полная версия

Даниил Юлианов
Арфеев

Но сильнее всего взрослых зацепил рисунок Ромы. Помимо таланта писателя, что он откроет в себе позже, в нём ещё сидел маленький художник, знающий своё дело. На белом листе бумаги был нарисован нависший над землёй силуэт, одетый в тёмно-фиолетовую мантию. Лицо скрывала кромешная темнота капюшона, а одна из бледных рук сжимала длинную трость с косой. Её изгиб внушал ужас, потому что маленькому мальчику отлично удалось передать остроту лезвия с помощью света и тени.

Воспитательницы спросили, боится ли он смерти, но Рома отрицательно покачал головой и забрал рисунок. Он сказал, что это мигрень, и не показывает она своё лицо потому, что оно слишком уродливо.

Но оно оказалось не уродливым.

Позже, уже в средних классах школы, когда гормоны били в голову и совокупляться хотелось каждый день, Рома понял, что скрывается за тёмной мантией. Там таилась стройная девушка с идеальной, чертовски сексуальной фигурой. Лицо являлось эталоном красоты, но вся его поверхность была разукрашена «под череп» чёрной краской. Кожа на теле была пугающе бледной, но изгибы… изгибы этой дамы были потрясающими. И как бы соблазнительно она ни выглядела, как только ты подпускал её к себе, эта стерва вгрызалась в голову и не отцеплялась несколько часов, заставляя тебя танцевать вместе с ней на огне боли.

С тех пор такой её образ и укрепился в сознании Ромы, наверное, на всю жизнь. Мигрень – самая вредная сучка из всех, что есть на свете. Спросите об этом любого счастливчика, кому повезло иметь с ней дело.

И сейчас она, судя по всему, хотела танцевать.

Её пыл слегка остудил прохладный ночной воздух и заставил чуть потухнуть, прогоняя на второй план. Теперь вокруг не было никаких шепчущихся стен, а над головой простиралось светлеющее небо Петербурга. Они прогуливались уже более пятнадцати минут, отец что-то говорил и махал руками, но Рома его не слушал, а наслаждался порхающей вокруг свежестью. Лишь изредка им по пути попадались прохожие, что навело на мысль: четыре часа утра – самое лучшее время для маньяков-насильников в мегаполисе. Вон, например, идёт симпатичная девушка в очках. Одна. Что мешает изнасиловать её? Да ничего, кроме, разве что, возможно спрятанного в её сумочке ножичка. И зачем в такую рань она ходит одна? Ведь проще простого подойти к ней и…

– Ты меня вообще слушаешь?

– Нет. – Рома ответил честно, потому что лгать было больно. Для этого требовалось напрягать мозги, а сейчас они и так попали в тиски одной стервы, шутки с которой обычно заканчивались плачевно. – Я тебя не слушал и имею на это право. Если ты решишь спорить со мной, то я врежу тебе по зубам. Папочка – Он посмотрел на отца и улыбнулся, увидев то, что всегда замечал в глазах оппонентов на собеседованиях – мгновенную податливость. – Я хочу задать тебе лишь один вопрос. Вопрос, ответ на который мне очень интересен. Готов? Конечно, готов, зачем я спрашиваю? Так вот, – он слегка замедлил шаг, – после того, как ты впервые изменил маме, тебе было стыдно перед самим собой? Только говори честно, у меня чуйка на ложь.

– Ты даже не представляешь КАК, Ром. Я поэтому и начал пить. Не мог долго находиться в трезвом состоянии, потому что меня начинала грызть совесть. – На этом моменте Рома не сдержался и рассмеялся, на секунду сбив шаг. – Я… Я сказал что-то смешное?

– Господи, он ещё спрашивает! Ты лучше продолжай говорить, мне очень интересно слушать про угрызения твоей совести.

Какое-то время отец молчал, сверля взглядом сына, которого не видел двенадцать лет. Потом прокашлялся и всё же заговорил, но из слов его будто кто-то высосал всю энергию:

– Прости, но фигура у Алёны была в разы аппетитнее, чем у Наденьки, даже в лучшие её годы. И…понимаешь, здесь всё дело в инстинктах. Мужчину нельзя винить за измену, потому что так задумано природой. Он не моногамен, он должен оплодотворить как можно больше самок, а они, в свою очередь, родить и воспитать потомство. Это ты пока молодой и думаешь так, но потом поймёшь, что когда перед тобой женское тело, которое хочет к тебе, которое невероятно притягательно, тебя уже ничто не остановит. Тут уже ничто не поможет.

Рома перестал его слушать и снова сконцентрировался на мигрени. Уже было поздно для обезболивающего, но рановато для полного круга ада: постони, проблюйся, поспи, проблюйся, ещё раз постони, можешь отдохнуть и просыпайся с новыми силами прямо перед полуночью! Вот это да! Вот это, мать его, веселье! А с учётом нынешних обстоятельств можно было завершить танго с мигренью только к полудню, что сбивало весь режим напрочь. Да и какой, к чёрту, режим? Тут вот какие гости, искавшие дорого в нашу студию аж целых двенадцать лет! Бог ты мой, да ещё с такими вестями! С такими чудесными, что хочется заткнуть себе уши и залить их кипятком, лишь бы не слышать тот поток дерьма, что льётся изо рта любимого папочки.

Но как бы то ни было, мигрень продолжала постукивать по правому глазу, время от времени давя на него своим потрясающим, мертвецки-бледным телом.

Рома посмотрел вперёд и увидел то, что и ожидал увидеть – поворот в узкий проём между зданиями справа от него. За то время, что он крутился в мире бизнеса, Рома уяснил очень простое правило: если можешь организовать переговоры на прогулке, делай именно так! Эта аксиома гласила, что при ходьбе человек более расслаблен, нежели в сидячем положении, когда тело скованно мыслями. Разговоры шли легче и, естественно, было намного проще манипулировать чужим мозгом. И именно умение убеждать делало простых бизнесменов великими бизнесменами. Никакой магии, мистер, лишь ловкость языка. Пара шагов по улицам, и вы уже согласились на наше предложение. Два стаканчика отменного кофе, и ваши акции уже наши акции. О, у вас отличный галстук! Как раз под цвет моего нового спорткара!

От этой мысли Рому пробрал смех и на этот раз куда сильнее, чем в прошлый. Отец тоже остановился и, тоже смеясь, продолжил говорить:

– Да, и я подумал, что это смешно! Так Алёна мне ещё и говорит: «Эй! Ты чего» Я не…»

– Да успокойся ты, я не над этим смеюсь. – Добив последние смешинки, Рома продолжил идти, но уже куда медленнее, чтобы оттянуть время до поворота. – Рассказывай, я слушаю.

И отец продолжил рассказывать, но он не слушал. Снова окунулся в свои мысли, ведь плавание в них ослабевало мигрень.

Прогулки сильно помогали в сделках и налаживанию контактов. А связи в нашем мире играют очень большую роль. Всем абсолютно плевать на твою задницу, но как только они узнают, что за этой задницей стоит ещё большая, серьёзная задница, тогда двери перед тобой начинают открываться сами по себе. И выжить в мире бизнеса можно было только отличной постройкой мостов между людьми. Пардон, между полезными людьми.

Но одна прогулка не являлась козырем в колоде. Ментальное доминирование – вот это настоящий зверь. Будь доброжелателен, но незаметно, совсем потихонечку устанавливай свои правила, чтобы не спугнуть жертву. Всё просто: иди чуть впереди, если нужно вправо, аккуратненько дави в ту сторону и как можно больше широких касаний. Человеческая психология во всей своей красе, дамы и господа. Ничего нового.

Поворот медленно приближался, а отец продолжал что-то там балаболить.

– У женщин всё немножечко по-другому, Ром. Ты, наверное, и сам уже знаешь. Они, как мужчины, не заводятся с пол-оборота. В этом то и прелесть, и беда нашего пола. Так что если изменил мужчина, то в этом виноваты его инстинкты, а если женщина…здесь уже виновата она, потому что в данном случае секс исходит от любви. А это уже осознанный выбор.

Вот он – поворот.

Рома резко остановился и толкнул в проём отца. Уже через секунду оба они оказались в тени узкого коридора из стен, и слава богу за то, что рядом никого не было. Отец еле-еле удержался на ногах и вытаращился на сына, не скрывая искреннее удивление в широко раскрытых глазах.

Когда он попытался что-то сказать, Рома схватил его за грудки и прижал к стене. Мышцы под рубашкой разом напряглись. Ему хотелось как можно скорее покончить со всем этим, чтобы побыстрее станцевать с мигренью и забыть о ней как о страшном сне.

– А теперь буду говорить я и только я. Надеюсь, ты уже понял, что я не прогуляться с тобой вышел.

– Ром, что ты…

В ту же секунду он ударил отца под дых, заставив того согнуться пополам. Не совсем пополам – настолько, насколько позволяло пузо. Его слова застряли в горле, а рот беззвучно шевелился, пытаясь втянуть внутрь воздух. И когда ему это всё-таки удалось, Рома сжал плечи отца и снова прижал к стене.

– Я сказал, что говорю я. Если тебе дорого твоё тело, то не перебивай меня. Я бы, может, обошёлся с тобой полегче, если бы не тот бред, который ты сейчас нёс. Запомни раз и навсегда, – он наклонился ещё ближе, и теперь они стояли чуть не вплотную друг к другу, – если ты трахнул какую-то женщину, когда у тебя есть своя, ты виноват. И мне абсолютно насрать на твои инстинкты. На них ссылаются только те, кто не может признать того факта, что его яйца живут собственной жизнью. И о какой семье ты может идти речь, когда ты ей можешь изменять, а она тебе – нет?

Ответом на вопрос послужила тишина. Две пары карих глаз смотрели друг на друга, скрытые в тенях нависших домов. Дыхание отца более-менее восстанавливалось, помог ему в этом прохладный ветерок, насыщающий лёгкие свежим воздухом. Тишина длилась не более минуты, но за это время Рома будто бы успел заглянуть внутрь отца и отвернуться от того, что увидел.

– Я заметил, у нас у обоих карие глаза. Схожие черты лица. Но знаешь, что нас уж точно различает? Знаешь? Я никогда не изменю своей любимой. Никогда. И плевал я на твои сраные инстинкты! Всё исходит вот отсюда, – он постучал пальцем по своей голове. – И если тебе хватит смелости, то ты признаешь, что какая из двух голов сейчас будет работать, зависит от тебя. Ну а ты сделал свой выбор. И только попробуй мне что-то рассказать про инстинкты. Я тебе разрешаю засунуть их себе в жопу.

Ладони отпустили плечи и перестали вжимать в стену. Рома развернулся и поднял голову вверх, обратившись к небу. Напасть со спины отец не мог, так как был слишком трусливым даже для этого. Где-то далеко с оглушительным рёвом пронеслась машина. Повисшая над миром луна равнодушно смотрела на Рому, но тем не менее ласкала его кожу холодными лучами. Немного постояв так, наслаждаясь последним часом перед сумасшедшим танцем, он вновь повернулся к человеку, мозги которого находились в неуправляемой мошонке.

– Я поражаюсь тебе. Честно. За всё время нашего длинного разговора ты не упомянул о том, как избивал маму. Я специально этого не говорил и думал: «Когда же он сам об этом вспомнит?» А забыть такое очень трудно, поверь. Очень. Трудно.

Теперь глаза отца были насквозь пропитаны страхом и находились в постоянном движении, будто искали какой-нибудь выход. Хорошо. Просто замечательно. Страх – лучший инструмент для манипуляции. На нём можно играть такие композиции, которые в обычном состоянии человек бы никогда не исполнил.

– Знаешь, что такое клаустрофобия? Это когда стены кажутся тебе то слишком огромными, то слишком маленькими, то ты какой-то не такой, то ли это стены вокруг разговаривают. В общем, сплошное веселье.

– А причём здесь…

– Причём здесь клаустрофобия? Ооо, папочка, да ты ещё тупее, чем я думал. А может, просто не помнишь. Ты же бил маму исключительно пьяным, то есть после Великой измены. А помнишь, что ты со мной в это время делал? – Рома вжал его в стену и надавил кулаками на грудь, вцепившись в края куртки. – Ты запирал меня в грёбанном шкафу. В грёбанном, мать его, шкафу!

Он со всей силы ударил отца по лицу, откинув того на пару шагов в сторону. И когда он попытался начать бежать, Рома врезал ногой по колену и тут же услышал, как оно со стуком упало на землю. Не теряя ни секунды, он схватился на воротник куртки и резко дёрнул на себя. Грязное тельце мигом повалилось на землю. На толстые руки опустились колени, давя на них всей силой. Отец жалобно застонал, но после ещё одного удара в лицо заткнулся, и только хныканье доносилось сквозь текущую по лицу кровь. Рома навис над ним подобно коршуну, пока ветер играл с его волосами и сильнее прижимал к телу мокрую рубашку.

– Знаешь, каково это – сидеть в тесном шкафу и слышать, как твоя мама кричит?! Слышать, как родной отец её бьёт, бьёт и бьёт! – Спокойствие разом улетучилось. Теперь Рома не скрывал гнев, нет, он выплёскивался в ревущем голосе, в пылающих кулаках и затмевал собой мигрень. Бизнесмен исчез с первым ударом, и сейчас его место занимал человек, полный ненависти и злобы.

Сын, отца которого можно считать Сатаной.

– Ты не только изменил маме. Ты сломал ей жизнь! И вернуться в нашу семью я тебе не позволю. Что? Увидел, как Ромочка зарабатывает, и решил, что всё прокатит? Хрена с два! – Он схватился за его горло и со всей силы сжал. Пальцы вдавились в натянутую кожу, а большие давили на твёрдый кадык. Руки под коленями дико затряслись, но не смогли высвободиться. – Почувствуй, что такое безысходность! Прочувствуй это, скотина! Слышишь, как разговаривают стены? Будто вот-вот упадут на тебя. Приятно, да? В шкафу было так же! Я задыхался и думал, что умираю! Но вот только я выжил.

Он со всей силы вогнал кулак в лицо и с удовольствием услышал хруст костей. Из сломанного носа показалась кровь, но скапливалась она вся внутри, заставляя отца сквозь плач умолять Рому встать с колен.

Да, папочка, умоляй. Умоляй, пока не сдохнешь, и насладись адом. Тебе приготовлен отдельный котёл.

– Чтоб ноги твоей больше в нашем дом не было. Если подкараулишь где-нибудь маму, если хоть один из оставшихся на её голове волос упадёт по твоей вине, я доведу дело до конца и задушу тебя. Но перед этим… – Луна подчеркнула его улыбку. – Перед этим я скормлю тебе твои же яйца, и ты их сожрёшь, не сомневайся. Узнаешь, каково на вкус то, чем ты, сука, так умело распоряжаешься.

Под его ногами был уже не отец, а корчащееся в истерике существо, разум которого летал где-то в космосе. Рот издавал какие-то непонятные звуки, что-то выкрикивал, Рома слышал слабое бульканье в районе горла и эти ужасные всхлипы. И да… Чёрт возьми, да! Он наслаждался этим! Наслаждался тем, как не может вытечь кровь из разбитого носа отца. Наслаждался тем, как давил на его колени, ощущая ими спрятанные под жиром кости. Кайфовал от этих рыданий, от этих прищуренных глаз и свежего ночного воздуха. Да, воздух был просто отличным!

– Наш дом – это наш дом. И если хочешь остаться в живых, лучше вообще проваливай с города. Подонок! – Рома расквасил ему нижнюю губу и со следующим ударом сломал челюсть. Он уже не мог остановиться и бил по кровавой маске, пока не заболели костяшки. Тяжело дыша, он упёрся руками в края куртки. – Это было за меня. А вот это за Настю. – Его кулак врезался в левый глаз отца и тут же оставил свой след. Половина лица раздулась как мыльный пузырь.

Как чёртов мыльный пузырь.

Толстое тельце продолжало стонать, но уже намного тише, будто вместе с кровью из него вытекала жизнь. Судорожные всхлипы отдавались в голове приятной мелодией и были самым лучшим лекарством от мигрени. Лучше всех обезболивающих и болеутоляющих. Эти рыдания – волшебная музыка для ушей, и Рома бы дальше продолжал слушать её и превращать чужое лицо в фарш, если бы совсем рядом не заорала сирена. В ста метрах от них проехала «скорая» и укатила дальше, водители даже не взглянули в сторону узкого переулка. На секунду синий маячок осветил тёмный коридор из стен и окрасил кровь в чёрный, так что лицо отца превратилось в жуткую маску смерти, полную боли и ужаса. Увидев это, Рома разжал кулак, после чего медленно поднялся с тела.

Когда он уходил, никто ему в след ничего не кричал и даже не попытался окликнуть. За спиной раздавались лишь жалобные стоны и частые сплёвывания, заканчивающиеся всхлипом. И тем не менее Рома вернулся. Посмотрев в единственный не заплывший глаз, он сказал:

– А это за маму. – И со всей силы наступил на пах, услышав дикий вой внизу. И когда отец попытался ухватиться за его ногу, он ударил ей по виску, прекратив все звуки.

На этом всё и закончилось. Жив ли был отец или от последнего удара отправился к Алёне, Рома не знал. Впрочем, ему было всё равно. Он закатал рукава рубашки, чтобы хоть как-то скрыть кровь на белой ткани, и отправился домой, чувствуя внутри что-то…

…что-то похожее на радость.

11

Он снял рубашку, вытер об неё костяшки и бросил в мусорное ведро на улице.

Домой добрался с голым торсом, чувствуя, как холодный ветер вонзает в него тысячи маленьких иголок. Но ему было плевать на это. Он начал танец с мигренью, и за это время она уже успела несколько раз больно наступить ему на ноги.

Я не доживу до дома, если не приму сейчас обезболивающее.

Рома не помнил, как зашёл в аптеку и попросил таблетку от головной боли. Не помнил, как девушка в очереди предложила дать свою. Помнил лишь её озабоченный взгляд и слова, похожие на «Вам надо выспаться». Уже через минуту его встретила улица и эти звуки. Эти безумно громкие звуки и слишком яркий свет.

Он кое-как добрался до дома, смотря лишь себе под ноги. Потому что поднять голову вверх означало ослепить себя и усилить чёртову мигрень. Она скинула капюшон, и теперь Рома видел её обманчиво-красивое лицо. Острые скулы, пухлые губы, но всё мертвецки-бледное. Кожа была холстом для готического художника, так что лицо мигрени превратилось в череп, а чистые белые глаза ярко выделялись на фоне чёрной краски вокруг них. Теперь она не стеснялась и прилегала к глазу всем телом, колотя по нему маленькими кулачками. Голову застилал густой туман, поэтому мысли путались, зацепляясь одна за другую.

Танец продолжался и переходил к самой главной части.

Как только Рома зашёл в квартиру, его встретила что-то кричащая мама, но, промчавшись мимо неё, он влетел в туалет и встал на колени. Ужин отправился в увлекательное путешествие по канализации Петербурга. Поздравив его с этим, Рома поднялся, смыл всё добро и открыл дверь.

– Где Лёша?

На него смотрели два заплаканных глаза, один из которых постоянно подёргивался. Казалось, кто-то взял изуродованное морщинами лицо его матери и досуха выжал. Опустил её груди до живота, что в своё время были, несомненно, упругими. Перед ним стояла женщина, разрушающая себя сама, и от этого становилось невероятно грустно. Рома видел фотографии молодой мамы и даже мог бы в неё влюбиться, родись он пораньше. Но то, что она с собой сделала… Дети не должны такого видеть.

И всё же он ответил:

– Я с ним поговорил и сказал, чтобы не возвращался сюда. Думаю, он меня понял, так что теперь мы его больше не увидим.

И вот здесь началась часть, которую многие мужчины называют «Стой и терпи». Как только последнее слово сорвалось с Роминых губ, мать набросилась на него и стала колотить. Что-то кричала сквозь слёзы и давала пощёчины, но он простоя стоял, позволяя ей выпустить на себе пар. Она ведь даже не спросила, где его рубашка или почему он с голым торсом? А сразу же: «Где Лёша?» Где грёбанный Лёша? Не «как ты себя чувствуешь, сыночек? Тебе плохо?», а «Где Лёша?» Хочешь знать, мамуль? Твой бывший муженёк сейчас валяется на улице и жалобно стонет, тело его, конечно, никто не подобрал. А твой сын, который сделал для тебя больше, чем этот мандаед, получает сейчас пощёчины и терпит удары. Если бы ты ещё не кидалась слюнями, когда кричишь, мамочка, было бы вообще замечательно.

Через какое-то время она успокоилась и ушла к себе в комнату, проклиная Рому за ужасный характер. С женщинами всегда так, в любых отношениях: если будешь к ней слишком холоден, в итоге остынет она сама и оставит тебя в покое, уйдя как можно дальше. Это правило работает безотказно, но только не с мигренью.

Эта сучка обожала танцевать.

Но сейчас этот танец подходил к концу, боль ослабевала, Рома ещё раз поблагодарил ту девушку, которая дала ему таблетку. Наверное, именно на таких людях мир всё ещё держится – добрых и отзывчивых. Если тебе плохо, они помогут при первой же возможности, пусть и не в угоду себе. Их сила заключается не в мышцах или власти, а в доброте. В бескорыстной доброте, которой удивляешься в нашем мире как какой-то редкости. Но многие люди предпочитали не замечать её, а называть злом. Вышвыривание отца – мерзавца из дома – не зло, мамуль. Это самое настоящее добро, надеюсь, ты когда-нибудь это поймёшь.

Рома зашёл в ванную, плеснул в лицо холодной воды. Пару минут постоял перед зеркалом, вглядываясь в отражение своего лица, после чего смыл с костяшек оставшуюся кровь – мама её даже не заметила – и покинул квартиру.

12

Часы показывали пять утра, Петербург встречал рассвет, а Рома ел колбасу.

Голод был привычным последствием мигрени, так что всё, находившееся в холодильнике, тут же отправилось на стол. К счастью, танец закончился, и теперь лишь слабое эхо головной боли затухало где-то внутри. Скоро многие начнут просыпаться, выключать проклятый будильник, собираться на работу и поедут зарабатывать деньги. Но сейчас они спали, а Рома ел колбасу.

Он снимал небольшую квартирку, в которой ночевал два-три раза в неделю. Его мать была той ещё занозой в заднице, но была занозой любимой, поэтому он за ней время от времени приглядывал. Ему не хватало решимости оставить все счета на её заботу, поэтому и оплачивал их сам, потому что мог себе это позволить. Чёрт, да он мог позволить себе почти всё что угодно! Любое блюдо в ресторане, любую квартиру в городе и любую улыбку официантки! Но вот только перевоспитать маму ему никак не удавалось, сколько бы попыток не было предпринято. Если у человека нет желания меняться, он так и останется бултыхающимся куском дерьма, как бы ты его не тянул вверх.

Это закон…пусть будет природы. Да, это закон природы. Если кто-то падает и хочет удариться об дно, не мешай ему. Иначе ударишься сам.

Рома закусил колбасу хлебом и закрыл глаза.

Справа монотонно жужжал холодильник, и жужжание это на фоне тишины выворачивало наизнанку. Оно навевало чувство одиночества и пустоты. Даже стены замолчали, наконец заткнулись уступив место молчанию. Самое паршивое, самое гадкое, что можно чувствовать, сидя у себя дома, так это одиночество. Лишь собственное дыхание отзывалось в голове, весь мир продолжал молчать, будто специально отвернулся от Ромы. Да, от него отвернулись все. Начинаем загибать пальцы: Настя, любовь всей его жизни; отец, едрить его в жопу; мать, не различающая добро и зло. Один Женя всё ещё был на его стороне, но они с Ромой пока не были довольно близкими друзьями, поэтому да, дамы и господа, весь мир повернулся к нам огромной такой задницей. И что мы можем сделать в ответ? Ну?

Да ничего. Мы просто хотим любви. Вот и всё.

Рома открыл глаза и застонал. Прижался лбом к столу и позволил себе заплакать. Как же сейчас не хватало Насти! Как он хотел вновь обнять её, прижаться к её коже и поцеловать такие знакомые губы! Как он хотел просто слушать, как она что-то ему говорит и говорит, то и дело смеясь и отвлекаясь от темы. Настя…такая Настя… Она была для него чуть ли не всем, и понял это Рома только тогда, когда остался один, с колбасой в одной руке и куском хлеба – в другой. Он не умел готовить от слова «совсем». Предел его кулинарных способностей – сварить пельмени, и то облив себя пару раз кипятком и получив в итоге какую-то кашу. Но вот Настя… Она могла бы стать шеф-поваром мирового класса, если б захотела.

Как только Рома подумал об этом, улыбка проскочила на его лице, прямо под текущими ручейками слёз.

Настя готовила бесподобно. В её блюдах чувствовались некая теплота и что-то такое, что отличало от всех этих шедевров в ресторанах. Кухня была для неё мастерской, а различные ножи, сковородки, кастрюли и ещё бог знает что – инструментами. И с помощью этих самых инструментов создавалось то, отчего сердце сразу улетало к серо-голубым глазам. Она знала все тонкости готовки; никогда не забывала, что Рома любит, а что не любит, и никогда не разочаровывала завтраком, обедом или ужином. Конечно, они ещё не жили вместе, но дни, проведённые рядом, можно было обожать хотя бы за вкусную еду. Сколько бы не решалось споров, неизменным всегда будет одно: если женщина хорошо готовит, у неё уже есть один козырь в рукаве.

Настя казалась Роме ещё сексуальнее на кухне. Особенно с утра. Особенно в его рубашке. Её упругие ягодицы всегда выглядывали из-под белой ткани и притягивали своими формами, своими изгибами. И только один мог их коснуться, мог снять эту рубашку и насладиться тем телом, что бесконечно любил. Солнечные лучи всегда подчёркивали красоту Насти, отражались бликами в её серо-голубых глазах и освещали до боли приятную улыбку, после которой обычно следовал поцелуй.

Рома застонал громче и схватился за края стола.

Иногда она хрюкала, когда смеялась. Иногда била его ногами во сне и всё время перетягивала на себя одеяло, так что холодные ночи становились ещё холоднее. Она любила лезть целоваться по утрам, зная, что из её нечищеного рта воняет так, будто там кто-то умер. Обожала кричать «Я МОНСТР!!!» после того, как смывала с себя всю косметику. Ей были чужды притворства и вечные маски – Настя всегда поражала искренностью и честностью. Говорила то, что думала. Делала так, как считала нужным. И пусть порою это подбешивало, оно не могло не вызывать уважения. Эта девчонка способна постоять за себя, и силе воли её можно только позавидовать.

Но лишь с Ромой она могла быть слабой и полностью открытой. Лишь с Ромой она не стеснялась хрюкать и пукать, смеясь над этим вместе с ним.

Как же сейчас он хотел оказаться рядом с ней! Прижать к себе и поцеловать макушку, гладя по спине и наслаждаясь моментом! Наплевать на все ссоры! Они окупят их страстным поцелуем и заключать друг друга в объятья, слыша биение двух сердец! Какая же это всё-таки была хрень! Долбанная хрень! Не прошли одни прослушивания, пройдём другие, но мы должны держаться вместе! Должны! Господи, Насть, надеюсь, ты сейчас спишь, потому что я заснуть не могу. Мне нужна ты. Нужна твоя улыбка и твой смех. Нужен твой шёпот у самого уха, говорящий, что всё будет хорошо, и я поверю ему. Поверю тебе. Потому что только рядом с тобой, Рапунцель, я могу быть слабым. Прости, ладно? Прости за футболку и за то, что всё испортил. Я люблю тебя, ты знаешь. Безумно люблю. И я…я…держусь только благодаря тебе. Если б не твоя поддержка, я бы давно сломался. Это правда. Самая чистая, мать её, правда. Ты моя опора. И всегда ей была. Забавно, да? Мы ведь по-настоящему начинаем ценить чувства, когда они возвращаются к нам без ответа. Я например, только сейчас понял, каким вкусным шампунем ты моешь волосы. Как сильно ты, оказывается, заморачиваешься насчёт волос на руках и ногах и как больно они колются, когда ты забываешь их уничтожить. Это всё детали, но ведь именно в них и кроется настоящая красота, правда?

«Правда», – ответила бы ты и улыбнулась мне своей тёплой улыбкой. Я больше не буду ругаться по поводу того, что из-за твоего крема пачкается постель. Больше не буду ворчать как старикашка, когда мы уже не один час таскаемся по магазинам одежды. Я буду любить тебя ещё сильнее, Рапунцель, обещаю. Я вновь сделаю тебя счастливой, только, пожалуйста, будь со мной рядом. Просто будь рядышком, и всё у нас будет хорошо.

Правда?

Правда ведь?

Солнышко?

Где ты?

– Она здесь, – ответили стены, после чего Рома выбежал из квартиры.

13

Он хотел быть к ней как можно ближе, прижаться к её телу и провести губами по шее, но сначала просто обнять и долго-долго вот так стоять, пока мир не расколется надвое и не разъединит их. Хотя, даже в таком случае они будут держаться друг за друга.

Вариант поехать к Насте отпал сразу, потому что Рома не хотел тревожить её сон. Пусть отдохнёт и остынет. Его появление могло лишь породить новый скандал и прямо с самого утра. Да, Рома накосячил, но пусть от этого Настин день не начнётся плохо. Она заслужила спокойное утро, хотя что-то подсказывало, что её будет донимать за завтраком грусть, а вместе с кофе она выпьет странную тоску по чему-то произошедшему.

Но пусть Рома и не мог к ней приехать, он знал один верный способ, как оказаться рядом, даже если твоя любовь на другом конце планеты, хоть во Владивостоке.

Выйдя из дома, он тут же отправился в канцелярский магазин, купил пару ручек и небольшой блокнот (специально взял чёрный, потому что тот голубой просто сводил с ума), прогулялся пешком до ближайшего парка и, найдя укрытую листвой деревьев скамейку, уселся на ней.

Фонари освещали всё вокруг холодным сиянием, рядом почти никого не было, лишь одна парочка влюблённых, постоянно хихикая, гуляла по парку. За спиной то и дело проезжали машины, изредка слышались выкрики жителей из домов, но на всё это было плевать. Абсолютно плевать. Рома стал равнодушен ко всем звукам, закрыл глаза, подумал о Насте. О голой спине, по которой ластились её молочно-шоколадные волосы. О пухленьких губах, которые всё время трескались на морозе, и только гигиеническая помада могла спасти их. О первом сексе – таком постыдном и ужасном, что Рома с радостью бы удалил его из своей памяти. Но тем не менее, когда он вспомнил его, на лице заиграла искренняя улыбка. Это были их совместные воспоминания, фрагменты самых счастливых минут, и каким же даром обладали люди, раз могли переживать самые лучшие моменты жизни раз за разом, прокручивая их у себя в голове!

Рома тихо засмеялся, открыл глаза, раскрыл блокнот и начал писать.

14

Закончил он лишь тогда, когда солнце вовсю сияло в безоблачном небе, а по парку начали бегать утренние спортсмены, с такими бодрыми и счастливыми лицами, будто они по-настоящему радовались жизни. Рома пребывал где-то в другом месте, в пропасти между реальностью и сном. Век налились свинцом, и какой-то чёрт постоянно гудел в его голове, мешая нормально думать. Буквы на страницах напились и весело скакали по клеточкам; некоторые – держась друг за дружку, некоторые – поссорившись и разъединившись. Тело стало непослушным, будто игнорировало все импульсы мозга, но всё же Рома кое-как смог закрыть блокнот, даже не взглянув на написанное. С хрустом в коленях он встал и подумал: «О нет! Люди, спасайтесь! Сегодня утром в парке Петербурга ожила мумия! Она очень голодна и хочет спать, так что запирайте свои двери и никого к ним не подпускайте!»

Дав себе пощёчину, мумия поплелась домой.

Через пару минут в кармане задребезжал телефон, и Рома тут же достал его, чуть не выронив на асфальт. На дисплее широко улыбалась молодая темноволосая девушка в очках, одетая в шикарное красное платье с глубоким декольте. Благо, этой даме было что показать, и именно поэтому она так успешно взбиралась по карьерной лестнице, используя два своих козыря на всех собеседованиях. И к тому же, она была чертовски умной и находчивой, что побудило Рому взять её к себе секретаршей.