Даниил Калинин
Злая Русь. Царство
Глава 3
– Чего ты смурной такой, друг мой?! Я уж несколько седмиц улыбки на твоем лице не видел!
Микула, лишь чуть скосивший в мою сторону глаза, ответил односложно:
– Поганое место. И на душе как-то… Неспокойно.
Мою наигранную веселость как рукой сняло. Отстав от соратника, я вновь настороженно оглянулся по сторонам, пытаясь понять, откуда можно ждать опасности. И тщетно пытаясь избавиться от вымораживающего ощущения чужого, враждебного взгляда, направленного мне в спину из-за стены деревьев, плотно обступивших дорогу. Собственно, я и Микулу попытался расшевелить только потому, что от угрюмого молчания и собственных нехороших предчувствий стало просто невыносимо.
Н-да, сколько раз мы вот так вот устраивали поганым засады! Обстреливали их из-за деревьев, рассыпали «чеснок» перед их колоннами, топили лед, а после маскировали проруби снегом, наброшенным на тончайшую ледовую корку. А вот оказаться на месте поганых довелось впервой. Нет, нас пока еще никто не атаковал, и в грязи вроде бы не заметно «чеснока», но, зараза, ведь полное ощущение, что рядом, уже совсем рядом находится враг, готовый атаковать нас с минуты на минуту.
– Отто! Не стоит ли твоим людям облачиться в броню? И изготовить к бою самострелы? Уж больно удобное место для засады!
Место действительно удобное – густая дубрава, сквозь которую пролегает проселочная, ныне раскисшая дорога, будто стиснула ее, готовая окончательно поглотить в своих темных недрах. Укрытие для стрелков едва ли не идеальное. Если, конечно, забыть, что и им придется топать собственными ножками по рыхлому, вязкому снегу. И скорость у нас совсем низкая: копыта бедных лошадей едва ли не утопают в вязкой жиже из подтаявшего снега и грязи. Очень скоро этот путь станет и вовсе непроходимым, но нас подгоняет вперед чувство долга и знание того, что до Ревеля осталась всего пара дневных переходов.
Командир нашего эскорта рыцарь Отто (мне он так и представился – «просто Отто», без всяких там фон Зальца или фон Грюнинген) остановил жеребца. Белый плащ с красным мечом бывшего меченосца (а ныне ливонца) забрызган густой грязью примерно до середины, а у животного, на котором он путешествует, относительно чистой осталась лишь голова. Чуть более рослый боевой конь, следующий справа от крестоносца (можно сказать, «дестриэ», ведь изначально термин и переводился как «конь, следующий справа»), выглядит почище. У него липкой грязью измазаны лишь ноги до самого туловища.
Оглянувшись по сторонам с искренней, неподдельной ненавистью ко всему, что его окружает, Отто (единственный из всего конвоя более-менее способный понимать и изъясняться на речи русов) с сомнением посмотрел на боевого жеребца. Также единственного во всем немногочисленном отряде, состоящем, помимо рыцаря и его оруженосца, из десятка сержантов-полубратьев и нас с Микулой. Видать, представил себе, что придется пересаживаться, неизбежно опустившись в вязкую грязь недешевыми кожаными сапогами, да еще натягивать на себя неудобные кольчужные чулки поверх шоссов, крепящиеся к поясу, а после мучиться с хауберком, надеваемым поверх стеганого гамбезона. А ведь хауберк – это же полноценный кольчужный костюм, включающий в себя и капюшон-койф, и рукавицы, и крепятся они на застежки, и в одиночку облачиться в броню решительно невозможно!
И даже мне стало не по себе от ожидающих ливонца мучений.
Конечно, при необходимости ему поможет Дитрих – юноша-оруженосец из благородной, но давно обедневшей семьи, отправившийся в Ливонию одновременно и от безысходности, и увлеченный романтикой крестовых походов да рыцарского братства. И ведь, зараза, по молодости лет они здесь едва ли не через одного горячие романтики-фанатики, что добавляет им упорности да храбрости в битве. Но даже с помощью Дитриха Отто провозится с броней не менее десятка минут, и понимание внутренних переживаний рыцаря вызвало у меня невольную улыбку.
– Да облачись ты в хаубергион, у тебя же кольчуга раздельная! И добавь к нему койф – уже что-то.
Хаубергион – это основа хауберка, столь популярная на Руси кольчужная рубашка, коей пользуемся и мы с Микулой. Из всех воинов отряда подобная броня есть лишь у нас (дополненная стальными наручами) да у Дитриха. Сержанты защищены лишь стегаными кафтанами-гамбезонами (а некоторые и акетонами с короткими рукавами), поверх которых накинуты серые плащи полубратьев. Зато у всех имеются шлемы – простые айзенхуты (железная шляпа с полями) или совсем дешевые «таблетки». А также перекинутые за спины треугольные щиты. Оружие у крестоносцев также разномастное – у рыцаря и оруженосца есть копья, мечи и кинжалы, а также шестопер у Отто и секира с узким лезвием у Дитриха. Четверо сержантов вооружены лишь арбалетами и широколезвийными кинжалами, остальные полубратья – топорами и разного вида булавами.
Услышав и, как кажется, поняв мое предложение, Отто позволил себе невеселую улыбку, после чего отдал негромкий приказ. Не зная немецкого (ни «основного государственного», ни одного из многочисленных диалектов, ходящих по германским землям), я не разобрал слов, но, похоже, ливонец все-таки приказал своим людям изготовиться к возможной засаде. Ибо тут же завозились арбалетчики, доставая пеньковые тетивы из кожаных чехлов, предназначенных для защиты от влаги, а остальные сержанты принялись перевешивать щиты из-за спин и доставать шлемы из седельных сумок. Дитрих же, коего рыцарь повелительно подозвал жестом руки, с готовностью направил коня к своему сеньору – по всей видимости, помочь с облачением в броню.
Переглянувшись с Микулой, мы одновременно с ним потянулись к упрятанным в седельных сумках кольчугам, тускло, маслянисто поблескивающим после обильной смазки, предотвращающей губительную ржавчину. И в этот миг я услышал едва различимый звук, раздавшийся чуть впереди, от которого все нутро аж скрутило – сотни раз слышавший тонкое треньканье тетивы, я не мог ошибиться и в этот раз. Причем, как кажется, сыграла не одна тетива, а раздались хлопки как минимум двух луков…
Трех.
Трех луков.
Коротко свистнув в воздухе, первая стрела пролетела мимо рыцаря, по касательной задев левое плечо вскрикнувшего от боли и неожиданности оруженосца. Вторая ударила в шею вначале тревожно, а после протяжно заржавшего от боли коня. Третья же, отправленная в полет одновременно с первыми двумя, вонзилась точно в грудь крестоносца.
Отто повернулся в седле, посмотрев прямо на меня, и в его взгляде я успел прочесть ужас и неприятие происходящего, будто он так и не сумел поверить ни в нападение, ни в собственную смерть. А после рыцарь, главная ударная сила отряда, накренился в сторону и безвольно вывалился из седла под копыта жеребца.
И только в этот миг, спустя десяток-другой секунд с начала нападения, с меня словно слетело сковавшее тело оцепенение.
– Микула, вперед! Нужно прорываться!
Находясь посередине конвоя, я первым ударил пятками в бока смененного в Дерпте жеребца, пребольно его пришпорив и направив сквозь строй всадников. Но сейчас не до сантиментов и жалости к животному, главное – уйти из-под обстрела вражеских лучников.
Ни достать кольчугу, ни натянуть на собственный составной лук тугую тетиву из животных жил, ни даже просто перевесить щит на левую руку, закрыв сердце – ничего этого я не успел, сделав ставку на скорость и на то, что целиться сбоку по скачущему всаднику крайне непросто.
Сзади зачавкали по грязи копыта более крупного скакуна Микулы, подали было вперед коней полубратья-сержанты. Но мгновение спустя из-за деревьев на дорогу с яростным ревом высыпало десятка полтора мужиков в лохмотьях, сжимающих в руках заостренные колья, что-то вроде деревянных двузубцовых вил, да топоры, и побежали к нам навстречу.
Приехали…
Осадив коня, я с отчаянием оглянулся назад, но и позади отряда ливонцев на дороге показались ревущие разбойники. Или некстати напавшие на крестоносцев повстанцы-эсты, дождавшиеся удобного момента и атаковавшие врага до того, как последний изготовился бы к бою. Повинуясь приобретенным на войне с погаными рефлексам (или же инстинктам носителя), я успел распластаться на холке жеребца прежде, чем свистнувшая над ухом стрела впилась бы мне в незащищенную грудь. А после почуял легкий толчок в тело жеребца, услышал его отчаянное ржание, столь похожее на человеческий вскрик. И едва успел высвободить ноги из стремян да соскочить на землю, перекатившись по грязи в сторону от поднявшегося на дыбы коня. Секунду спустя животное поймало еще одну стрелу в живот и тяжело рухнуло набок.
– Егор!
С отчаянным, испуганным криком северянин, успевший перехватить щит (из которого уже торчит одинокая стрела), спешился на ходу – чрезвычайно ловко для габаритов могучего порубежника! Он тут же подскочил ко мне, закрыв от набегающего врага, и я с усилием поднялся из грязи, наконец-то потянув из-за спины собственный щит.
Первый из эстов (разбойники или «партизаны» – это, очевидно, эсты) уже практически добежал до замершего в защитной стойке Микулы, но тут же упал, отброшенный назад арбалетным болтом, тяжело ударившим в грудь ворога. Освобождая клинок из ножен, я на мгновение обернулся назад, заметив, что не растерявшийся Дитрих, успевший воздеть на голову остроконечный шлем с чуть загнутым верхом (сделавший его похожим на знаменитый фригийский колпак), повел вперед четырех сержантов. Набирая ход, он склонил к врагу собственное копье и закрылся овальным щитом с тевтонским черным крестом, на мгновение став похожим на настоящего рыцаря. Помогая своим, по чудинам открыли огонь арбалетчики, свалив двух человек и ранив еще одного, дав мне время окончательно прийти в себя.
– Микула, давай в сторону, а то ливонцы лошадьми затопчут!
Северянин тут же шагнул от дороги, освобождая путь всадникам, за ним последовал и я, закрыв соратника щитом с правого, незащищенного бока. Но вражеские лучники уже перенесли огонь на ливонцев. Всхрапнул, сбился с шага поймавший стрелу в грудь конь оруженосца; дико взвизгнул, упал раненый в шею скакун следующего позади сержанта, преградив путь остальным полубратьям. А мгновение спустя пала и лошадь Дитриха, чудом не подмяв собой наездника, вылетевшего из седла прямо под ноги радостно завопившим эстам.
– Се-е-е-е-ве-е-е-р!!!
Плевать, что язычники эсты наши потенциальные союзники, а католики крестоносцы – смертельные враги: сейчас все с точностью до наоборот! Последние по воле судьбы стали нашими соратниками, братьями по оружию. И пусть вынужденно, но мы должны помочь ливонцам ради общего спасения.
Я вырвался вперед, лихо рубанув по деревянному, оструганному и обугленному на конце колу, отведя вражеское оружие в сторону, и тут же протаранил щитом державшего его чудина. Противник упал спиной в грязь, а следующий рванул ко мне, держа в руках занесенный для удара топор. Присев на коленях и подняв над головой щит, я полоснул клинком по незащищенному животу вскрикнувшего от боли врага и тут же выпрямился, приняв на защиту укол настоящего копья. С ходу рубанул в ответ, силясь отвести древко в сторону, но атаковавший эст (уже третий!) умело отдернул оружие, проваливая меня в удар.
И тут же уколол в ответ.
– А-а-а-а-а!!!
Широколезвийный листовидный наконечник вражеского копья задел мои ребра уже вскользь, прорезав стеганый кафтан, заставив меня непроизвольно вскрикнуть от боли. Правда, за миг до того я успел дернуться влево и практически уйти от вражеской атаки. Практически.
Зато боль меня подстегнула.
– Н-н-н-а-а-а!!!
В этот раз клинок все-таки попал по древку копья у самого наконечника, отведя оружие противника в сторону, а в следующий миг я стремительно шагнул чудину навстречу, одновременно выбросив правую руку в длинном выпаде. Зауженный у острия романский меч впился в горло захрипевшего эста, практически без сопротивления погрузившись в его гортань чуть ниже кадыка.
Совершенно не вовремя подумалось о том, что я очень удачно заменил саблю (вызвавшую бы слишком много вопросов к «новгородцу») именно капетингом, а не устаревшим каролингом с чересчур широким и не всегда заточенным острием, не слишком удобным для уколов. Он, однако, все еще имеет хождение на Руси… А следом голова моя взорвалась чудовищной болью в левом виске, и в глазах потемнело, а пришел в себя я уже лежа в грязи, сбитый с ног размашистым ударом вражеского кола. Именно ударом – профессиональный, точный укол бы я не пережил, а тут просто долбанули, словно битой.
Рубанувший по воздуху перед собой Микула отогнал отправившего меня в нокдаун противника и замер над моей бренной тушкой. Замер, полуокруженный четырьмя эстами с кольями в руках, пока не решающимися атаковать. Короткой паузой я воспользовался, чтобы осмотреться, и глухо ругнулся сквозь зубы. Чудины, напавшие на конвой с хвоста, уже набросились на прикрывающих арбалетчиков сержантов, на моих глазах свалив коня одного из полубратьев, всадив в грудь животного сразу два кола. Орденские же стрелки перенацелились на атаковавших их эстов, а из щитов, прикрывающих их спины, торчит уже по одной, а то и по две стрелы. Самый же неудачливый арбалетчик распластался на земле с пробившей горло стрелой, застряв одной ногой в стремени. Зато бежавшие к Дитриху чудины замедлились из-за нашей с Микулой атаки, позволив трем сержантам успеть прорваться к оруженосцу и прикрыть его щитами.
Вроде не все так плохо…
Я поднялся на ноги одновременно с началом атаки копейщиков, налетевших на северянина. Одновременно два укола в щит его даже не пошатнули, атаку третьего ворога (у которого из кола торчит внушительный заостренный штырь) порубежник умело парировал ударом клинка. А вот четвертый выродок уже крутанул свое дреколье, готовый приложить им сбоку по голове Микулы – точно так же, как несколько мгновений назад приложил мне самому.
– Получай!
Перехватив меч за лезвие, я метнул его с шести шагов, словно дротик, чуть наклонив к земле, и острие клинка вонзилось в живот моего обидчика, не дав ему оглушить друга. Секундой спустя вырвав из ножен и кинжал, я перехватил его за лезвие и тоже бросил. Только в этот раз угодил рукоятью куда-то в район рта эста с полукопьем, но все же сумев ошеломить его. Понадеявшись успеть, я ринулся к дезориентированному врагу с одним лишь щитом, в то время как Микула обрушился на оставшуюся пару чудинов с неотвратимостью штормовой волны.
Шаг, другой, третий! Но мой отчаянный рывок к эсту за время форы, подаренной неудачным броском, не имеет успеха: враг вовремя опомнился и выставил прямо перед собой кол со штырем. После чего отступил назад на два шага, оскалив рот в гримасе ярости… Замер на мгновение и я, прикрывшись щитом. А после рванул в сторону к сраженному собственным мечом эсту, одновременно уходя от укола врага.
Еще три шага – и я падаю на колени рядом с убитым, прикрывшись щитом и одновременно с тем сомкнув пальцы на рукояти клинка, торчащего из живота бьющегося в конвульсиях эста…
Удар!
– Твою же ж…
Противник, недолго думая, атаковал, вложив всю силу и вес тела в укол, и узкий штырь его полукопья просадил не столь уж и толстую доску защиты насквозь. Он впился в бицепс левой и заставил меня зашипеть одновременно и от боли, и от ужаса. Столбняк ведь могу подхватить на раз-два! Но заполонивший душу страх разжег и ярость, словно порыв ветра жаркое пламя, и, освободив меч, я одновременно с тем рванул щит влево, вставая на ноги. Бицепс, в котором застрял штырь, обожгло острой болью, и пелена ярости окончательно затмила мой взгляд, толкнув к безоружному противнику, от неожиданности выпустившему древко полукопья.
В следующий миг срубленная голова чудина подлетела вверх, а я, стряхнув с руки щит вместе с вражеским оружием, бешено зарычал и ринулся на тех эстов, что прижали сержантов и Дитриха.
Глава 4
– Сдохни!
Гневный выкрик совпадает с рубящим ударом моего меча, но в горячке я поспешил и атаковал издалека. Однако острие клинка все одно достало шею развернутого ко мне спиной эста с колом, перехватив тому шейные позвонки. Он рухнул вначале на колени, пару секунд спустя распластавшись на животе, а его товарищ успел только развернуться ко мне да поднять перед собой древко полукопья со штырем, близнецом оружия, меня ранившего. Отдернуть его назад и обратить против меня, отогнать неожиданно появившегося в тылу врага чудину не хватило времени – воздев меч над головой, я со всей силы рубанул сверху вниз, вложив в удар всю свою ярость и боль. Отвесно рухнувший клинок перерубил дерево и наискосок рассек грудину моего противника.
– А-а-а-а-а!!!
На мгновение потеряв равновесие, поскользнувшись в жидкой грязи, в следующую секунду я бросился к третьему врагу, яростно закричав. И все-таки упал на дорогу уже всем телом, наступив правой стопой в вязкую жижу, в коей она и завязла, и чересчур резко дернувшись вперед. Зато ударивший мне навстречу кол, коим эст лихо крутанул в воздухе перед собой, лишь просвистел над моей головой, разминувшись с ней на считаные сантиметры.
– Gott mit uns!!!
Лишь сдерживающие до того натиск чудинов сержанты наконец-то контратаковали прореженную мной группу нападавших, яростно ринувшись вперед с древним боевым кличем германских крестоносцев. И эсты, до того с успехом теснящие полубратьев, держа их на расстоянии кольями и полукопьями со штырями (успев даже ранить одного из ливонцев), не смогли вовремя остановить стремительный натиск сержантов, подпустив их к себе на дистанцию удара топора или булавы. И только я успел подняться из грязи, как все уже было кончено – двое полубратьев, яростно рубя врагов секирами и круша моргенштернами, в считаные секунды перебили трех бездоспешных эстов.
Но еще не успел упасть наземь последний из разбойников (все-таки мне в душе проще считать их именно разбойниками, а не повстанцами), как вновь свистнула стрела. И ближний ко мне сержант, с замершей на губах счастливой улыбкой победителя (да торчащим из живота тонким оперенным древком), ничком рухнул на землю. Второй тут же отступил назад, закрывшись щитом, а я, едва поднявшись на ноги, вновь нырнул вниз, к павшему крестоносцу, надеясь разжиться его щитом. В груди между тем все аж заледенело от ужаса – лишь по счастливой случайности лучники не успели снять меня во время броска на эстов! А как только я вступил в схватку, стрелять они не решились, боясь задеть кого из своих… Я же в приступе ярости забыл о лучниках противника и единственном настоящем друге и соратнике на поле боя.
Подхватив треугольный щит павшего крестоносца, с черным тевтонским крестом, я приподнялся на колени и с облегчением нашел глазами спину невредимого Микулы, пятящегося в нашу сторону. Порубежник умело закрывается собственным круглым щитом и моим, рачительно подобранным по дороге, держа их одновременно обеими руками. Причем если первый он держит как полагается, за внутреннюю перекладину левой рукой, то в правой он сжимает плечевой ремень второго, закрыв им низ живота и ноги до колен. Умно…
Воспользовавшись короткой паузой в схватке, я оглянулся назад, рассчитывая найти арбалетчиков, и обреченно застонал, увидев, что в нашу сторону направляется последний верховой с выпученными от ужаса глазами. За спиной же его эсты добивают на земле стянутых из седел крестоносцев – окровавленное дреколье с пугающей частотой падает на дергающиеся лишь во время ударов изувеченные тела. Сержант, под которым убили коня, так и остался лежать на земле, придавленный скакуном. То ли мертвый, то ли оглушенный, но в любом случае не боец.
А вот Дитрих, коего все же успели достать после падения на землю, уже точно доходит. Проникающее в живот ранение, нанесенное обструганным колом, не оставило ему ни единого шанса. И даже пострадавший в схватке полубрат по-прежнему сидит в грязи, прислонившись спиной к лошадиному боку. Бледный от потери крови или от страха, он безуспешно пытается остановить кровь из глубокой проникающей раны под правой ключицей, оставленной шипом, притороченным к древку полукопья.
Хреновы годендаги, блин, зародились, оказывается, не во Фландрии…
Итого уцелело всего два сержанта – тот, кто сражался рядом со мной, да арбалетчик. И еще мы с Микулой в строю. Против как минимум трех лучников впереди по дороге и не менее десятка чудинов, уже двинувшихся в нашу сторону, сжимая окровавленное дреколье в руках.
Сердце пропустило один удар – в воздухе над моей головой коротко свистнули две стрелы. И не успевший даже поравняться с нами верховой дернулся, а после безвольно обмяк на конском крупе, поймав одну стрелу в грудь, а другую в живот.
«Как-то быстро уполовинилось число боеспособных сержантов… И какие же, зараза, у чудинов меткие лучники!» – вот что пронеслось в моей голове, пока я лихорадочно соображал, как выбраться из смертельной западни.
Но ничего путного и толкового в моей голове так и не родилось.
А затем единственный уцелевший сержант отбросил топор и опустился на колени перед приближающимися эстами, глумливо посмеивающимися над его трусостью и, очевидно, уверенными в своем превосходстве и скорой победе.
И вот эти их усмешки, вкупе с жестом безволия крестоносца и собственным отчаянием – отчаянием оттого, что из-за какой-то хреновой засады весь мой план летит коту под хвост, – они вновь разожгли во мне пламя свирепой ярости. В следующий миг я перевесил щит за спину и стремительно шагнул к повернутому спиной ко мне ливонцу. После чего отвесно вогнал клинок в основание его шеи, казнив труса на глазах замерших от неожиданности чудинов, словно гладиатора на римской арене. Затем подошел к пытающемуся что-то произнести Дитриху, поднявшему руку в умоляющем жесте, и добил юнца, так и не ставшего рыцарем, вонзив острие меча в его горло. Парень в последний раз дернулся, и рука его безвольно упала, а обращенные ко мне глаза застыли, остекленели.
По-своему, я проявил милосердие – парень все одно был обречен, и при этом естественный конец его от раны в живот ну никак нельзя было назвать легким. А уж если бы стали добивать эсты… И ведь все в духе морали средневековой Европы, породившей даже по такому случаю кинжал милосердия, предназначенный для добивания – мизерикордию.
Эсты остановились, с интересом ожидая моих дальнейших действий, а я, с рыком выхватив клинок оруженосца из ножен, замер напротив них с мечами в обеих руках и закричал во всю мощь своего голоса:
– Берите все, что было у крестоносцев – оружие, броню, лошадей, – и уходите, отпустив нас! Или примите бой, но мы с собратом заберем еще много ваших жизней, прежде чем наши сердца остановятся! Мы русы и будем драться до конца. Но мы не враги вам – вы напали, и мы защищались. Однако мы все еще можем разойтись миром.
– Миром?!
Вперед вышел рослый светловолосый чудин, вооруженный полноценной боевой секирой с узким лезвием – видимо, вождь отряда. И он разумеет мою речь – очень хорошо… Разве что успокоить разгневанного воина будет не так-то просто.
– Вы хотите мира, пролив нашу кровь?!
Поймав взгляд эста глазами и уже не отпуская его, я ответил спокойно, старательно держа голос:
– Именно миром. Мы пролили вашу кровь потому, что защищались, потому, что вы первыми напали на нас. Но мы не враги вам – мы враги крестоносцев. Пусть даже сейчас у нас короткое перемирие. И еще: убитые вами воины сопровождали нас в Колывань – сопровождали как послов.
Лицо чудина, искаженное гневом, не поменяло своего выражения, разве что он еще сильнее оскалился, готовый отдать приказ атаковать. И, поняв это, я резко вскинул меч, нацелив его острие в грудь противника, громко, яростно гаркнув:
– Подумай! Подумай, прежде чем продолжить бой, сколько еще храбрых мужей ты потеряешь сегодня в сече, вождь! Подумай и прими правильное решение! С оружием и бронями ливонцев, с их самострелами твой отряд усилится вдвое, даже втрое. Но коли вы нападете, у тебя не останется никакого отряда, а лишь жалкая горстка выживших.
Я оборвал себя на полуслове, не успев произнести вслух: «и сам ты вряд ли останешься жив». Потому как если в его отряде еще хоть кто-то разумеет мою речь, то вождь ни коем случае не примет мое предложение. Ибо отступиться после последней фразы – значит прослыть трусом, потерять лицо. А здесь и сейчас люди, чтобы сохранить свое лицо, могут запросто пойти и на верную смерть. Вследствие чего я стремительно сбавил тон и сменил направление мысли.
– А ведь летом, когда главные силы ордена пойдут под Псков, разве тебе не пригодились бы живые воины? Да в бронях и с хорошим оружием в руках?! Подготовив ратников, ты сумел бы заставить ливонцев дорого заплатить за пролитую кровь твоего народа. Пролитую в Юрьеве и по всей чудской земле!
Я нарочно напомнил чудину про Юрьев, где эсты сражались плечом к плечу с новгородскими ратниками и дружинниками Вячко, напомнил о восстании 1223 года, коему оказали посильную помощь русичи, и воочию увидел колебание, сомнение на лице вождя. Тогда я решил, что нужно ковать, пока горячо.
– Ты спросишь, откуда я ведаю о том, что орден пойдет на Псков? Так вот знай, что мы не только послы новгородцев к ливонцам и свеям, мы еще и лазутчики. В Дерпте нам удалось узнать, что после того как просохнут дороги, орден тотчас начнет собирать войско, желая вторгнуться в земли Новгорода. А вот теперь нам нужно выведать планы и свеев, ибо последние затевают свой крестовый поход по воле папы римского. И именно для этого нам требуется попасть в Колывань как можно скорее.
Сделав крошечную паузу, я продолжил говорить, стараясь не отвлекаться на замерших в недоумении эстов, готовых в любой момент броситься на меня и Микулу, уже замершего за моей спиной.
– Подумай, вождь: мы, русичи, не твои враги. Зато у нас есть общий враг – крестоносцы! И пусть эта схватка есть чудовищная ошибка, но вознаграждением за пролитую кровь станет лучшее оружие и брони ливонцев. Мы с соратником также уступим вам наши собственные кольчуги и тугие составные луки, что умеют делать лишь степняки. Пущенный из них срезень летит далеко и пробивает даже кольчугу со стеганым кафтаном, а мы отдадим вам весь запас стрел, в том числе и с игольчатыми, и гранеными наконечниками. В обмен же позволь нам забрать лишь двух лошадей и поклянись, что не ударишь в спину!
С этими словами я сделал шаг вперед и воткнул острием в землю меч Дитриха.
– Берешь ли ты этот клинок как мой дар или решишься погубить еще многих своих мужей?! Ну же, решайся, вождь…
Клинок я воткнул перед собой не просто так – коли чудин схватится за него, а после все же попытается ударить, я успею срубить его первым, обезглавив отряд. Но в глазах вождя эстов уже нет прежней ярости и гнева. Остается надеяться, что среди погибших нет его родни, особенно павшей от моей руки или руки Микулы. И радоваться великой удаче, что вожак разумеет русскую речь. Впрочем, учитывая давние торговые и политические связи с Новгородом, сильное русское влияние в Прибалтике до прихода германцев (ведь полочане и новгородцы собирали здесь дань), разумеющий меня эст не такое уж и великое исключение.
В тяжелой задумчивости вождь уставился на меч, коий для оборванцев его отряда выглядит сказочно богатым оружием (как, впрочем, и секиры, и булавы с шипастыми шарами-навершиями), затем перевел угрюмый взгляд на нас с Микулой… И, наконец, произнес:
– Значит, говоришь, заморские псы пойдут летом на Псков?
Я с готовностью кивнул.
– Да. И если вои твоего народа успеют приготовиться и ударят по ворогу, это будет очень хорошо. Но вот мой совет – дождитесь большой битвы русичей и крестоносцев. После нее ослабевший орден уже не сможет защитить свои замки от храбрых воев чудской земли, и она вновь станет только вашей.
Последние мои слова, как кажется, окончательно убедили вождя.
– Хорошо. Я отпущу вас, идите с миром.
Остро посмотрев на чудина, я возразил:
– Поклянись. Поклянись своим родом, своими богами, своей землей.
Эст, впервые за все время разговора позволивший себе легкое подобие улыбки, согласно склонил голову и торжественно произнес:
– Я, Дагмар, сын Ирмгарда, клянусь, что отпускаю вас без боя и не ударю в спину. Клянусь кровью и костьми своих предков! Клянусь старыми богами, живущими в воздухе, в воде и капищах! Клянусь землей своего народа, что ныне попирают пришедшие из-за моря враги! Идите с миром.
Постаравшись не выдать себя чересчур облегченным выдохом, я отступил назад, вложив свой меч в ножны, и замер, вспомнив о лучниках.
– А стрелки, Дагмар, стрелки? Они не утыкают нас срезнями, словно подушки для иголок?
Чудин усмехнулся чуть шире.
– Айвар, Вяйно, Индрек, бой окончен, выходите на дорогу! В русов стрелять не нужно!
Благодарно кивнув вождю, я снял ременную петлю тевтонского щита и приложил его к клинку Дитриха (сердце при этом все же легонько кольнула жалость по безвременно павшему юнцу).
– Удачи тебе, славный Дагмар, сын Ирмгарда. Надеюсь встретить тебя вновь в добром здравии, и не на поле боя, а в теплых и сухих чертогах, где мы насладимся печеным мясом вепря и хмельным медом!
Чудин вновь склонил голову, но уже без усмешки, серьезно. И я повернулся к нему спиной, при этом ожидая услышать сзади торопливые шаги и готовясь уклониться от предательской атаки, мгновенно вырвав из ножен меч.
Но ее так и не последовало.
В Колывань (или теперь уже Ревель) мы с Микулой прибыли к концу второго дня пути после засады – как я и рассчитывал. Вот только я не рассчитывал, что при этом меня всего будет колотить от озноба, бросая то в жар, то в холод после ранений.
Я обработал их, как смог, используя прокипяченные обрезки из запасной нательной рубахи в качестве бинтов и собранную на ближайшем постоялом дворе паутину в качестве антисептика, но помогло мало. И если резаную рану удалось затворить прижиганием, и она просто болит, то глубокий укол в левую руку имеет куда более худшие последствия. От мысли, что конечность стоит ампутировать, пока не начался некроз, я отказался лишь потому, что штырь мог вызвать банальное заражение крови, и в таком случае жить мне все одно осталось на «одну затяжку». Ну и вроде как отвратительно пахнущая нагноившаяся рана, воспалившая руку так, что с нее практически невозможно снять кафтан, пока все же не чернеет, а именно чернота тканей ведь признак гангрены? Или нет, но медицинских знаний, в отличие от исторических, мне конкретно не хватает.
А еще, наверное, мне было просто очень страшно даже представить себе, как мне будут резать руку и как я стану калекой. Если, конечно, не загнусь от потери крови.
К разболевшейся голове я все время прикладывал компрессы из ткани, внутрь которой был набит рыхлый снег, и все время пил – пил, пил, пил… Или ел чистый талый снег. Благодаря чему со стороны могло показаться, что у меня началось недержание (и кстати, я научился справлять малую нужду по-степняцки, с коня). Но, как кажется, именно этот «дренаж», наверняка ударивший по почкам, позволил мне все-таки добраться до Ревеля. Где заранее проинструктированный мной Микула после непродолжительных поисков нашел место на постоялом дворе и оставил там мою бренную, полудохлую тушку в ожидании собственного возвращения.
