Дан Берг
Чуден Днепр
Ефрем и верные его друзья с утра разложили костры в степи, запасли поленья, привезли бараньи туши, хлеб, окорока, сало, зелень, бочки с медом и горилкой. Уселись вкруг. Бандурист заиграл, запел.
“Оставляю тебя, моя милая, одному богу.
Жди меня, пока возвращусь из дальней дороги”.
Казаки слушают. Бритоголовые, усы свисают до самых ключиц. Загорелые худощавые тела обнажены по пояс. Широкие плечи. Мускулы рук вздуваются, выдавая силу огромную, достойную, по-пустому не растрачиваемую. У каждого сабля за поясом.
Поспело мясо на огне, разложена снедь, откупорены бочки. Выпита первая чарка, за ней другая, третья. Начало положено. Славное начало.
Пришло время беседы. Мужской, неторопливой, степенной – настоящей казацкой застольной беседы.
– Скажите-ка братцы, а слыхал ли кто из вас, будто есть на белом свете армия, сильнее нашей, запорожской? – сказал для зачину Ефрем.
– Я еще молодой казак, в одной всего битве рубился, но так думаю, дядя Ефрем, нет в мире войска сильнее запорожского! – уверенно заявил Милован. Он быстро захмелел, что было удивительно, ибо годы, проведенные в киевской бурсе, закалили его.
– Молодость не помеха проницательности, – с важностью заметил пожилой боец Златоус, добавил горилки в чарку Миловану и подмигнул Ефрему.
– Только среди казаков можно встретить истое товарищество! – воскликнул Ефрем и обнял за плечи Златоуса.
– И никто не перепьет казака! – добавил Милован.
– Вот, говорят, воздай своим достоинствам наедине с собой и не хвались перед другим. Верно сказано, но не про нас. Мы-то, казаки, все, как один – одно тело и одна душа, – заключил мудрый Златоус.
– Ляхи сильно теснят народ. Католики проклятые, веру нашу православную в грязи валяют! – не к месту, но к общему одобрению вставил уважаемый за правдолюбие Красун.
– Да что там ляхи? Далеко ляхи, в самой Варшаве. Евреи, приспешники их, что среди нас живут, они украинскую кровь пьют! – резонно возразил наблюдательный Сологуб.
– И то верно, – согласился Красун, – крестьяне стонут: у одного Хаим корову увел за неуплаченный долг, другому Мойша запретил без спросу рыбу в реке ловить, а арендатор Янкель держит ключи от святой церкви и на нашей чистой вере наживается!
– В воду их, грязное племя, в огонь! – вскричал разгоряченный Милован.
– Еврей хоть и жаден, да как без него? Разве наш пахарь без еврейского указа на работу поднимется? Запьется да загуляется! – раздался голос Зиновия, дебютанта среди казацкой братии, спорщика, не явившего пока доказательств доблести.
– Да ведь ясно, как день божий, евреи нас и опаивают, чтоб легче грабить было! Защитник нашелся! – закричал Милован, и кулаки его сжались.
– Разобраться бы, кто этот субчик и откуда взялся? – пробурчал Сологуб, враждебно зыркнув на Зиновия.
– Эй, братва, чего раскипятились? За брехней веселье забыли! А ну, Зиновий, наливай-ка горилку в чарки, да пополней! – скомандовал новичку Ефрем.
3
Евдокия и Иванка сидят в светлице друг против друга, прядут, грустят, думают обо всем, молчат, говорят.
Хорош дом у Ефрема, и светлица хороша. Стены гладко-гладко вымазаны глиной, а поверх глины выбелены, да так ярко, что белизной слепят глаза, добавляют света в комнате. Пол тоже глиняный, чисто выметен, ни соринки не найдешь – никак две женщины в доме! Печь велика, выложена цветными изразцами. По стенам развешаны боевые трофеи – гордость хозяина – оружие, амуниция, сбруя. Окна маленькие, стекла матовые. Иконы в красном углу.
Евдокия нарушила молчание, тихо пропела:
“Ой, черные бровенята, лыхо мини з вами –
Не хочете ночеваты ни ноченьки сами”.
Тоска об ушедшем в поход возлюбленном шепчет и кричит в песнях любой казачки. Евдокия сидит за прялкой и тянет нить, и думает о прожитой с Ефремом жизни, что оставила позади свой серединный перевал, и вилась, как эта самая нить, которая вьется сейчас в руках ее и, слабая, все грозит оборваться. Она подняла глаза на дочь.
Иванка, голубоглазая и светловолосая, тонкая и стройная, юное создание славянской красоты, с любопытством и сочувствием глядела на мать.
– О чем поешь, мама?
– О жизни казацкой пою. Об отце, о себе, – ответила Евдокия, – и о тебе, наверное… – добавила со вздохом.
Иванка потупилась.
– Зачем мужчины воюют, мама? Убивают, рушат. Гордятся этим. Я слышала, что как сотворил бог человека, так стали люди враждовать, и друг друга жизни лишать, и никогда от этого не отступались.
– От кого слышала, дочка?
– Слышала…
– Я всю жизнь гадала, ответа не нашла. У женщин на уме мир и любовь, мужчины войной и славой дышат. Тщета! Нет благ от войны. Мужчины проливают кровь, женщины слезы льют.
– То у нас, у казаков, мама. Есть другое племя. Заместо сабли – книга у них. Вежеством хозяйничают, мудростью богатеют.
– Ты о евреях?
– О них. Мой Иона таков!
– Иона? Твой?
– Ой, вырвалось! – сначала испугалась Иванка, потом осмелела, – мы любим друг друга, мама! – выпалила она, закрыла лицо руками, зарыдала.
– Бедняжка! – воскликнула Евдокия, подошла к дочери, женщины обнялись.
Издалека, из самой степи доносились звуки буйного казацкого пиршества.
“Козаки почули, до лiсу майнули,
Жидiв порубали, Галю врятували.”
– Бедняжка… – повторила Евдокия, крепче обняла дочь.
4
Гудит, ревет гулянка. Казаки уж не наполняют чарки, черпают жестяными кружками из бочек. Вот удивительный парадокс пьянства: в начале пира, не пивши и не евши, пьют из малых посудин, зато с полными желудками – пьют из больших. Затараторили балалайки, загремели бубны. Плясуны, как одержимые, пустились вприсядку. Лихо танцуют, часто-часто выбрасывают ноги, утаптывают сапогами землю, ухарски вскрикивают, утирают пот с лица. Удальцы из удальцов не дурачатся пляской, зато гоняются за развеселыми, слетевшимися на угощение девицами, а те визжат, вырываются. Впрочем, есть и покладистые. Лай собак, ржание коней и мычание волов замечательно дополняют какофонию праздника.
На горизонте появилось черное пятно. Стало расти, превратилось в приближающееся облако пыли. Послышался топот копыт. Это всадник прискакал, ворвался в стан казаков, осадил коня, спешился.
– Эй, запорожцы, хватит пьянствовать! Я – Левко, доверенный самого Рудана Дворецкого, будущего гетмана нашего.
Наконец-то загулявшие казаки заметили прибывшего. Окружили, горланят все разом. Одни порываются обнять его, словно старого друга после долгой разлуки, другие настойчиво протягивают жбаны с горилкой: “Гуляй с нами, казак!”
– Довольно пьянствовать, говорю вам! – во все горло закричал Левко, стараясь пересилить галдеж, – собирайтесь-ка сюда все разом, кто еще на ногах держится, зачитаю вам манифест Рудана!
Казаки сгрудились вокруг Левко. Тот огласил документ. Дворецкий собирает большое войско, созывает казаков в поход. Католиков и иудеев воевать. Спасти народ от грабежа, защитить веру православную.
И на сей раз не разочаровали слухи о приближении войны
День-другой, и уж готова армия – война любит быстроту. Казаки оседлали коней, двинулись за Левко. И Ефрем, и Милован, и Златоус, и Красун, и Сологуб, и Зиновий, и с ними еще сотни и тысячи бойцов выступили навстречу новым приключениям, пустились в путь за свежей добычей. Для собственной славы и для пользы отечества. Корчевать неправду и стяжать имя и почет. Медлить нельзя, ибо время не терпит, коли надо беззаконие устранять, кривду выпрямлять, несправедливость искоренять и обездоленных оделять.
Как и другие казачки, Евдокия и Иванка стоят у крыльца, машут платками вслед удаляющимся рыцарям.
В тексте использованы фрагменты казацких песен, а также украинских народных песен в интерпретации Н.В. Гоголя.
Глава 6 За правое дело
1
Безмерно велико довольство, коим заслуженная награда полнит душу. Тем паче, награда из королевских рук. Коронный прием во дворце и приятнейшая беседа с глазу на глаз с монархом, почести и почет, слава и слова. Да, отлично помнит шляхтич Рудан Дворецкий щедрые похвалы из уст польского короля – за ратное умение, за мужество в боях и за стойкость в плену. Казацкий воевода и доблестное войско его показали и туркам и Европе, на что способен украинский казак, себе и венценосцу добывающий славу.
Государь обласкал Дворецкого, способствовал, сколь мог, исцелению от боевых ран отца его Исая и, провожая казацкого рыцаря в имение к раненому родителю, просил вернуться впоследствии под боевые королевские знамена.
Прошло время. Умер отец. Молодой Дворецкий женился, потом овдовел. Полюбил другую. Мария, однако, держалась католичества, и весьма огорчала Рудана, не уступая мольбам и призывам казака принять его православную веру. Потому-то и жили они невенчанными, ни в костеле, ни в церкви.
Дворецкий старался для себя и для короля, и не сомневался в расположении последнего, и твердо знал, случись невзгода, и протянет монарх руку помощи. “Другие государи скупы на благодеяния, думают, подданным, как детям, вредно без конца мирволить. Не таков мой король, широка душа его!” – рассуждал воевода.
Не пустует в сердце место, назначенное для тревог. Жалила Дворецкого мысль, что еврейские деньги выкупили его из плена. Стало быть, не миновать расчета, и потому росла в нем неприязнь к хитрому племени. Опять же Мария, упрямая баба, противится православию. Но пуще всего досаждает Дворецкому сосед, польский шляхтич Даниэль Равелинский.
2
Истинный казак, хоть простой ратник, хоть высокого воинского звания, не станет подолгу дома сидеть, за огородом смотреть, на печи лежать да с женой бабиться. Потому-то сотник Рудан Дворецкий бывал в имении своем наездами, а так все больше отдавался бранному труду. Дерзкий и корыстный Равелинский безжалостно насмеялся над верноподданным и честолюбивым витязем.
Как-то раз вернулся Рудан домой, и великое горе встретило его у ворот. Обезлюдела усадьба. Сын схоронен месяц назад. Мария бросила его. Даниэль завладел ею. “Иноверка лукавая! Снюхалась с проклятым поляком, сбежала, католическим браком соединилась с ним. Теперь уж люби не люби, а конец любви. Только смерть негодяя вернет мне Марию!” – думал Дворецкий. Дворовый человек сказал, что отрок вступился за честь отца, тогда бешеный поляк самолично засек мальца насмерть. Собственной дерзостью наглеет лиходей. Сверх всего Равелинский самоуправно присвоил себе изрядный кусок фамильного пастбища Дворецких и обнес прочным забором украденную землю.
Первая мысль Рудана: “Месть, расправа! Найти беглецов, голову снести супостату, проучить Марию и вновь завоевать ее!” Однако, по здравом размышлении, опорожнив с горя чарку-другую горилки, оскорбленный отец и муж отверг естеством подсказанный порыв души. Вспомнил, что он любимец короля, потому, дабы не терять монарший кредит, надлежит ему быть законопослушным подданным, и сообразно с этим действовать.
Не слишком уповая на успех, но чтобы дать законное течение делу в цивилизованном русле, Рудан подал жалобу судейским и не обманулся в худших ожиданиях. “Прозорлив был отец, завещал не изменять православию нашему, ибо в иной вере нет правды. От суда католиков справедливости ждать? Своего выгородили, хоть и преступник. Теперь поищу защиты у высочайшего покровителя моего!” – подумал Рудан, и булавочный укол сомнения рассердил его.
Возгласами радости король встретил в Варшаве казацкого воеводу. “Что привело тебя в столицу, мой честный, мой лучший рубака? Каким угождением угожу тебе, доблестный Рудан?” – вопрошает монарх, и чудится просителю холодок в голосе благодетеля. “Верно, донесли королю, в чем моя беда, а он с сеймом не в ладах, захочет ли ради казака еще и с судейскими ссору затевать? Они – живучий и опасный народ!” – мелькнуло в голове Дворецкого.
С болью выслушав Рудана, король резонно заметил, что сын из могилы не восстанет, а католический венец навсегда решил судьбу Марии. Что до праведной мести Равелинскому, то не слишком ли щепетилен лихой казак, не чересчур ли рыцарствен с канальей? Бывают положения, когда сабля, а не государь в помощь, а политика – дело тонкое, и король есть раб ее.
Дворецкий покинул столицу не солоно хлебавши. Снова вспомнил завет отца. Горько на душе, гневом и злобой полна. Не нашел справедливости. Надругались поляки над любовью и верностью его. Нет закона и нет защиты. Что ж, возмездие придет и не заставит ждать. Вон сколько недовольства панской властью! Запылает Польша!
3
– Э, дружище, не годится так! Давай-ка сюда штоф, уберу его подальше. Горилка не в помощь тебе! – сказал Микола Шилохвост, силой взял из рук Рудана бутыль зеленого стекла, убрал в шкафик.
– Да ты послушай, Микола, какое горе у меня! – возразил Дворецкий.
– Что ж слушать-то? Ты уж мне третий день про свои беды талдычишь, забываешь, что говорил и снова начинаешь!
– Миколка, какое горе у меня! Еще стопку позволь!
– Нет, брат, не позволю. Завтра снова приду к тебе. За сутки отрезвеешь, в голове туман рассеется, вместе думать станем. Сейчас прощай.
Друг молодости, Микола Шилохвост прознал о беде Рудана, поспешил приехать в имение Дворецкого. Оба учились во львовском иезуитском коллегиуме, лучшими школярами слыли, всегда вместе, души друг в друге не чаяли. Рудан тяготел к языкам, Микола блистал в сочинительстве. Зависть не омрачала товарищества. Исай Дворецкий бранил сыновнего дружка, темной лошадкой называл, но на устах у Рудана всегда находилось слово в защиту.
На другой день вновь встретились Рудан и Микола. Глядят друг на друга ясными глазами, лица благородные, речи разумные.
– Лишь то государство правильно устроено, в коем не обиженные, а необиженные обидчиков преследуют. Когда все права попраны, право на восстание бесспорно! – начал Шилохвост.
– Казаков подниму. Охотно пойдут за мной. За казаками и крестьяне потянутся. У каждого свой счет к пану. Вернем народу Украину, а я во главе стану! – воскликнул Дворецкий.
– Какими резонами людей пробудишь? Скажешь, пастбище да Марию назад хочешь?
– Прав ты, Микола. Говорить буду о том, что народу болит.
– Не говорить, кричать надо! Восстанию лозунги подавай! Коротко, и чтоб жгло!
– Опять же прав!
– За веру православную!
– Это раз, – загнул палец Рудан.
– Панов и католиков – вон!
– Это два, – Рудан загнул второй палец.
– Украина – казакам и украинцам!
– Это три, – Рудан вновь произвел ту же манипуляцию.
– А в-четвертых, что, дружище Дворецкий?
– Смерть евреям-кровопийцам! – провозгласил будущий предводитель восстания и уж не загибал очередной палец, но крепко сжал оба кулака своих.
– Не в бровь, а в глаз, Рудан!
– Украина, мати моя! Пусть ни один лях, ни один еврей не смердят на православной земле твоей!
– Замечательные эти слова побереги для Сечи, для схода казацкого, – посоветовал Шилохвост.
Дворецкий потянулся к шкафику, вынул бутыль зеленого стекла. Шилохвост не возражал.
– За правое дело! – воскликнул один.
– За правое дело! – подхватил другой.
Туманно и избито суждение короля, мол политика – дело тонкое. Не угадаешь, от какой причины какого действия ждать. Кто знает, потрафи монарх оскорбленному вассалу, быть может, ангел смерти не обложил бы великой сверхмерной данью аборигенов и пришельцев королевства…
Глава 7 Иона в поле воин
1
Слухи о приближении войны сменились вестью о начале ее. Вскипела казацкая кровь. Великая кампания грядет. Униженный панской властью и обманутый королем, в прошлом сотник, а ныне законный гетман, потомственный дворянин Рудан Дворецкий возглавил казацкий народный бунт. “Довольно польского гнета, прочь еврейское засилье, не позволим католичеству застить свет православия нашего! Пусть ни один лях, ни один еврей не смердят на земле украинской!” Такими речами гетман зажигал казаков, пробуждал от спячки крестьян.
Множилась героическая рать, несла свободу, отменяла беззаконие, сокрушала несправедливость, сеяла правду, выпрямляла кривду. Исчезали несчастные, всходили семена счастья. Для собственной славы и пользы отечества дерзновенный муж Рудан Дворецкий порушал замки и выжигал местечки, разбивал на камни костелы и синагоги, казнил шляхту и истреблял еврейство.
Особенно чудно удавалось вольным запорожским рыцарям карать иудеев, ибо у последних какое воинство, и кто учил их воевать? Беззащитность накликает лютость.
Молодой гончар Зэев, трудяга и весельчак в былом, первым в своем местечке глотнул из чаши праведного гнева. Казаки нанизали на копья деток его, великую числом родню сожгли в синагоге, а красавицу жену не тронули – выменяли у татар на дамасский клинок в узорных ножнах. На радость или на горе, Зэев был в недельной отлучке, глину в карьере покупал, и не застал правосудный час. Вернулся к могилам и пепелищу.
Гончар стал собирать отряд мстителей. Молодые да сильные потянулись к нему. Такие, как он, с разбитой судьбой, и такие, что чаяли отвратить от себя злую судьбу. Купили лошадей, оружие, амуницию всякую. Наставников воинской науки нашли. Ненависть – хороший учитель, лучший отваги материал.
2
Божинская торговая миссия прибыла на ярмарку в Люблин, и тотчас купцы взялись за обустройство. Иона осторожно и исподволь принялся готовить место перевалки на пути будущего побега, задуманного им и возлюбленной его. Иона, после возвращения в Божин с ярмарки, а с ним казачка Иванка, а с ней плод любви в чреве ее, и Евдокия, матушка ее, должны были тайно добраться до Люблина, осмотреться на приготовленном месте, а дальше – куда глаза глядят. Господь велик и не лишит слабых милосердия своего. Таков был план.
Тут как раз Рудан Дворецкий зажег Польшу и Украину, и разыгралась великая бойня. Вести об еврейском отряде мстителей и о первых победах Зэева дошли до Люблина, до скомканной ярмарки, до Ионы. “Вот судьба наша! Моя и Иванкина судьба! Бежать, прятаться, скитаться? Нет! Пусть казачка знает, что избранник ее не уступит самому первейшему казаку! Не начетчиком, а воином, не ползком и во тьме, а с саблей и на коне я явлюсь к возлюбленной моей, не тайком, а гордо и открыто заберу ее!” – думал Иона. Он оставил лаконичное письмо Эйзеру, отцу, покинул Люблин и отправился навстречу отряду Зэева.
Казалось, обо всем на свете успели переговорить юные любовники, когда долгими часами нежились в роще возле Божина. А все ж не пришло на ум Ионе, что он любим не за казацкие задатки, а за неказачество свое.
3
Зэев внимательно оглядел нового волонтера. “Широк в плечах. Видно, что силен и ловок. Молод, однако” – подумал командир.
