Лицей 2017. Первый выпуск – Кристина Гептинг

Пожалуй, единственное, что впечатляет из сборника Лицей 2017 – это малая проза Некрасовой (она заняла второе место в конкурсе, но я бы с удовольствием отдала ей первое).Впечатлил буквально каждый ее рассказ, и про Москву, и про Сашу, и душевные обращения к ее подруге Оле, со Снусмумриком и Советским Союзом и необычная колдовская поэзия. Наговоры.Некрасова сразу же признается, что она колдует языком, заколдовывает и себя и читателя. Колдовство ее заключается в странной форме предложений, использовании рядом, как бы в рифму, но не совсем, созвучных слов, переплетение всех ее наговоров с религией, упоминание «рабы божьей Александры» в рассказе про Сашу и непременное заканчивание словом Аминь.Рассказ про Сашу, пожалуй, трогает больше всех остальных. Поражает своей необычностью и какой-то странной несуразностью. В общем колдовство слов. Остальные призеры конкурса не впечатлили от слова «никак».

К. Гептинг. «Плюс жизнь»

Самый смелый, скользкий поступок Кристины Гептинг – спрятаться за мужского героя. На протяжении всей небольшой повести можно наблюдать борьбу проницательного и в меру романтичного женского ума и мужской, с закосом под брутальность харизмы, тонкой и ранимой гуманитарной душой. Гептинг верит вот в таких идеальных, рефлексирующих парней, готовых не то чтобы бросить вызов, а просто не сдаваться в сером и злобном окружении, быть верным рыцарским традициям.О Лео Спирине будет мечтать каждая интеллигентная или хотя бы творческая девушка. Автор наделила его своим литературным даром, умением подмечать ироничные, несуразные, абсурдные детали жизни и черты людей. Собственно, жизнь для них обоих – это в первую очередь люди. Они как деревья в лесу – делятся на породы, но каждый уникален. Иногда чащей встают и губят молодую поросль. А еще Лео скрывает под маской интереса к биологии и медицине талант журналиста. В повествовании от первого лица переплетаются дневник, репортаж, проблемная статья, а главное – интервью. Лео как ведущий популярного ток-шоу вытаскивает из встречающихся ему людей судьбы, эмоции. Почти в фельетонной тональности возникают персонажи и реалии из родной автору новгородской жизни. На совести будущих историков литературы локализовать поселок Пролетарский. Или узнать истоки дуэта «Прыщи и бёдра». Но в традицию публицистическую вторгается и традиция литературная.Безусловно, невозможно находится вне контекста предшественников. Карикатурная бабушка, вырастившая внука в медицинской маске – это оммаж Павлу Санаеву. А к каждой из описываемых Лео несправедливостей, уродливостей больничной школьной, университетской жизни можно подобрать созвучие в современной проблемной литературе. Но вот почему текст Кристины Гептинг выглядит так свежо и сразу же подкупает – это незлобивость. Кошмары и чернуха не капают сгущенным молоком, а вызывают вполне человеческое негодование и – позволяют прощать и быть цельным, как главный герой. Может, отчасти это заставит призадуматься об инфантильности, бесхребетности, невозможности твердо схватиться за философские и социальные убеждения. Кроме одного – все странности, которые не угрожают здоровью и жизни окружающих, имеют право на существование. Но даже если и так, то и без Гептинг в мировой литературе этого хватает. С героями повести можно отождествить себя, не почувствовав себя на дне и в грязи, которую невозможно продышать.Дальше…Она верит сама и поддерживает веру в симпатичных, глубоких, правильных людей. Не идеальных с точки зрения социальных правил, а богемных и маргинальных, но ровно настолько, чтобы не низвергать с пьедестала извечные представления о любви, порядочности, жертвенности. Практически без языковых находок, но и небытовым, очень даже драматическим изяществом создается осязаемая, правдивая и не натуралистичная реальность. Так мастерски рассказывают истории-саги. И жаль, что она обрывается – можно попробовать сказать, символически. Но нет, это просто многоточие, потому что жизнь не обрывается, а о 18 годах жизни героя уже много сказано.Из всего предыдущего текста сознательно убрана тема ВИЧ-положительных людей. Того, как имя тяжело живется в нетерпимом обществе. Автор методично прописывает сценки брезгливости, истерик, откровенного скудоумия. Но это кажется всё той же данью журналистской декларативности. Повесть не стремится к универсальности и знаковости в своей проблемной части. Но в художественной именно ей и является. И напоследок я скажу слова, которые просты и банальны, но всегда приятны любому творцу – это было стремительное и увлекательно чтение, безпримесное удовольствие.В. Косогов. Сборник стихотворений

Для меня нет запретного в литературе, но есть закрытое. И одно из них – современная поэзия. Вот передо мной подборка творений «золотого» лауреата премии «Лицей» Владимира Косогова. Интеллигентский декаданс, маргинальная макабрическая вьюга, воззвания к библейским образам и интимная исповедальня манерного интеллекта. Меня искренне раздражает пренебрежение правилами типографики. Так еще могут песенники, им вообще на синтаксис плевать. Но на бумаге я традиционалист. К счастью, здесь у Косогова такие случаи минимальны.Глухой к рифмам и ритмам, аллитерациям и ассонансам, я вижу сквозь строки молодого человека, который хвастается своей пейзажной наблюдательностью – он слагает образы природы, «небес неграненый сапфир», «золотой деревенский рассвет»», «летят окурки с верхних этажей». Косогов щеголяет блатной манерой, распальцованным просторечием. А потом онтологически вздыхает над своей якобы прожитой жизнью с позиции умудренного творца. Занятая им вакансия поэта внушает ему смелость быть есенинским хулиганом, страдальцем Высоцкого и кем-то там еще во множестве, постмодернистским бэкграундом вырастающим за плечами.Е. Некрасова. «Несчастливая Москва»

Когда есть идеальная форма, содержание может и потесниться. Впрочем, и содержательности у Евгении Некрасовой в «цикле прозы» тоже достаточно. Житейской, уплощенной, достигающей космо-мифологических высот в захватывающем речевом исполнении. Название спорит, конечно, с романом Андрея Платонова, хотя в самом рассказе следует искать всё же кафкианские мотивы. В «Несчастливой Москве» каждый день приносит жителям центра столицы увечья и метаморфозы, отчасти средневеково гротескные, отчасти метафоричные на уровне современной обывательщины. Героиня Нина переживает каждый такой день как истинный интеллигент. Она уже отщепенец в своем рабоче-музейном мире, а потому катастрофы становятся для нее лишь поводом поговорить с собой и понять, что только одиночество и некая умозрительная гуманитарная миссия позволяет выживать в пространстве, заваленном мусором вещей, отношений, обязанностей и условностей. Как не вспомнить тут сон Кристофера Буна из «Загадочного ночного убийства собаки» Хэддона? Финал рассказа практически рифмуется с ним, когда Нина видит обезлюдевшую Москву и воспринимает пустоту как передышку в несчастьях. Но, конечно, всё произведение – увлекательная игра словами и образами, в своей сюрреалистической плоти массирующие воображение.Зато платоновского много в «Начале». Бульварный сюжетец о любви некрасивой и никому не нужной девицы выполнен в упоительной словесной эквилибристике. Сказово-юродливые интонации, насмешка и сочувствие, позволяющие встать вровень с пахнущим сырой землей фольклорным наследием, залакированным писательским мастерством. И промысел превращается в искусство в рассказе «Присуха». Из него становится ясна приверженность Евгении Некрасовой наследию Алексея Ремизова. Она ведет с читателем интертекстуальный диалог, обнажая себя-писателя как бы в процессе дегустации новой вещи. Полной заговоров и дубленого юмора, поднимающего пошлость и мелкоту человека влюбленного до поэтических красот. Тут еще слышны отголоски Милорада Павича, особенно проявившиеся в «повестях-близнецах» «Ложь-молодежь». Словарь общеупотребительных, диалектных слов и терминов, которые постепенно рассказывают еще одну байку о людях не от мира сего, с неистовой, магической, разрушительной душой, ничуть не уступает жанровым экспериментам сербского постмодерниста.Обладая таким даром, местами перекрученно-перемудрым, порой легким и безудержным, как и устное народное от сохи, Некрасова обращается исключительно к бытовым сюжетам. Наверно, это оттуда, откуда и ее стилистическая страсть. О любви и тяготах семейной жизни («Потаповы»), о болезнях и домостроевской спёртости воздуха, о посконных столбах, которых если песней или жалобой покачнешь, так совсем пропадешь. Нам, современным и свободным, всё это кажется чудовищным и ограниченным, генетической скудостью. Но не развязаться, не научиться по-другому.Д. Курская. Сборник стихотворений

После первого же стихотворения Даны Курской «Меланоцет Джонсона» дверь ее поэзии передо мной захлопнулась. С треском. Не терплю пренебрежения правилами типографики просто так, ради позерства. Усмотреть же что-то концептуальное у поэтессы не удалось. Дверь-то закрыта. В том числе и для смысла. Ее действительность – уже приевшаяся вывихнутая макабричность, индивидуализированная неустроенность и вызов чему-то, лишь бы вызов. То ли государству, то ли мещанству, то ли планете целиком. Это такое вечное состояние поэта, с блестящими маниакальными глазами вылезающего из грязи, «кабацкого ада», и проповедующего о том, что можно жить лучше. И вы все знаете, как этого достичь – ценой моих слез и крови. Ради вас я погружаюсь на днище и пробиваю его своими недорифмами и презрением к вам. Есть и ритмизованные миниатюры, симпатичные искренней лирикой, вдруг как бы заново открытыми прописными истинами и характерами – «Бабушка моя». А потом «Жертвоприношение на Прудах» – годится для бренчания под гитару в манере женских рок-бэндов. И чтобы скрипочка еще солировала. Курская замахивается и на классические парафразы в «Грозе», сливая далекую Волгу с Москвой. В итоге, ни городу, ни миру.А. Грачев. «Немного о семье»

В своем сборнике рассказов Андрей Грачев похож на подростка, который начинает пробовать «взрослые», «запретные» слова и темы. Испытываешь некую неловкость от того, что молодой человек с такой дотошностью и надрывностью начинает копаться в грязном белье взрослых семейных людей. Безусловно, этой прозе помогла родиться природная наблюдательность, позволившая выстроить долгую и подробную цепочку бытовых действий, искусно мешающихся и подменяющихся психологическими мотивировками. Манера Грачева, безусловно, прием. Как будто читаешь раскадровку сценария. Правда, то, что выглядит свежим и необычным в одном рассказе, начинает утомлять, выглядеть занудством в последующих. Ведь писатель как бы стремится избегать цветистых литературных метафор и пафоса. Он безжалостно приземлен, но интеллигентно сдержан в лексике.Первый же рассказ «Муж» даже не выглядит литературой. Скорее, публицистикой в духе почившей два века назад русской натуральной школы. Грачев рассказывает историю заурядной семьи, мелодраматичную, в стиле какой-нибудь Метлицкой. Но не делает выводов – просто выкладывает перед читателем парадоксы психики российского человека, с его ревностью, домостроевской деспотичностью, разгульностью и отвязной, юродивой романтичностью. Справедливости ради, здесь необходимо отметить лобовую символику. Главный герой гнет на заводе алюминиевые трубы, а дома также гнет строптивую и блудливую жену. Но феминисткам не стоит беспокоиться. Жена тоже имеет право выйти из клетки, куда ее заточил нелюбимый муж-сторож.Этот рассказ завершен, чего не скажешь о «Жене». Диалогичность здесь не очевидна. Разве только что за фабулу взяты несколько дней одной, с виду благополучной средней семьи. Лидия совершает привычные действия, пока в один миг жизнь не рушится. Впрочем, Грачев не дает удовлетворения – чем заканчивается бытовой конфликт, он не рассказывает. Зато равно бесстрастно описывает эротические жесты и драку супругов. Всё, что нам порой кажется вселенской катастрофой, со стороны выглядит скверным анекдотом, чередой готовок, ссор, упреков, привычек. Обилие пошлости, сознательно сложенной Грачевым в мерные кучки, заставляет брови недоуменно ползти вверх. Но главный вывод еще впереди.Как-то неловко, оригинальничая с формой, писатель обыгрывает формулу любовных романов, где женщина, чтобы сохранить семью, изменяет себя, копируя новый идеал супруга – «Разговор». Затем пытается на недосказанности поднять тему абортов в «Обещании» – те же мещанская пошлость и обыденность. Наконец, «Утро» – сентиментально вышитая салфеточка со слезинкой мистической восторженности. Двое людей, ведущих во всем устраивающую их жизнь, вдруг встречаются и понимают, что созданы друг для друга. Финала нет, а только намек, снова как в анекдоте.И тогда получается, если это пародия, то Грачеву не хватило остроты. Если же все эти нежности и сентиментальные припадки всерьез, то его прозу нужно читать только обеспеченным людям, желающим отвлечься от своих элитарных забот. Посмотреть, что и у обитателей спальный районов бывают глупые, ограниченные склоки.Г. Медведев. «Карманный хлеб»

Несправедливое третье поэтическое место у Григория Медведева, но при этом финал сборника, оставляющий куда более вдохновляющие впечатления, чем могли бы они быть при другой структуре. Конечно, читатель острее реагирует на совпадения со своими мыслями и событиями жизни, а потому цикл «Карманный хлеб» сразу же врезался в сердце. Просто, по-человечески, с размаху. Это поэзия, насыщенная умными и непринужденными цитатами, аллюзиями, мотивами классической и популярной культуры в парадоксальной, эффектной и убедительной эклектике. В поэзии Медведева живет котенок с улицы Мандельштама и звенит комариный царь Болконский. Образы чисты, немного надрывны. Поэт видит несовершенство и неуют мира, сокрушается о бедности бренного человеческого пути. Но нет здесь мрака и кликушества, нет щеголянья формой. Здесь много чего нет, что уже стало даже не модой, а непременным атрибутом современной поэзии. Зато есть проницательность, искренность, живое и правдивое осмысление ежедневных запросов неравнодушного, несытого духа. Это и безымянное стихотворение, подарившее название циклу, и этюд о войне. У Медведева точными штрихами получается создать времена года – они не просто настроение или декорация для лирической песни, а ее стихия, в предметных проявлениях каждое из которых связано с генетической памятью, даже несмотря на политико-культурный контекст сегодняшнего дня. А какое жесткое у поэта детство! У меня лично есть подобные переживания, как у лирического героя последнего стихотворения. Мы тоже хоронили школьницу-сверстницу. И это неуправляемое ощущение, боль и память, облегчение и забытье, переданное в философских строках – настоящий шедевр.