Дан Берг
Виноградник Навота
2
“Поделом тебе, владыка мягкосердный! – не щадя, корил себя Ахав, – вот как чернь за добро платит! Да разве могу я не по-хорошему, а силой завладеть землею подданного? Нет царю такого предпочтения в законе. А я в государстве своем первее всех законам подчиняться должен!”
Ахав взошел на ложе свое. Лежал на спине, смотрел в потолок, страдал. Не привык видеть затеянное неисполненным. Спросил бы кто его, от чего больше терзался – от того, что Изевели не потрафил или по причине гордости уязвленной – и не знал бы Ахав ответа. Весь день напролет, пока не стемнело, не ел и не пил от горя и бессильной ярости.
Вошла Изевель и увидала, что мрачен муж, лица на нем нет, и пища и питье не тронуты. “Не захворал ли?” – встревожилась жена. Пришлось Ахаву открыться, какой сюрприз задумал сделать ей, и как все плохо вышло. “Каким языком отказал тебе Навот?” – спросила Изевель. Он так сказал мне: “Не отдам я тебе виноградника моего!” – ответил Ахав, и значение произнесенных им слов понравилось ему.
“Негодяй! Смерд чумазый! – вспылила Изевель, – дерзить царю и благодетелю! Так и сказал, мол, не отдаст тебе виноградника своего? Выходит, тебе не отдаст, а другому, глядишь, отдаст?” Ахав помедлил, потом ответил: “Да, Изевель, так и сказал. Пожалуй, права ты – другому отдаст…”
Воцарилось молчание. Изевель негодовала. Гневу всегда есть причина, да надо ли искать ее? Ахав же думал, что никак нельзя оставить без последствий это дело. Унижение не прощает обид, гордость всегда возместит свой убыток. Не под силу ангельская кротость сердцу царскому. Да и неужто не порадует супругу? Однако, нет для него законного пути. Для него нет. Да разве один он?
“Хорошо, что я чуток переиначил слова Навота, – размышлял Ахав, – они воспламенили Изевель. Я бросил камень в воду, посмотрим, как далеко круги разойдутся. Я царь, я иудей, в государстве моем изральском я буду образцом законопослушания. Но Изевель, мною возлюбленная и преисполненная любви ко мне – чужая закону нашему, и вере, и духу тоже чужая. Убеждена она, что правда ее правее нашей правды, и посему, что б ни случилось дальше, я совести ее ущерба не нанес!”
Мечтавшая прежде о цветах Изевель отмела решительно пустую прихоть. Она сострадала Ахаву, тяжелы ей муки его. Чтоб не добавлять ему горя, она не сказала, что уж забыла о былом желании, исполнение коего для него важней, чем для нее. “Он чернью уязвлен, не видит, как себе помочь, – думала Изевель, – я спасу его! Смертельно опасно Ахаву на войну идти, коль дух его упал. Да и простолюдина нужно проучить!”
Изевель нарушила молчание. “Ахав, докажи, что ты властвуешь над народом своим! Да будет весело сердце твое! Не уступай тоске, ешь и пей. Ведь говорит безгрешный твой Эльяу – Бог даст, и все устроится!”
Ахав утолил голод и жажду, благодарно обнял супругу и ушел почивать. Буря в сердце не улеглась вполне. “Боль заставляет лгать, – думал он, – да только не так ужасна ложь, как правды видимость бесчестна…”
Письмо
Ахав простился с Изевель, удалился на покой и не пошел в спальню к жене. Да она и рада была. Бодрствовала всю ночь напролет, замышляла, затевала, раскидывала умом – как поднять дух Ахава, как отомстить Навоту, как посрамить лукавую законность, как заполучить виноградник.
К утру созрел план. “Велико деяние, коли замысел велик. Без изъяна он, ибо ко всем целям приведет! – подумала довольная собой Изевель. Она выглянула в окно. На площади у городских ворот толпились почтенные из горожан, – Изреэль мал, а слухи – как борзые кони. Уж все всё знают. Отруби сплетне голову – язык живет!”
Хмельной с утра, городской шут плясал на площади и горланил куплет:
“Лишь круглый дурак
Откажет царю.
Коль царь не простак –
Не простит плугарю!”
Раздался крик Зимри, городского управителя: “Эй, стражник! Угости-ка кнутом пьянчугу, да гони его прочь!”
Из спальни Ахава не доносилось ни звука. “Спит, должно быть. Или удручен вчерашним.” – сочувственно подумала Изевель. Поднялась наверх. Секретная царская комната не заперта. Подошла к окованному железом сундуку – навесной замок снят.
“Он освободил запоры. Он задумал. И я задумала. Он надеется на меня. Он верит мне. Он молчит. И я буду молчать. И действовать. Он должен сохранить лицо. Он не просит меня. Он горд и благороден. Как я его люблю!” – думала Изевель.
“Закон не дозволяет царю взять чужую родовую землю. Лишь у сына, наследника прямого, есть неотъемлемое право, – говорила сама с собою Изевель, – однако, в государстве этом единобожном, казнят всякого, кто хулит их Бога или царя, голову его отдают псам, а добро – монарху. Вот ядро замысла моего. Нужны свидетели. Двух довольно – так ведется суд. У них сам Бог нуждается в свидетелях. Они законы почитают? Я – тоже! Пусть все будет по закону!”
Изевель подняла крышку государева сундука, стала разглядывать царскую печать. Овальная, черного камня. Два воина изображены рельефно. Который в шлеме, держит лук и три стрелы, протягивает оружие второму. Это царь вручает бразды правления. Лук и стрелы – знак заимствуемой власти.
“Зимри, городской правитель, мне обязан. Отлично знаю грех его. Да все их судьи у меня в руках! – удовлетворенно подумала Изевель, – я напишу им письмо от имени Ахава!”
Изевель достала из сундука лист пергамента и подумала: “Как славно, что пока жила в девицах в отчем доме, отец приставил ко мне писца, чтоб грамоте выучил!”
По-царски коротко начертала: “Посадите Навота во главе народа. И посадите против него двух подлых людей, лжесвидетелей, и пусть скажут они, что проклинал он Бога и царя. Потом забросайте его камнями, чтоб он умер!”
Изевель прочитала написанное. “Скупо. Пусть так. Умный много говорит малым слов количеством. И в несказанных словах глубокий смысл есть. Поймут!” Она запечатала письмо царской печатью и со служанкой отправила послание к Зимри.
“Где был злой умысел – там есть вина, а кто не видит вины – того и умысел чист!” – думает Изевель, ищет правоту, гасит в сердце пожар.
Кормило и камарилья
1
Городской управитель без удивления принял письмо из рук служанки Изевели, словно ожидал некоего действа монаршего дома. “Печать царя, а посыльная – жены его! – понимающе усмехнулся Зимри, – посмотрим, что ждет наш Изреэль!” Он выпил глазами короткое послание, задумался.
“В повелениях государевых слов мало, а подданным исполнять указы – дел много! – с досадой проворчал Зимри, – надо двух подходящих людишек подготовить, да хорошенько заплатить им из казны городской. И о судьбе их дальнейшей позаботиться – первостепенно важно. Судей оповестить, разъяснить, настроить. Впрочем, они люди со смыслом. Медлить нельзя. Праведный суд должен быть скор, особенно если монаршей волей подсказан. И что Ахаву в этом Навоте? В крови у монархов дружбу водить с разным сбродом…А я от зари до зари в суете и заботах!”
Городские ворота в Изреэле – знатное сооружение: здание в два этажа, комнаты внизу и вверху, арка, в ней решетки железные, тяжелые засовы. В одной из комнат городской управитель собрал судей. Вместе с ним – пятеро их. Каждому показал письмо. Все прочитали, обменялись мнениями.
“Ждут. Ясно им, как и мне, что на пергаменте этом не царь, а жена его буквы начертала, – размышлял Зимри, – хорошо, что понимают. Довольны, кажется. Один расплатится, другой обяжет. Я каждого интерес знаю!”
“Вот, скажем, священник сей. Он против Изевели не пойдет. Она людей подбивает служить Баалу. Кое-кто следует за ней, а многие колеблются – в Храм идти или идолу поклоняться. Стоит Изевели захотеть, и сманит сомневающихся. И меньше станет прихожан у левита этого, и пожертвований меньше, и десятина его скукожится. Да и Навоту он отомстить не прочь, что совету его духовному не внял!”
“А у старейшины того сын в царской коннице служит. Он за воина своего хлопочет, написал прошение Ахаву, нельзя ли продвинуть отпрыска на начальничью должность. Теперь ждет ответа, надеется. Понимает: за добро добром платят.”
“А другой старейшина духом весьма молод. У него за городом, в поселении, наложница молодая живет. Она сестра служанки той, что мне письмо принесла. В доме ее с ведома царской жены свершаются изрядные празднества в честь Баала и Ашеры. И молодящийся этот судья вкушает восторги телесные, сколько сил хватает. Он в руках у Изевели, страшится должность свою скандально потерять!”
“Ну, а этот судья – почетный горожанин, сидит тут по праву богатства своего. Торговец. У него зуб на Ахава. Давняя история. Он и рад бы доложить Эльяу, как у царя суд вершится, но, знаю, будет молчать. Потому, как меня боится. Я сквозь пальцы смотрю, как он половину прибытка скрывает и налог в городскую казну платит половинный. Вот, и пригодится он мне сейчас!”
Так думал Зимри, глядя на верных общников своих, предвкушающих забаву в однообразии дней. А судьи глядели на него, и каждый знал про себя, что плутовство и благонадежность – кровные родичи, и управитель их – твердая опора в деле, ибо Изевель благосклонно не замечает, как каждое лето он берет для своего поля впятеро больше воды, чем ему по чину положено.
