Дания Жанси
Путешествия Лейлы
Глава 3
Чувство, что или мир, или Лейла, или кто-то еще здесь точно сошел с ума, много раз появлялось раньше. Однажды ее чудом не сдала в полицию официантка перед рейсом в миланском аэропорту – за то, что Лейла сделала фото вывески и этой грубой барышни за пятьдесят для имейла с жалобой. Во время другой поездки и очередной попытки придать шатаниям по свету осмысленность, в одном из колледжей Оксфорда удивила выставка детских цветных рисунков со сквозной темой «Трансгендер – тоже женщина». В аэропорту Уганды встретился целый парк бизнес-джетов глобальной организации, которая много десятилетий решает главные африканские и мировые проблемы. А в паре километров оттуда – маленький мальчик с зеленым ведерком, который набирал воду из грязной лужи для маминой стряпни.
Во время съемок фешен-проекта на островах Занзибара к ней ночью ввалилась пьяная румынская звезда эстрады, которую как раз снимали для истории в глянцевом журнале. Та долго и грубо пыталась склонить Лейлу к интиму, а отношения портить было нельзя. Оставалось только мило улыбаться, пятиться вдоль стен своего же номера и старательно переводить тему разговора. Лейла с детства влюблялась в учительниц и актрис, и с этой дивой с самого начала тоже возникла химия, пока в реакцию не вступил сильный запах алкоголя и пота. Зато после едва не случившейся близости Лейла прозрела, что женщины ей совсем не нравятся. «Я не лесбиянка! Я не лесбиянка!» – прыгала она от радости, готовая наутро целовать и обнимать звезду за такой инсайт.
Приехав одна на Новый год в Берлин, Лейла случайно попала на домашнюю вечеринку местных богемных художников, писателей и просто мыслителей, каждый из которых в свои тридцать с хвостиком изучал какую-нибудь прекрасную дисциплину вроде «еврейства», «вопросов гендера» или «искусства ГДР», по многу лет живя на дотации государства. А едва добравшись до Иерусалима, она сразу отправилась к Стене Плача искать некоего раввина, который каждую неделю приглашал всех желающих на традиционный ужин Шаббат. Поэтому, когда в толпе ее окликнул ортодоксального вида еврей, Лейла поначалу радостно отозвалась. Пока не поняла, что суетливый мужчина приглашал ее на Шаббат вдвоем и к себе домой, а еще просил держать его при всех под локоток, как будто его жена. И все у Стены Плача в священный для евреев вечер пятницы. К счастью, нужного ей настоящего раввина она в этот вечер тоже нашла.
В Киеве Лейлу пригласили в модный ресторан, вход в который – только по паролю, через кассу сувенирной лавки в торговом центре. За секретной дверью – узкий коридор и длинная стена с десятками железных рук. Надо потянуть за правильную, «помочь разрушить диктатуру Советского Союза» и войти наконец туда, где дают еду. За стеной – несколько залов, посвященных разным этапам борьбы Украины за независимость, а также главный предмет интерьера – застрявший в стене снаряд с Майдана. Как выяснилось уже на этапе выбора железных рук, «русский язык не допускался политикой заведения», и Лейла, представляя международную компанию и придя на встречу с важным партнером, перешла на английский. Хотя за родной язык отыгралась тоже. Официантка так испугалась бойких инструкций насчет того, что нельзя использовать в готовке из-за Лейлиных пищевых аллергий, что с большой радостью заговорила на русском, забыв про все политики.
В Бутане Лейлу с подругой отвезли в деревню, где стены домов были украшены разноцветными, с виньетками, рисунками фаллосов. Им же родимым, но уже деревянным их «освятили» в местном храме, где в уголке сидели и молились символу плодородия папа с маленькой дочкой. А совсем рядом с затерянным в веках Бутаном – Китай. Когда Лейла приехала в Шанхай на пару недель к приятельнице из Лондона, та еще в аэропорту вручила местную сим-карту и маску на лицо. Лейла поначалу подшучивала над педантичной англичанкой, но, выйдя на улицу, оценила заботу. Дышать было и вправду трудно, удушающий смог преследовал почти каждый день поездки по Шанхаю и Пекину. Все вокруг кричало о невиданном экономическом росте и расплате за него.
А может, ткань мира стала разъезжаться в стороны в городе Йошкар-Ола в России? Там, вдоль длинной набережной, названной именем бельгийского города Брюгге, тянутся ряды пряничных домиков-таунхаусов во фламандском стиле. Рядом – главная башня Московского Кремля и Дворец дожей Венеции, памятник княгине Монако Грейс Келли с супругом. А вокруг обычная для российской глубинки разруха, хрущевки, покосившиеся деревянные домики начала прошлого века, большой торгово-развлекательный центр, парк с военным оркестром и танцующими пенсионерами. Лейла лет до двадцати жила в соседнем городке и всегда хотела приехать, но добралась сюда намного позже, увидев все сначала в оригинале.
Однажды Лейла гостила у племени масаи, ее отправил туда случайный сосед по креслу из самолета. Она много расспрашивала о мире вокруг и вождя, и полуслепого католического священника, тоже из масаи. Больше всего запомнился один разговор: «Вот я вроде ничего не делаю плохого, живу в ладу с совестью. Но это же грех – всегда думать „я да я“, гордиться тем, чего добиваешься?» – поделилась Лейла мучившим ее тогда вопросом. «А при чем тут ты? – обескуражил пастор. – Это Бог дает тебе что-то. Чем тут гордиться?»
* * *
Впечатления едва успевали сменять друг друга, жизнь все ускорялась, но что-то внутри Лейлы начало пробуксовывать. С каждым годом работа становилась проще и бессмысленней, а платили за нее теперь до абсурдного много. Она хорошо знала свое дело, была полезной работодателю, по крайней мере, родному департаменту пиара, негласно воюющему с департаментом маркетинга, как заведено в больших международных компаниях. Но мысли о бессмысленности такой работы и себя в целом возникали все чаще. В самом деле, что есть в мире бесполезнее, даже вреднее маркетинга? Для чего создавать все новые потребности, которые без этой профессии никогда и не терзали бы людей? Зачем, например, фешен-брендам выпускать по четыре коллекции и дополнительно по две круизные в год? Готовя очередной пресс-релиз, Лейла прочла в интернете, что в последнее время на семь миллиардов человек производили около тридцати шести миллиардов предметов одежды, большую часть которой потом уничтожали. Так и отжившие свое коллекции ее премиального бренда, уже после закрытых тайных распродаж за бесценок для сотрудников (все навалено кучами, мерить нельзя, за фото сразу увольняют), тоже превращались в неузнаваемый мусор и увозились на одну из свалок подрядчика в странах Африки. Чтобы бренд оставался премиальным и недоступным.
Мир искажался все больше, во многом из-за маркетинга, искусства даже не продавать ненужное, а делать ненужное необходимым. Весь этот мир «лакшери» легко уместился бы в зарисовку нравов на пыльных дорогах Африки. Черные приятели средних лет обсуждают новости деревни, небрежно попивая из стеклянных бутылок дорогую для них колу (сколько бы можно купить воды!). Или другую сцену красивой жизни, на Ямайке, где особый шик – обливать колой машину: могут себе позволить. Или похожие ритуалы с шампанским, пусть и не из Шампани. Полные им ванны на чьих-то фотосессиях и в мечтах, бокалы, часто пластмассовые, в руках театралов мировых и не очень столиц. В Бейруте на тусовочную Джимейзе-стрит с барами и клубами, одними из самых дорогих в мире, ливанцы приезжают на роскошных «Бентли» и «Порше», одетые в последние коллекции известных брендов. Обычно все это, включая аренду машины, – в кредит. Но, как Лейле объяснил когда-то папа, тоже ливанец, никто не может обвинять этих людей после десятков лет гражданской войны. Они научились жить лишь сегодняшним днем и уже завтра готовы снова все потерять.
Или массовый туризм, все его ненавидят, даже сами господа селфи-тут-и-селфи-там не любят быть рядом с другими такими же. Что говорить про местных в любом уголке земли. Жили себе спокойно, грустили, мечтали, сушили белье, вели беседы с соседями – как вдруг оказались посреди парка развлечений в роли ростовой фигуры Микки Мауса. Одним пасмурным утром Лейле плакалась рыжая кудрявая хозяйка дублинского домика, которая и сама сдавала комнаты через сайт. Она тоже была пиарщицей, только почти уже не работала и жила в ожидании пенсии, много путешествовала и читала. «Представь, сижу я на пороге с утренним кофе, курю, как обычно, – делилась она, – а тут раз, и меня щелкают на камеру, как обезьянку какую-то. Я даже отвернулась и не стала улыбаться», – причитала воспитанная уроженка Европы. Лейла же легко могла при необходимости быть нарочито холодной и неулыбчивой, но пользовалась этим редко.
Хотя толпы туристов … В той же поездке по Ирландии Лейла добралась до утесов Мохер, которые на всех фото выглядят идеально для созерцания океана и вечности. Вот только в соцсетях не видно, что многокилометровая линия скал целыми днями жужжит и галдит, ходит туда-сюда по огороженным тропинкам. И каждый турист перелезает за ограду, делает величественные селфи над пропастью, через минуту-две – обратно в толпу. И Лейла тоже. В «Инстаграме»[2] смотрится здорово.
Но если маркетинг – однозначное зло, то пиар в теории вполне мог бы служить людям. Только в реальном мире он часто продвигает какой-то бред, не всегда полезный и для продаж самой компании, особенно если та успела обрасти бюджетами и экспертами международного уровня. Хотя любые знания идут в дело. Например, как одни воспоминания вытесняют другие? Скажем, какой-то поворот дороги вызывает душевную боль, потому что здесь вы часто сворачивали к дому бывшего возлюбленного. Даже сам район или улица мучают своими видами. Но стоит переехать туда жить или работать, начать ездить по этой дороге каждый день по иному поводу – печаль развеется, уйдет. Самую глубокую колею страдания можно выровнять, буднично проезжая по ней снова и снова по другим делам. Так работают и с репутацией: если появились негативные новости, надо просто создать такое множество новых инфоповодов, чтобы старые потонули в недрах поисковиков.
Лейла сошлась с собой на том, что пусть она не приносила пользы миру, но и не вредила ему, получая при этом высокую зарплату. Зато много куда летала, много что видела. Правда, никак не могла это выразить: изо рта пузырями воздуха выходили только убогие банальности, куцые и поверхностные. Ломала голову, как же возможно, что, понимая и принимая сразу весь мир, она лишалась глубины в его частностях. Но в Лейлиной профессии шаблонность ценилась, за нее хорошо платили. А значит, она была на своем месте, хотя быть там уже и не хотела.
* * *
Особенным должно было стать путешествие к маме в Бельгию. За несколько месяцев до него, в разгар подготовки очередного фешен-шоу так захотелось чего-то семейного, настоящего. Поэтому Лейла впервые и очень заранее взяла длинный отпуск на Рождество с Новым годом. Еще и день рождения мамы как раз в конце декабря. Они не виделись толком несколько лет. В ожидании сказки Лейла летела в Брюссель, мчалась по широкой трассе на север. Волнами накрывало чувство ирреальности: поначалу за окнами проносились кварталы будто из арабских или африканских стран, потом совсем не украшенные к Новому году пряничные городки с крошечными центральными площадями.
Через несколько часов навигатор привел к мрачному таунхаусу. Темнело, приехала. Внутри дом оказался, однако, милым, уютным, даже немного приторным. Маме, неутомимой, нервной, знакомой до каждой мелочи, такое, казалось, должно было давно наскучить, но ей, похоже, все нравилось. Спящий на ходу муж, трехлетняя кроха, кухня, уборка и пустой зимний дворик – вот новая счастливая жизнь. В которую Лейла своим визитом только внесла неловкость и сумбур. Не стоило обманываться: теплоты и близости между ними не было и в самом глубоком детстве, откуда им взяться теперь.
Все вместе, с маминым мужем и крохой, они ездили на миниатюрную площадь городка, ели огромные порции картофеля фри с закусками из сосисок и мяса – так в этих краях заведено по четвергам. На улицах тут и там бродили старики и старушки. После Лейлиного Дубая, заполненного молодыми работниками из разных стран, это бросалось в глаза, умиляло. Только в засахаренной Бельгии и жизнь казалась замедленной, вязкой, ненастоящей.
Новый муж мамы приглашал пожить в их трейлере летом, а еще много ворчал по поводу местных чиновников. Мать, как всегда, задавала Лейле вопросы будто по списку, попутно выдавая заготовленные напутствия. Потом с облегчением шла обратно к трехлетке Элли, мужу и жизни. Почему-то с новой малышкой мама переливалась смехом и лаской, была настоящей. Никогда и нигде Лейла еще не чувствовала себя такой чужой.
Семейная идиллия делалась все более натянутой, поэтому Лейла даже обрадовалась, когда в мамин день рождения на телефоне высветилось имя поднадоевшей за год шефини. Заболел коллега, может ли Лейла в последний момент сорваться на новогоднюю вечеринку их партнера в Париже? Какой хороший повод улизнуть в привычную красивость и стерильность. Дорога обратно на юг опять шла через городки и площади, маленькие копии Аравии и Африки, через не наряженный к празднику, но милый Брюссель. Уже скоро Лейла заказывала суп из морепродуктов и бокал вина в номер, забронированный на ее имя кем-то из офиса. Смотрела из окна на Сену. Было холодно, из гостиницы, в бальной комнате которой и готовился праздник, она так и не вышла. Лежала то в ванной, то под одеялом. В новогоднюю ночь вдумчиво жевала белые гребешки и крабов на гала-ужине, время от времени заводила с соседями по столу короткие беседы, танцевала под живое пение всемирно известного, оказывается, певца. С нетерпением ждала полуночи, чтобы загадать желание под бокал шампанского, ответить на сообщения пары друзей из России, мамы и пойти наконец спать. Misérable.
* * *
Другая провальная поездка была на родину отца. Лейла долго не могла решиться, побывала в сорока пяти странах до. Ливан, или на арабском Любнан, был полон этой любви, манил сказкой из детства, оттуда приезжал нарядный папа с диковинными конфетами. Пилот, герой, он летал по всему миру еще в золотую эру авиации, он должен понимать свою дочь как никто. Отец оставил их когда-то, но попробовал бы кто выдержать характер мамы, та даже не хотела давать его контактов теперь. И ладно, Лейла все может сама. Нашла его в «Фейсбуке» среди десятков Зиядов и Хасанов, написала, отправилась в путь. С трепетом слушала приветствие капитана на борту – она летит к папе, папа тоже пилот. Вспоминала его улыбку.
Отец встретил в аэропорту. Осунулся, потемнел, съежился, совсем как полуразрушенные колониальные усадьбы, которые они проезжали по дороге к нему домой. Еще были небоскребы вдали и узкие улицы с двух- и трехэтажными пыльными зданиями, со стенами сплошь в выбоинах, как старые памятники в Риме. Папа объяснил – то следы от пуль, тут неспокойно в последние десятилетия. Были и мандариновые деревья на обочинах, как в Греции, которая через море, или в Израиле, который дальше по побережью. Лейла могла остаться и дольше чем на несколько дней и остановиться в хорошем отеле. Но хотела так: попробовать быть семьей и чтобы убежать было некуда.
Еще в машине он попросил накинуть платок на голову, уточнил: только в их районе. Под взглядами мужчин на улице они быстро прошли во двор. Надо было подняться на четвертый этаж, и лифт не работал, отец долго извинялся: «Свет отключают по полдня в этой части города, сейчас его как раз нет». Квартира была просторной и по местным меркам роскошной, с лоджии открывался вид на бейрутские кварталы, которые ступенями шли вниз к морю. Песочные шторы закрывали балконы домов вокруг, как в Италии, только не от солнца, а от посторонних взглядов, чтобы женщины могли ходить дома без хиджабов.
Отец жил со старшими братом и сестрой, они не виделись по многу лет, а к старости съехались вместе в районе детства. Сестра вышла замуж в соседней Сирии, а брат всю жизнь провел здесь же, в Бейруте, даже теперь каждое утро наряжался и шел куда-то по делам. Дядю встретили позже напротив мечети недалеко от дома, тот стоял за столиком с сигаретами, почему-то лицом к проезжей части. Он проводил так каждый день последние двадцать лет, думая, что работает. Перебрасывался иногда парой фраз с прохожими и опять деловито отворачивался. «Давай не будем его отвлекать, и дома не надо расспрашивать», – добавил шепотом отец и потянул Лейлу к улице напротив, взял за руку впервые. Теплые, сильные руки папы, героя, пилота. «Здесь есть еще одна такая, невеста, ходит по улицам в потрепанном белом платье и запыленной фате. Ее жених погиб под обстрелом лет тридцать назад. Может, увидим и ее».
Папа делился историями Бейрута, показывал город, но сам не был его частью. С тех пор, как вернулся на родину, он почти все время проводил в комнате, никуда не ходил и ни с кем не виделся, был здесь как бы чужим. А вот тетя стала своей и Лейле, и городу, и району. Пусть обе не знали родных языков друг друга, арабского и русского, пусть тетя с трудом говорила на английском, а Лейла на французском, каким-то образом они друг друга понимали. Женщина смеялась, обнимала племянницу, учила готовить пасту мутабаль, для которой баклажаны надо до копоти запекать прямо на открытом огне газовой плиты.
В последний день в Бейруте, на набережной с длинной полосой яхт, папа вспоминал племянницу Линду, дочь тети: «Она всегда была умницей и красавицей, твоя кузина. Вы похожи. Работала администратором в самом шикарном отеле, там собирался весь свет». Лейла молчала, смакуя про себя пусть неявную, но похвалу и ей. «Школа была в христианской части города, а живем мы в мусульманской, и вот она каждый день переходила через блокпосты туда и обратно, представляешь. Но детей спокойно пропускали, да и надо же им было где-то учиться». «Отважная девочка. А где она сейчас?» – Лейла смутилась. Папа как-то отстраненно ответил про теракт, в котором убили их премьер-министра. «Это случилось как раз в том отеле, вон там, где пустырь. Многие тогда погибли, и Линда тоже».
В торговом центре Лейла увидела выставку об истории Палестины и Израиля, об увеличении доли евреев в населении этой земли с трех процентов в конце XIX века до абсолютного большинства сейчас, притеснениях палестинцев и насилии над ними на своей же земле. Из всего тяжелого, выталкиваемого из памяти осталось то, что в наши дни на каждого израильтянина выделяется питьевой воды в разы больше, чем на палестинца.
– Неужели, убивая дракона, всегда обязательно самому становиться таким же? Ну как так? Ну почему?
Лейла долго еще роптала, но папа был на удивление безучастен.
– Знаешь, тут об этом не принято говорить, но ведь многие палестинцы поначалу сами продавали землю евреям.
Они общались потом через «Фейсбук». Отец всегда отвечал, что сидит дома, ждет, когда закончится очередной невыносимо длинный день. На приглашения приехать в гости отнекивался. Написал однажды, что тетя умерла, но нет, прилетать не стоит, ничего особенного не планируется. А дядя, наверное, до сих пор торгует сигаретами у мечети, про него папа не писал.
* * *
По большому счету Лейле нравилось быть эдаким космополитом, оставаться над всем и вне всего. Для этого часто приходилось выходить из уже привычного, уютного пространства в новое, поначалу необъятное и холодное. Будто любое понимание мира – только мыльный пузырь того или иного размера и прозрачности. И вот ты расширяешься, выходишь за пределы своего мозга, тела, города, культуры. Бросаешься в другие. Один мир, другой, потом третий, четвертый и пятый – остановиться невозможно. Скользишь между реальностями: сегодня тут, завтра там, обыденно и привычно, просто вариантов настоящего много, везде они свои.
Или тяжелой работой души соединяешь их все. Только как возвратить умение видеть мир вокруг через линзу одного только пузыря, когда захочешь вернуться куда-то, чтобы уже остаться. И предстоит еще много таких погружений и открытий: через путешествия, книги, дружбу, любовь. Что угодно усвоишь в оболочке влюбленности в кого-то или что-то, самый тяжелый опыт пройдет легко. И это постоянное расширение, познание, преодоление своих заблуждений – такой величайший на свете кайф, что, наверное, и не замечаешь, как вовсе отрываешься от земли, корней и чего-то настоящего, твердого. Этого Лейла иногда боялась.
Она так много летала из страны в страну в последние годы, что реальность превратилась в клиповую смену ярких картинок. Каждое место на земле предлагало свой лучший сезон, архитектуру, природу и еду. Только доступность чего угодно убивала саму магию странствий, чувство избыточности и пустоты никуда не исчезало. Когда Лейла путешествовала одна, полость эта заполнялась еще не изученной местной жизнью, случайными собеседниками, оперой, картинами и скульптурами, целительной природой. Получалось занырнуть целиком, познать то, что обычно скрыто от глаз чужаков.
Если спрашивали, откуда она, Лейла терялась. Родилась в Узбекистане, выросла в русской культуре, с детства слушала мамины песенки на французском, не любила этот язык, жила в Лондоне и Дубае. В любой точке земли местные принимали за свою, это была ее суперспособность. С мамой татаркой и папой ливанцем она походила и на испанку, и на бельгийку, и на еврейку, и на арабку, точнее, на метиску из Азии или с Востока с примесью европейской крови, или наоборот.
Комфортнее всего было в Дубае, многое в старой части города напоминало Узбекистан из раннего детства. Здоровались тут: «Ас-салам алейкум – алейкум ас-салам», – часто повторяли: «Йа Алла» или «Бисмилля». Держали мусульманский пост. Совсем как ее дедушка с бабушкой в Ташкенте, эби и бабай. Ребенком Лейла тоже один день постилась с ними: проснулась до рассвета, затемно поела жирный суп с бараниной. Наверняка и ливанским бабушке с дедушкой все это было хорошо знакомо – просто родителей папы она не знала.
Может, Лейла и потерялась немного. Но вовсе утратить связь с миром, не было такого. Доктор Натансон не похож на сумасшедшего, только и Лейла прекрасно помнит, кто она и какой он, мир вокруг. Она-то успела его повидать. А может, это путаница из-за ее постоянных обмороков? Мороки и обмороки – случались они с самых ранних лет. Особенно когда что-то давно пора было менять, и реальность вокруг истощалась, начинала изживать саму себя, как старые, ломкие декорации. А ведь по-настоящему хорошо и спокойно Лейла ощущала себя только внутри этих обмороков. Она была своей в любой точке мира, желанной гостьей, что на деле не принадлежала ни одному из мест до конца.