Данир Дая
Порождение сына
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПОРА, МАКС
Помню. Не отчётливо. Не подбирая слова. Помню образы, очерки, тени. Помню еле-как. Но помню.
Тонкая нить дороги городилась лесом. Лес городился пушистым одеялом смога. Будто смотришь через целлофановый пакет. Продрог до ужаса. Ноги сводило. Судороги машинально тянули тело за собой.
Шёл по дорожке. Багровая дорожка на снежном ковре, в который проваливаешься по колено. Середина января. Или ближе к концу. Жуткий мороз, нос отваливался, усы от дыхания индевели.
«Почему так хочется плакать?» – ругал себя за несобранность.
Мало того, что всё окутано набухшим, неразрывным туманом, ещё и куриная слепота. Потёмки. С неба падали крупные частицы. Не град, тем более не снег. Будто подгнившие зубы бились о темечко.
Встал на пограничье леса. Обернулся. Блёклое, ленивое солнце уже закатилось. И вот я хотел – или, скорее, ноги хотели – продолжить путь, как на замену взошёл ярко-красный шар.
Ровно с того же места. Идеальная сфера. Не светилась, не грела. Новогодняя игрушка с отблесками гирлянды купировала всё небо. Смотрела строго, величаво, надменно. Жуть заворошилась в груди.
Но я продолжил путь. И вот тело занесло в лес. Будто проглотили, и я оказался в чреве. Темно, сыро. Вонь. Под ногами хлюпала субстанция. Под стопами плавилась земля, возникали топи.
Тут чувствовался контраст между погодой там и погодой здесь. Под паркой – парилка. Свитер лип к коже. Очки запотевали. Бросало в жар, суетились мысли, бились об стенки. Зудело под коркой.
С толку сбивал шёпот:
– Пора, Макс.
Я чётко ощутил рукоять, стройно лежавшую в ладони. После женского голоса я расслышал гулкий стон. Кряхтел вдали, молился хрен пойми кому, звал на помощь хрен пойми кого.
– Пора, Макс, – всё твердила и твердила.
Женский, такой знакомый и одновременно отдалённый. Физически – отовсюду. Будто она и вызывала зуд. Отдалённый, точно. Как было всегда. Почему-то так думалось.
Голос, что раньше боялся, позже ненавидел. Сейчас кажется такой обыденностью. Аутентичная, определяющая черта. Типа родинки, говора, мимики. Характерная частица.
Красные лужицы колебались по тине. В этой тине – по колено. Хотелось плакать – слёзы подрагивали на ресницах. Сердце колотило в шее. Я знаю, что могу сделать, но не могу понять, какова причина этому.
– Побойся, – трепетал мне некто, мужской хилый голос.
Я был уже близок к нему. Знакомый, как тот, женский. Только он не вызывал того трепета. Боялся ли я его, восхвалял его – не помню. Да и вспомнить его сквозь этот звериный рык невозможно.
Я крепче впивался в рукоять одной рукой, а второй – почёсывал спутанную бороду, спихивал с глаз упавшую кудрявую чёлку.
– Пора, Макс.
Не унималась. Продолжала раз за разом, всё тише и тише. Палец скользнул к затвору. Рык мужчины воротился в поросячий визг. Мне до него – шаг и готовый. Вялый старик с седыми усишками.
Баварец – как-то выскочило из головы. Ни имени, ни фамилии. Баварец. Лежал плашмя, вокруг – красные подтёки. Темечко нагревала сфера. Нависла над душой, совсем близко. Ещё пару сантиметров и заласкала бы.
Прицелился. Одно непроизвольное движение, и мозги окажутся на чёрном столбе дерева. Дышалось тяжело. Теперь хотелось не плакать. Хотелось вырвать. Запах застревал в пазухах. Смрад тухлой воды.
Привкус железа впивался в глотку. Баварец тянул ко мне морщинистые руки. Сердце билось, липло всё, рука затекла, но ни одна мышца лица не дёрнулась. Не чувствовал ни черта.
Но удовлетворения никакого. Смакую непонятно что. Тяну время.
– Боже, – не обращался он более ко мне, а тянул взгляд к шару, – соединись моё тело к телу твоему, слейся душой к чреву твоему.
Молился. Тихо так, без надежды. Молился, но в свои слова не верил. Скорее, страшно было. По лицу читал.
Помню. Помню, как рисовались контуры. Складки, как у шарпея, седые усы, выкрашенные кровью, палые глаза, суматошно рыскающие по лесу. Помню жарко было, воздуха не хватало – рёбра хотелось вырвать.
Отзвук предохранителя, как точка невозврата. Щелчок.
***
Я лениво открывал глаза. Сердце пыталось вырваться из глотки. Плотные шторы не справлялись с задачей – в белоснежную комнату заваливались солнечные лучи. Одеяло растянулось по паласу.
Полез к телефону, что прятался под подушкой. В Бельнусе тридцать градусов, воскресное утро десятого июля. Болела голова, а паника не отступала. Я вкопался в подушку своим горбатым носом.
Нет желания начинать выходной так рано. Тяжёлая голова. Будто под скальп закинули камней. В глаза заливалась кровь. Тело залилось мёдом. Липко. Мерзко. Душно.
«Не выйдет», – с разочарованием я мычал в подушку.
Нащупал очки на прикроватной тумбочке. С подъёмом потемнело в глазах, но быстро пришёл в норму. Если своё состояние можно было так назвать. Всё ещё слышал охающий выстрел.
Залез в душевую. Глотал воздух от холодной воды. Сифон захлёбывался от потока. Я смотрел на слив, ожидая, что вода станет рыжей. Ждал, что дорогая итальянская плитка воротится в пожелтевший тазик.
Точно тазик – ванной назвать язык не поворачивался. За дверью будто вот-вот должны послышаться крики, переговоры. А в ухо будто вот-вот шепнут:
– Пора, Макс.
Так странно: я знал, что жил до этого дня, но было чувство, что я появился с момента открытия глаз. Прошлое выцвело, но будто не договорило, пыталось донести важный урок. Неумело, пугая.
– Пора, Макс.
Невыносимо. Не домывшись, оставляя мокрые следы на деревянном полу, дошёл к кухне. Лёгкий ветер покачивал тюль, за окном с раннего утра визжали дети. Рядом с роксом с недопитым виски – таблетки.
Погремушка с «Ратлит». Антидепрессанты. По мне – витаминки с подсластителем. Овальная форма с дугой. Одна с утра, две – после обеда, для хорошего сна – одна вечером. Не мешать с алкоголем, но запить чем-то надо.
Поднял рокс и залил в себя, чуть морщась. Пренебрегал предписаниям. Из-за этого и снилась чушь. Из-за жары уже высох, кожа стянулась. Занёс кудри назад, подобрал пульт.
– Пропавший в сентябре прошлого года пассажирский поезд, – читала диктор сухим тоном, пока я устраивался на стул, – следующий по пути Бельнус-Осмкопс, был найден двадцать девятого июня в пределах «Порога». Как состав, считавшийся пропавшим более полугода, возник в трёхстах километрах от путей и куда пропали пассажиры – в репортаже Аделы Равен.
На столе развалились документы, которые я с тщательностью собирал, но облил крепким алко. Документы тоже говорили о «Пороге». Хотелось отпустить его. Стоило отпустить, если жизнь дорога.
Как я ненавидел это место, так и не мог отпустить. Вся домашняя библиотека – литература про аномальную зону психического влияния. Эффект таблеток быстро разнёсся по венам: из паники к апатии.
Но отступить от гиперфиксации они не помогали. Да и не от этого я их пил. Как казалось. Точно не знал. «Не подавить, а помочь» – такой лозунг компании, выпускающей эти таблетки, который цитировал врач.
Помощь сдирала всё, что десбализирует сознание. Ещё курс, и тех очерков прошлого я не вспомню. Слава богу – сказал бы, если бы помнил, почему хотел избавиться от них. А потом бы хотел вспомнить. Такая ирония.
Послышалось пение рингтона со спальни. На экране, как можно было предположить, Адела Равен активно жестикулировала возле обгоревшей железной капсулы. Оставил её наедине.
Звонила Ани-Мари.
– Алло? – взял я трубку и прохрипел в трубку.
Пришлось откашляться.
– Макс? – дрожащим голосом спросила Ани-Мари.
– А ты видела, кому звонишь?
Она не среагировала на подкол.
– Ты… Я…
Ани-Мари никак не могла подобрать нужных слов. Сопливила. Плаксивый голос, что волнами по тонам растягивал слова.
– Да, это я, Ани, – чуть более серьёзнее я обозначил для неё. – Что-то с Коэном?
– Нет. Макс, – сдержала Ани-Мари паузу. – Мама умерла.
Как неловко слышать такие новости, будучи нагишом. Но ни одна мышца моего лица не дёрнулась. Я слышал, как, отставив трубку, всхлипывала сестра. Но ничего не мог сказать ей.
– Хорошо, – вырвалось. – Только, Ани…
Ани-Мари не дослушала. Сбросила.
– Спокойнее, – произнёс я в пустоту.
Из кухни доносилось:
– Очередная акция «Целом», признанная нежелательной на территории Злитчении, закончилась столкновением с полицией…
***
Внутри что-то ворочалось. Промеж селезёнки и печени бурлило. Лёгкие с кишками будто пытались поменяться местами. Кислота жгла глотку. Трещало под рёбрами нечто необъяснимое.
Необъемлемое – даже так. Пытался дышать глубже. Слизь копилась во рту. Не сплюнуть, не проглотить. Тошно. Хотелось выпить больше воды и потушить пламя.
Воздух дрогнул. Лента завибрировала, неся за собой гроб из красного дерева. Не самая благоразумная покупка, но что не сделаешь, ради последнего желания. Пустая комната с белой плиткой в камуфляже из копоти.
Шторки широко раскрылись, вылезли язычки жерла. Мягкие блики доносились, вызывая головокружение. Тяжесть запаха осела в желудок. Кулачки рядом стоящей Ани-Мари побелели.
Мои пальцы подрагивали, будто некто тянет за нитки. Касался мизинца, безымянного и так далее, и наоборот. Жар чувствовался через холодное стекло. Расстегнул пуговицу, чтобы глотнуть больше воздуха.
Опухшие глаза Ани-Мари жадно прощались. Жадно, ведь отдавать что-то личное тяжело. Так мне казалось. Возможно, пренебрежительно, словно к предмету, я относился к тающему в огне телу.
Но иначе не получалось – таблетки делали ровно то, что должны были. Ани-Мари завела короткие, пепельные волосы за ухо. В глаза блеснул рубин, висевший на её ухе. Нос её не походил на мой. Черты её лица были схожи с отцом, нежели мои.
Навскидку. Насколько я мог помнить его. Я ведь даже фотографий с ним давно не видел. Что уж говорить о голосе. Ани-Мари искоса поглядывала на меня. Выжидала. Я хотел бы подбодрить.
Сказать пару приевшихся фраз без должной на то скорби, но врать, что я чувствую что-то большее, чем изжога, я не мог. Мог взбодрить нелепой шуткой, но тогда бы трупа стало два. Она не любила подобное.
Мне стоило просто молча выйти. Что я и сделал.
Около десяти утра нового дня. Температура немного утихомирилась. Но солнце светило. На инопланетном небе. Без единой тучки, лишь с размытыми штрихами пролетающих самолётов.
Будто мы под куполом или что-то вроде того. Трагичная миниатюра, запрятанная в новогоднюю игрушку – таким ощущался мир. Конвейерная линия: из машин на парковке выходили родственники, сменяли родственников, что выходили из монолитного здания.