Даниил Сергеевич Пиунов
Красные платки
Непонимающим взглядом глядит в одну точку. Перед ней любимый ковер, весь в пыли, на котором изображены олени. Помнит она, как маленький Андрюшка придумал хорошую присказку, объясняющую сие полотно.
– Этот олень – папа. Он мощный, потому что военный. А вот и его жена – олениха. Это наша мама. У нее пятнышки вон. У мамы на спине тоже пятнышко. А вот и ты бабушка. С нами у озера стоишь. Ты без рожек, и я пока без рожок, и Славик без рожек. Мы безрогие все, бабушка.
Нюра тихонько всхлипывает, утирает горячую слезу. Во сне ей является мать, сгинувшая в сталинских лагерях. Кидается на колени перед Нюрой и Лидкой (та постарше будет). Кается, хнычет и ревет, зная, что долго не увидит их еще. Один раз виделись они с Людмилой незадолго до ее смерти. Бабака стыдилась дочери, и все село стыдилось, что, якобы, с немцами она «водилась». А она ведь и не водилась, а лишь пыталась детей от голода спасти, от лагерей спасти.
– Простите меня грешную, простите! Простите, родненькие, простите! Христом Богом прошу, простите! – стенала Людмила, прижимала дочек к себе, а те плакали вместе с ней под надменным взглядом бабаки.
Сколько раз поминала Христа она, русая комсомолка, участница всевозможных парадов молодежи, верная сталинистка! Сколько раз кляла себя благим матом, ненавидела за то, что дала слабину, что перед немцами заискивала, но ведь посеяли урожай! Посеяли в огороде какую культуру, несушек сохранили да корову молочную. А в следующем году пришли красноармейцы. Отчетливо помнила Нюра военные песни, гул моторов «Катюш». Весна пришла, и войска наши пришли: это победа шагала по всей огромной стране. Поликарп Семенович Победы не увидал: сгинул в белорусских болотах, кажется. «Пропал без вести» – вот и все, что написано в деле.
Так Нюра засыпала и в среду, и в четверг, и в пятницу, и в субботу. В последнюю ночь перед Пасхой тихо, без помпы, вдалеке от родных, раскиданных по могучей Святой Руси, преставилась она. Заметили пропажу бабы Нюры и в храме, и на торговом ряду, и в ателье, где она исправно брала пух и шерсть. Наташка первая ввалилась в квартиру Анны Юрьевны, почившей на восьмидесятом году жизни. Квартира, на удивление, благоухала ладаном и вербой. Веточки ее так и стояли в вазе на столе, а старуха чинно лежала на кровати, похожая на дедушку Ленина.
Смерть почти не тронула ее лицо. Собранные аккуратно волосы, закрытые тяжелыми веками глаза, стриженные ногти – ничто не выдавало в ней умершую: ни запах, ни цвет лица. И лишь по стихшему пульсу определили, что больше нет бабы Нюры.
Наследники съехались гораздо быстрее, чем на юбилей старухи двадцать лет назад. Советская квартира с огромной стенкой, ни разу не достававшимися сервизами, с разной степени длины чулками, со склянками и крупой досталась Славику. Никто особо и не возражал. Расходы на похороны отбили продажей имущества в центре города. Хоть на что-то сгодилось жилище бабы Нюры. На обеде поминали рабу Божию Анну и батюшка, и кредиторы, и Наташка, и торгаши с рядов около оживленного проспекта. Какие долги скостили, какие перешли детям и внукам, а за какие расплатились неплохо знавшие бабу Нюру прихожане Никольского храма.
