точнее, он бы не смог – даже в куда более спокойном состоянии, нежели теперь. Космическая – с молочно-белыми в лучах стерильных банковских ламп волосами, с белой до прозрачной голубизны кожей, с жемчужно-розовыми, но тоже почти белыми губами. Тёмные, опушённые густыми ресницами глаза. Хрупкие запястья. Тонкая шея, отливающее голубым и розовым воздушное платье…
Кукла смотрела совершенно живыми глазами. Из чего там они были сделаны? Стекло, акрил, краски – бесчисленные лекции отца не прошли даром. Олег вгляделся в Изольду, поймал её взгляд – она была как человек, ей можно было смотреть в глаза, и она отвечала своим взглядом. Нет, тут, конечно, не просто стекляшки… Немецкое выдувное стекло ручной работы – как минимум. Волосы… Олег ногтем коснулся светлых, слегка вьющихся прядей. Определённо, натуральные. Никакой канекалон[4] не даст такого матового блеска, такого естественного завитка.
Он поймал себя на том, что голос в голове, выстраивающий все эти фразы, оценивающий куклу, определённо принадлежит отцу. Кажется, впервые в жизни это не навеяло скуку, не взбесило. Это казалось не просто интересным; это казалось пронзительно-жизненным, невероятно важным в эту минуту.
Не удержавшись, Олег, провёл подушечкой пальца по белой руке куклы. Тёплая и бархатная, словно живая. Не полиуретан, не ткань, не пластик – тьфу-тьфу эти полуфабрикатные материалы! Возможно, мягкий лайка; это он выяснит позже, да и надо ли…
– Олег Петрович? Всё хорошо?..
– Всё в порядке, – не узнавая своего голоса, ответил он. – Я забираю их сейчас же.
Уже на ступенях банка ветер прогнал кукольный хмель. Дурман слетел с глаз; Олег, словно и не было последних сорока минут, с удивлением поглядел на чемодан в руках. Вдруг вспомнил, чего этот чемодан стоил матери.
Порыв – швырнуть его, разбить кукол вдребезги – был мощным, но миновал мгновенно.
Разрываясь между нежностью и ненавистью, неся кукол, как самый драгоценный и опасный груз, Олег пошёл в общагу. О том, чтобы перенести их в другой сейф, спрятать, расстаться с ними – не было речи.
Он спрашивал себя, что толкнуло его на этот внезапный бег – банк, сейф, чемодан. Неужели всего лишь стихотворение? Всего лишь память?
Неужели отцовское сумасшествие пустило корни и в нём?..
А ещё – как же так вышло, что за всеми этими событиями, за всеми хлопотами он забыл не то что о собственном дне рождения – он забыл, не вспомнил, даже не узнал, как, когда, где похоронили отца?..
Глава 8. Общага
Чемодан оттягивал руки.
Добравшись до студгородка, я так вымотался, что и не подумал зайти в продуктовый. Но голода не было; внутри царила удивительная, воздушная пустота. Сегодня, как говорил батя, я питался эмоциями.
Я взобрался на крыльцо (на этот раз лавочка пустовала, и никто не курил), задрал голову, рассматривая окна. Кое-где, как и в городских домах, ещё сияли новогодние фонарики, кое-где сквозь цветные шторы просвечивали такие же цветные лампы: окна горели зелёным, синим, жёлтым, бордовым, оранжевым. Кое-где штор не было вообще. Я попробовал найти глазами свой закуток на втором этаже, но даже не смог сообразить, в какую сторону от крыльца смотреть: вправо или влево. Ладно, шут с ним…
Отдышавшись, я вошёл в холл. Охранника не было, и я беспрепятственно завернул к лестнице. По коридорам вяло прогуливались жильцы – бормотали что-то, шаркали, словно все разом чего-то обкурились; или это со мной творилось что-то не то. Однако при виде меня народ оживлялся, поднимал головы, пялился на чемодан. Я покрепче прижал его к груди и прибавил шаг.
Ввалился в комнату. Внутри было душно, неприятно пахло гарью и прогорклым маслом. Я вспомнил, что не доел и так и не выкинул картошку. Вспомнил – и тут же забыл. Осторожно положил чемодан на разворошённую кровать, не удержался и принялся открывать.
Щёлкнули застёжки. Бархатное нутро мягко светилось: в сиянии потолочных ламп этот бордовый, тёплый ореол казался уютным и ласковым. Напоминал плюшевое кресло в родительской комнате – под абажуром, рядом с книжным шкафом.
Я склонился над чемоданом, вдохнул сладковатый портновский запах пыли, ткани и мела. Быстро осмотрел кукол: как они перенесли дорогу? Вроде бы ничего. Широкие резинки-крепления, благодаря которым куклы держались в своих гнёздах, сработали на славу, только у Орешеты чуть сбилась борода. Кабалет так и сиял здоровьем и весельем; Онджей натужно улыбался толстыми, мясистыми губами – наверное, из фоамирана[5]: уж слишком скульптурные, с трещинками, со складками – совсем как человеческие…
Осмотр Изольды я нарочно оставил под конец – старался не глядеть на неё, пока оглядывал других кукол. Но, удостоверившись, что с остальными всё хорошо, наконец отдался её зову. А Изольда звала – как иначе можно назвать салатово-голубое, пульсирующее свечение её волос, взгляд из-под полуприкрытых ресниц, всю исходившую от неё белизну? Я улыбнулся и посмотрел на куклу.
– Неземная.
Мне показалось, на её щеках проступил румянец. Я усмехнулся и аккуратно закрыл чемодан. На миг захотелось взять куклу в руки; впрочем, не только Изольду, их всех: все эти крохотные оборки, пряжки и башмаки, выверенные лица, нарядные подробные одёжки, трепетавшие на сквозняке волосы… Но не грязными же пальцами, не пыльными ладонями, трогавшими невесть что в столовой, библиотеке, банке, было их касаться!
И да. Эта, космическая, Изольда не имела ничего общего с той, что я видел у отца раньше. Оригинал и подделка. Сверкающий бриллиант против стекляшки. Я уже не испытывал к этой кукле прежней ненависти; скорее, она казалась больным, но очень красивым зверьком – что-то внутри требовало помочь ему, укрыть и спрятать. Беря такого зверька в руки, ощущаешь брезгливость и нежность.
Я накинул на чемодан покрывало и метнулся в сторону кухни. Наверное, где-то должен быть душ, но разыскивать его не хотелось. Хотелось поскорее вымыть руки, лицо, смыть с себя эти улицы, эти стихи, эти кодовые слова. Впрочем, стихи – незачем. Стихи, наоборот, хороши…
Ополоснув лицо под краном жестяной кухонной мойки, я вернулся в комнату. Её неухоженность, пустота, бардачность резанули по глазам. Не скажу, что я сильный чистюля, но нашу квартиру мама всегда держала в порядке. А здесь… Необжитость накладывалась на устроенный мной хаос, и это казалось не просто неправильным – невозможным. Я представил себя на месте Изольды: притащили в какую-то дыру, в какой-то колодец за решёткой… Поморщился. Аккуратно переставил чемодан на стол, заправил кровать, вернул чемодан на место. Достал влажные салфетки и тщательно протёр пыль – подоконник, столешницу, спинку стула, тумбочку, ручки шкафа и двери. Салфеток ушла целая пачка, но стало ощутимо лучше.
Раскрыл окно, чтоб проветрить. Попытался сообразить, смогу ли вымыть пол. Смогу-то, конечно, смогу, но ни ведра, ни тряпки… Всё-таки нужно найти здесь какую-то каморку, хозяйственную подсобку. Кажется, вчера я видел уборщицу в синем халате – должна же она где-то хранить свои швабры.
Я запер дверь и отправился на поиски. По коридорам гулял весёлый матерок, из кухни несло подгоревшим мясом. Отметив, что мне по-прежнему не особо хочется есть, я обнаружил, что мужской душ расположился прямо напротив моей комнаты: узкое, влажное помещение, отделанное розовым кафелем. Пахло, к счастью, приемлемо. Я толкнул скромную боковую дверь – она не поддалась, но трухляво всхлипнула. Я поддал сильней, дверь распахнулась внутрь, и я оказался в той самой каморке, о какой мечтал: вёдра, швабры, веники и тряпки на любой вкус. Надеюсь, уборщица не рассердится, если я воспользуюсь казённым имуществом.
Я набрал в ведро горячей воды, плеснул жёлтой жидкости для мытья полов, взял тряпку, направился в свою комнату и сразу же ливанул на линолеум пенной жижи. Чуть погодя пожалел: начинать надо было с сухой уборки. Весь пол, а особенно углы, покрывал слой строительной пыли. Похоже, в комнате до меня и вправду никто не жил.
Тряпка оставляла на полу широкие разводы, пыль поднималась, оседая на волосах, лице, что противней – в носу. Но я не сдавался: вылизал тряпкой все углы, согнал пыль в центр – получилась мрачная пирамидка – и смахнул её в совок, а затем в ведро. Вылил, навёл чистой воды и помыл заново. Запыхался, взмок, испачкался (надо было хотя бы джинсы поменять на спортивные штаны), но был доволен. Разложил сумки по полкам шкафа, сходил помыть сковородку, сунул ведро и тряпку обратно в чулан.
Пока прибирал, не заметил в азарте работы, а теперь почувствовал: в комнате – просто холодина. Когда вошёл – влажный, вспотевший, с мокрыми волосами, – тут же бросился к окну и покрасневшими, непослушными пальцами повернул ручку. Отдуваясь, опустился на стул.
Руки тряслись, во всём теле ощущалась слабость, но в голове было пусто, а на душе – легко. Впрочем, не только в голове и на душе; в желудке тоже было легко и пусто. Не то чтобы я проголодался, но, по крайней мере, перекусить захотелось.
Я фыркнул, вспомнив про батин антипохмельный рецепт. Так часто бывало: он вваливался среди ночи, они с мамой ругались, мама уходила спать ко мне в комнату, а отец сидел на кухне до утра, курил, дожидался, пока мама спозаранку убежит в колледж, а потом принимался драить квартиру. Включал музыку, натягивал перчатки до локтя, начищал сантехнику, засовывал в стиралку все коврики, шторки, намывал полы. Потом сидел, довольный как слон, наблюдая своё отражение в сверкающем, ещё не просохшем ламинате. Говорил, после бессонных ночей и выпивки – самое то.
У меня ночь была сонная, и пить я вроде не пил, но тоже помогло. Как будто не комнату вымыл – себя. Кстати, себя бы тоже не помешало.
Я покопался в сумках, нашёл полотенце, штаны, футболку и отправился в душ. Выяснилось, что не хватает мыла. Что ж, прощай, моё земляничное мыльце, тебя, наверное, уже измылили арендаторы… Пришлось довольствоваться обмылком, оставленным кем-то на раскисшей картонке. Надеюсь, его хозяин тоже не будет на меня в обиде.
Когда я вернулся, в комнате по-прежнему было холодно. Я погасил одну из двух белых ламп – в сочетании с огоньками из окна стало чуть уютнее. Сел на кровать, подтянул к себе чемодан. Уж теперь я мог рассмотреть кукол не спеша; теперь было не стыдно.
Я открыл чемодан, и из-под крышки снова брызнул лёгкий голубоватый свет – неуловимый, нежный оттенок. Такой бывает в радуге, и ещё когда ныряешь с открытыми глазами. Если бы Изольда была русалкой, её родные во́ды были бы вот такого цвета.
Из чистого обязательства я мазнул взглядом по близнецам, Кабалету и наконец, затаив дыхание, отряхнул ладони и взял в руки Изольду. Какой же она была хрупкой… И совсем невесомой. Какой-то необычный материал, всё-таки, кажется, не лайка. Как и в банке, мне показалось, что кожа её – тёплая, совсем не пластмассово-нейтральная, как подобает куклам. Но только теперь Изольда стала ещё теплее; я обхватил замёрзшей рукой её голень и почти согрелся. Улыбнулся, глядя в опущенные, спрятанные под ресницами глаза. Она как будто рисовалась, эта кукла, будто играла в скромность: ну как можно молчать, потупив глаза, когда обладаешь такой красотой?
Я помотал головой, прогнав мысль, что думаю об Изольде, как о живой. Наверное, это от недостатка общения. Надо бы пойти поискать хотя бы того толстяка, выйти в кухню, порасспрашивать людей о факультетах. Да и Катю я хотел найти.
И хорошо бы сообразить поесть.
Изольда в моих руках благосклонно улыбнулась. Я расправил складки её пышного платья из фаты и шёлка, поправил локоны и вернул в бархатное гнездо, к собратьям по спектаклю. Закрыл чемодан. В комнате резко стемнело. Улыбнулся, сам не зная, чему, вышел, затворил дверь и запер на ключ – три оборота, замочный максимум.
* * *
В коридоре пахло сладко, едко и совершенно незнакомо. Ближе к кухне запах усиливался, но он точно не был ароматом еды. Я заглянул в кухню – свет выключен, мрачный силуэт курит в окошко, – повертел головой. Вчера толстяк метнул куриную шкурку из двери напротив – вероятно, там он и живёт. Ничего не случится, если я постучу?..
– Открыто, – донеслось из комнаты.
Я помялся на пороге, не решаясь войти так сразу, толкнул дверь… Меня встретил мрак, прореженный сиреневыми звёздами, и тот самый запах, что шёл с кухни, только ещё более густой.
– Заходи, заходи, – позвали из глубины. – С плитой-то вчера справился?
О. Надо же, помнит.
– Привет. Слушай, я хотел…
Чего я хотел, сказать не получилось: заиграла музыка. По комнате волнами разошлись протяжные, звонкие удары, словно медной лапкой шлёпали по панцирю черепахи. Медитативная, гипнотизирующая мелодия заливалась в уши, глаза привыкали к темноте. Секунду спустя, сквозь волны музыки и мрака, я различил у окна того самого толстяка – он полулежал на стуле и плавно, в такт мелодии, водил рукой. Другой рукой он держал у рта узкий шланг.
– Эм-м… Прости, что не вовремя…
– Нормально, – успокоил толстяк. – Садись. Ярослав.
– Я не Ярос…
Хотел сказать: я не Ярослав, я Олег. Потом дошло: это он так представился; это он – Ярослав.
– Олег.
– Угостишься?
Я не понял, чем. Подошёл ближе. Толстяк протянул мне шланг:
– М-м?.. Хорош.
– Это… что?
– Кальян, – сытым, довольным голосом ответствовал Ярослав. – Ежевика на изабелле. Будешь?
Так вот чем так сладко воняло.
– Не, спасибо. Слушай, я хотел спросить – ты вчера девочку окликнул, Катю. Она тут живёт?
Ярослав кашлянул, покосился на меня.
– Ещё один влюблённый?
– При чём тут влюблённый? Просто забыл ей вчера нож отдать.
– Есть древняя восточная традиция: если один другому дарит холодное оружие, то как бы признаётся в чувствах.
– Чушь какая. Никогда не слышал, – чувствуя себя крайне неуютно в этой космической, с лиловыми всполохами и черепашьим шлёпаньем комнате, буркнул я.
Ярослав (судя по всему, он был слегка не в себе) не обиделся. Вздохнул, сунул конец шланга в рот и замолчал. Я тоже молчал, не зная, что предпринять. Вроде как человек расслабляется, отдыхает, чего я полезу со своим. Вроде как меня пригласили: заходи. Угоститься предложили. Вроде как уже ясно, что у Кати кавалеров пруд пруди, и мне с этой толпой, со своей пустотой и сумятицей в голове, точно не тягаться. С другой стороны…
– Так где она всё-таки? – грубовато спросил я. – Она здесь живёт?
– Да кто её знает. – Ярослав выпустил изо рта дым, благодушно пожал плечами. – Когда здесь. А когда не здесь.
– В смысле? А учится-то она хотя бы в этом институте?
– Да кто её знает, – повторил Ярослав. – Вроде да, в нашей группе… Но тоже то учится, а то не появляется неделями.
– И вы не спрашивали? Не узнавали ничего? – поразился я.
– А ты попробуй у ней узнай, – усмехнулся толстяк.
Под окном проехала машина, свет фар веером прокатился по потолку, и на миг мне показалось, что Ярослав похож на Кабалета. Я фыркнул: ещё чего не хватало! Разве что толщиной… Ярослав принял фырканье на свой счёт, кажется, даже слегка обиделся:
– Это она только с виду такая простая. А так…
Он поманил меня пальцем. Я почему-то нагнулся, подошёл на цыпочках, пробираясь сквозь клубы дыма. Ярослав обдал меня ежевичным кальянным духом и шепнул:
– Вот ты тоже откуда взялся? Не рассказываешь. Вот и она не хочет. Но вообще, говорят, она куда-то в киношный собиралась, да не поступила. То ли на артистку, то ли на оператора. Пошла сюда. Знаешь же, как про наш инстик говорят? Кому некуда идти, приходите все в КИТИ. Вот она и пришла. Вроде бы учится, но вообще не парится, где-то там себе портфолио набирает, чтоб на будущий год снова поступать.
– На кого, говоришь, она хотела? – с тревогой спросил я. – На оператора?
– Ну, на оператора. Или на артистку. То ли на видеографа какого-то… В их-то вуз, в отличие от КИТИ, просто так не придёшь.
– Да уж.
– Угостись, – снова предложил Ярослав, обретая прежнее добродушное настроение. – Хорошие угли, хорошо успел раскалить. А то, бывает, только положишь на плитку, и сигнализация завоет или коменда прибежит.
– Так ты их на плитке греешь? – удивился я. – А… Пожара не будет?..
Ярослав махнул рукой и чуть не сбил стеклянную, булькающую и слабо светящуюся тушу кальяна.
– Ка-акой пожар! – ловя кальян, пробормотал он. – Тут такая система… Всё зальёт. И нас с тобой зальёт…
Так. Похоже, тут ловить уже нечего.
Я предпринял последнюю попытку:
– Я её сегодня видел в библиотеке. Значит, она сейчас тут? В смысле, живёт, учится?
– Кого? Систему? – не въехал Ярослав.
– Катю!
– А-а… Да кто её знает, – в третий раз с досадой буркнул он. – Пожалуй, от ножа не обеднеет…
– А как же все истории о голодных студентах?
Ярослав обвёл рукой свои лиловые покои – судя по единственной в комнате кровати, соседей тут не водилось, – и заявил:
– Это не про нас. Не про Катюху точно. Она моделью знаешь сколько поднимает?
Она ещё и модель. Ну точно не про нас.
– Слушай, друг… Коля?..
– Олег.
– Слушай, Олежек… Ты или присоединяйся, или, будь добр, топай в свою пещеру. Ко мне староста придёт, и, понимаешь, ты со своей постной миной… будешь лишневат.
«Будешь лишневат». Интересный оборот. Надо запомнить.
– Спасибо за гостеприимство. Я пойду, наверное.
Ярослав, не пожелав тратить слов, махнул. На пальце сверкнул крупный перстень с печаткой. Просто мафиози.
Уже на пороге я добавил:
– И за информацию спасибо. Если Катя появится, ты маякни, ладно? Я в крайней комнате.
– Оки, – согласно кивнул Ярослав. – Дверь там закрой, чтоб в коридор не духарило.
Я плотно прикрыл дверь и с облегчением вдохнул общажный воздух, после логова Ярослава показавшийся свежим и благоуханным. В кухне, в углу под окном, обнаружил остатки своей картошки. Снова занял у кого-то нож, масло и уже с бо́льшим знанием дела сварганил ужин. От сытного запаха подвело живот, но есть опять расхотелось. Я всё-таки поковырялся: не дело совсем себя запускать, стану ещё доходягой. Вымыл жирные руки, заперся в комнате и снова открыл чемодан. Ровно и радостно засветилось голубоватым подводным светом. Я взял в руки Изольду – она улыбалась, склонив голову.
…В конце концов, маме не помогло столько лекарств. Кто сказал, что помог бы «Неопассол»? А Изольда… Может быть, батя был прав: эта кукла стоила того, чтоб её купили. Если бы мама её увидела, то, наверное, поняла бы.
