Даха Тараторина
Змеелов
Ирге первой довелось узнать, что испытала Звенигласка в плену и что возвращаться ей боле некуда: родную деревню сожгли соседи, те, с кем не раз и не два вместе на ярмарке веселились, на засядки собирались. Сожгли, потому что на холме пшеница вызрела, а в низине погнила…
Звенигласка осталась жить у них. Яровчане приходили справиться о здоровье и судьбе чужачки, но вскоре потеряли к ней интерес. Староста же с первого дня что-то понял и, отозвав Василя в сторонку, нашептал ему на ухо да дал небольшой мешочек с деньгами – устроить девку.
День шёл за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем. Скоро Звенигласка уже не в силах была скрывать округлившийся живот. Кажется, тогда-то Иргу и проняло. Брата она знала: Василь Звенигласку и пальцем бы не тронул не то что против воли, а и даже просто без благословения волхвы. Но то Ирга знала, а соселяне всё чаще посмеивались, указывая пальцем то на Василька, то на Звенигласку. И вот однажды найдёнка улучила момент. Собрала в узелок нехитрые пожитки – еду, одежду да подаренный Васильком пояс, и пошла куда глаза глядят. Далеко, впрочем, не сбежала.
Сироты спят чутко. Не так-то много у них добра, чтобы позволить лихому человеку забраться в дом да утащить что-нито. Вот и тогда проснулись оба: и брат, и сестра. Но Ирга поглядела на Звенигласку из-под опущенных ресниц, да и не стала окликать. Пусть ей…
Василь же рассвирепел. Он спрыгнул с полатей, где спал отдельно от девок. Звенигласка от испугу едва снова не онемела. Выронила узелок, ногой затолкала под лавку. А Василь наступал грозно и неотвратимо.
– Или мы плохо тебя принимали?! – рявкнул он. – Или обижали?! Может, кормили не досыта?!
Звенигласка низко поклонилась, ожидая удара.
– Прости, хозяин добрый. Всего вдосталь, всем твой дом хорош, – пролепетала она.
Василь же заставил её разогнуться, схватил за плечи и встряхнул.
– Мой дом? Не мой он, а наш! Мой, Ирги и твой! Что же крадёшься в ночи, как вор?! От чего бежишь?!
Звенигласка всхлипнула, глаза её, синие озёра, налились влагой, а Ирге от вида этих влажных глаз тошно стало. Вот уж правда, отплатила им гостья за доброту! Хорошо хоть избу не обнесла…
По щекам Звенигласки покатились слёзы, и она выкрикнула:
– От тебя, глупый! – И добавила тихо: – От тебя. Неужто не понимаешь?.. Неужто не… не видишь?!
Видеть-то Василёк видел. Видела Ирга, соседи все видели, староста с женой, бабка Лая с младшим любимым внучком. Все видели и пальцами тыкали, кто втихомолку, кто не таясь. Да и как спрячешь, что на сносях? Селение маленькое, а люди в нём ох и глазастые да любопытные!
– И что с того?
Звенигласка положила ладонь на живот.
– Все видят. Понимают. А скинуть дитё я не… Хотела, у Шуллы спрашивала зелье. Но не смогла. – Найдёнка горько махнула рукой. – Слабая я. Трусливая. Так мне эту ношу теперь и нести. А тебе кукушонок ни к чему.
Василёк вдруг наклонился да прижался щекой к едва наметившемуся животу.
– Мы с Иргой тоже кукушата, – сказал он.
– Как?!
Выпрямился, поцеловал Звенигласку в лоб и ласково ответил:
– А вот так. Спать иди, дурёха. Утро вечера мудренее.
Звенигласка послушалась, легла обратно на широкую лавку, где девки спали вдвоём, прижалась к боку Ирги и, как за ней водилось, тут же уснула. Сама же Ирга пялилась в потолок до самого рассвета, когда Василь, ступая на цыпочках, вышел из избы.
Вернулся он не с пустыми руками. Сел и хитро глядел, как девки суетятся в избе, как накрывают на стол, как сдабривают кашу жиром. А когда взялись за ложки, протянул Звенигласке свёрток. В том свёртке лежали брачные наручи.
Браслеты закрыли шрамы, оставленные по осени верёвками, и боле Звенигласка о пережитом горе не вспоминала. Василь же стал считаться мужем и отцом, а Ирга… приживалкой в собственном доме.
Как только не величали её опосля в Гадючьем яре! Младший брат женился вперёд сестры, стало быть сестра перестарок; живёт под одной крышей с мужем и женой, значит, приживалка; замуж не идёт, стало быть не берёт никто с таким-то норовом! Мало-помалу Ирга и сама в то поверила…
Глава 2. Ночь Великих Костров
Василь старался не глядеть на сестру, но говорил ровно.
– И на Ночь Костров тебе лучше с нами не ходить.
Сердце Ирги замерло и ухнуло вниз. Вот и всё. Ещё тогда, в бане, она думала, что больше отнять у неё нечего. Но брат, знавший её как никто, с нею вместе переживший и уход матери, и смерть бабки, нашёл.
– Не трогала я её, – безнадёжно повторила Ирга. – Ты что же, ей веришь, а мне нет?
Василёк сдавил виски пальцами – видать голова разрывалась от бабских склок.
– Я обеим верю. И тебе, что вреда не чинила. И ей, что напугалась до полусмерти. Но у меня сын.
Ирга облизала пересохшие губы.
– Сын… А сестры, выходит, у тебя нет?
– Сестра есть, а сын будет, – спокойно ответил он. – И лучше чтоб не раньше сроку. Перепугалась она. С кем не бывает? Не надо уж её сегодня больше прежнего тревожить.
– Что ж… Коли не надо…
Ирга метнулась к сундуку, который вот уже почти год они со Звениглаской делили пополам. Поначалу она сама предлагала гостье свои наряды. Мало чем там гордиться стоило, конечно. Платья как платья: неяркие, с простой вышивкой. Лишь материны вещи Ирга берегла и не позволяла не то что надевать, а и даже трогать. Но это Ирга не позволяла, а Василь как-то раз возьми да и подари Звенигласке праздничный сарафан, украшенный бисером. Тот самый, в котором они любовались на мать в последний раз. Теперь у Ирги не было и этого…
Она захлопнула крышку сундука – нечего ей с собою брать.
– Коли не надо, – процедила она, – так я не потревожу. Только потом не ищи. Да ты и не станешь.
Она вышла за дверь. И только услышала, как брат со злости одним махом скинул со стола посуду, приготовленную к праздничной вечере.
***
Торжество звенело в самом воздухе. Гуляний ждали и старики, дабы померяться, у кого румянее выйдет сытный пирог с рыбой али с грибами-колоссовиками, и молодёжь – поплясать, хороводы поводить, а как совсем стемнеет, враки друг дружке у костров порассказывать. Маковка лета – редкое время, когда даже в Гадючий яр приходило тепло, потому в каждой избе нараспашку держали резные подёрнутые зелёным мхом ставни, и веселие, видневшееся за ними, было Ирге что кость в горле.
Бабка Лая, подперев сухонькими кулачками подбородок, любовалась, как любимый младшенький внучек уплетает угощение, хотя стоило бы прежде дождаться, чтоб вся семья собралась. У Костыля, закадычного Васового друга, из окон гремела пьяная песня. От старостиного дома шёл такой дух печева, от которого недолго слюной захлебнуться: жена Первака дивной слыла мастерицей у печи и секретов своих яств никому не раскрывала, хотя и ходили слухи, что готовит вовсе не она, а сам староста. Эдакое умение для мужика – смех один, потому Первак нипочём не сознался бы, но, когда случались у него гости, бороду-лопату поглаживал особенно самодовольно и всё спрашивал, хорошо ли угощение.
Холодное тело тропки змеилось меж дворами, петляло от одной избы к другой, но нигде Ирге не было пристанища. У кого вечер скоротать, кому поплакаться на горькую судьбинушку? Ни подруженьки, ни милого, ни даже старой Айры, что всегда бы утешила, всегда погладила бы медную голову. Мимо бегом промчались сестрички-хохотушки, дочери старосты. Завидев Иргу, они соступили с тропки в росистую траву и обошли по большой дуге – не ровен час ещё сглазит, рыжая! А разминувшись, о чём-то зашептались и захихикали. Наконец та, что посмелее, старшая, крикнула Ирге вослед:
– Кукушонок!
Ирга не отмолчалась. Развернулась на пятках да как гаркнет:
– Вот я вас щас!
Ох, и дали девчушки дёру! Батька-то их воспитывал в строгости, но как не испытать храбрость да не уколоть нелюдимую приживалку! Будь сестричкам годков побольше, Ирга не преминула бы догнать да отлупить, а после, может, ещё и за косы к батюшке отволочь. Но девчушки ещё не уронили первую кровь и, сказать по правде, резвы были без меры – не угнаться.
– Вот попадётесь мне! – бессильно погрозила им вослед Ирга.
И до того обидно стало! Что же это, даже дети малые, и те её дразнят?! Она потёрла глаза, не выпуская злых слёз, и со всех ног бросилась к болотам.
Тропа оживала. Чем дальше от деревни, тем пружинистее она делалась, дышала, норовила вывернуться из-под босых ступней – напитывалась болотной влагой, что рудою текла по туше жабьего острова. Позади остался гул деревни, запах дыма и съестного сменился на сырой болотный дух, но густые туманы, чернеющие бочаги и едва чутный шёпот воды не пугали Иргу – Ирга сама была частью Гадючьего яра, родилась и выросла в этом промозглом краю, ей ли бояться?
Селение разверзлось по берегу подковой. Там, где почва худо-бедно держала, ставили дома и разбивали огороды – маленькие, на пяток-семерик грядок, да и на тех урожай родился скудный. Серёдку же острова сплошь покрывала трясина. Чтобы не ходить подолгу с одного края селения на другой, местные кинули на неё мостки и зорко следили, чтобы гниль нигде не попортила доски. Мостки лежали на болоте, как на водной глади, едва ощутимо покачиваясь, но всякий знал, какая опасность скрывается под ними. Днём там ходить – милое дело, но не на закате, когда тени глубже и резче. Поди разбери, на дерево ступаешь, на кочку али в яму? Провалишься по самую шею – только тебя и видели. Но Ирга шла. Шла и не думала, что потревожит тварей ползучих, а то и кого пострашнее, кого по темноте местные называть не рисковали. Потому что в самой серёдке болота стоял погост. И потому что на погосте похоронили бабушку Айру.
Едва ступив на мостки, Ирга опустилась на колени и теменем коснулась заусенчатых досок.
– Прости, матушка Жаба, что тревожу тебя в неурочный час. Не серчай, пропусти.
Тут бы ещё угощения поднести, да взять с собой хоть что девка не догадалась, и теперь с пустым животом пришлось остаться не только старой Жабе, но и ей самой.
Небесное светило висело над краем острова низёхонько, вот-вот нырнёт в озеро, а в воду с него капало и расходилось кругами тревожное алое зарево. Не к добру! В Гадючьем яре уже возжигали костры, затягивали песни, мерялись, кто резвее прыгает. Скроется солнце – пойдёт настоящее веселие. Никто, окромя Ирги, не видал дурного знамения.
– На что серчаешь, Светило небесное? – вполголоса спросила она, щурясь на раскалённый уголёк.
Тот перед сном утирался кружевными облаками и ничего не ответил. А что ему отвечать? Ирга покачала головой.
Яровчан на большой земле не так что бы особо любили. Всё-то у них не как у людей! Вот и погост на острове заложили такой, что пришлый человек трижды плюнет да и обернётся вокруг оси. Ирга же иного не знала. Ей думалось, что иначе родичей в Тень провожать и нельзя, только как дома заведено. Ну да всякому кажется, что его-то деды верные обычаи блюли. Впрочем, когда мостки подвели девку к серёдке топей, где земля ходила ходуном подобно водной глади, поёжилась даже Ирга. Всё ж на ночь глядя мертвецов будить не след. Уж не о том ли предупреждало солнышко? Но упряма Ирга была без меры и, коль уж пришла, соступила с досок в болото.
– Ну здравствуй, бабушка…
Травы на погосте не росло, один лишь мох. Ходить по нему следовало с великим уважением, даже обувку, и ту предпочитали снимать прежде, чем топтать изумрудную поляну. Потому как, если пропороть мягкое покрывало, из того, как из живого тела, текла чёрная руда. И, ежели кого угораздило в такую вот рану провалиться, то уже и не искали – трясина взяла своё.
Сюда приносили мертвецов. Клали на зелёное ложе, прощались и уходили. И через день на том месте, где лежал покойный, поднималось сухое дерево. Нынче погост там и сям вспарывали острые кроны. Ни листочка не было на них, ни ягоды, ни шишки. Но деревья росли, тянулись вверх, словно чаяли соединить небо и землю. А может так оно и было.
Своё дерево Ирга узнала сразу – на его голых ветвях колыхались белоснежные ленты. Одна, вторая, десятая – не перечесть. Такие же ленты обвивали руки бабушки Айры, когда Яровчане несли её на болота. Ирга и Василь шли тогда, прижавшись к посмертному ложу, и края длинных лент щекотали им щёки, словно бабушка утирала слёзы сирот.
Дерево будто бы шевельнулось:
«Здравствуй, внученька»
В Гадючьем яре ленты вязали за добрые дела. И не нашлось на острове никого, кто не принёс бы последний дар для доброй старушки Айры.
Пошатываясь, Ирга добежала до приметного ствола – мох так и загулял под ногами! Поймала край одной ленты и прижала к губам, а слёзы полились уже сами собой.
– Ошиблась ты, бабушка, – всхлипнула девка. – Пророчила, что быть нам с Василём вдвоём супротив целого мира, а осталась я одна. Почто ж ты меня обманула?
Долго бы Ирга ещё сидела на погосте, себя жалеючи. Может, там бы и заночевала. Но, едва заслышав голос, разве что не подпрыгнула.
– Ирга, ты?
Она сделала отвращающий знак рукой – крест-накрест перечеркнула перед собой воздух. Одна радость – от слёз и следа не осталось. Все высохли, когда от ужаса сердце остановилось. И потом только девка уразумела, что голос-то знакомый.
– Костыль?
И верно: на мостках стоял, высоко подняв руку, закадычный друг Василя – долговязый рыбак Костыль.
– Что, напугалась? Решила, утопник за тобой явился?
Парня и верно немудрено было принять, если не за утопника, то хотя бы за жердяя. Дзяды врали, эдаких духов в Гадючьем яре раньше водилось видимо-невидимо. Огромные, случалось, что и с избу ростом, худые, что жерди. Им болото было по колено, вот и жили на острове. Но после пришли люди, привели с собою светлых богов, и нечисть, убоявшись, попряталась по углам. Однако ж раз или два в год выходят нечистики, воют о былом, в окна заглядывают… Ну или так врут люди, дабы дети малые ночами из дому носу не казали.
– Тебя-то? Ты, конечно, страшен без меры, но не настолько, чтоб меня напугать.
Костыль рассмеялся.
– Ну добре, Васу расскажу, что ты меня красавцем назвала.
– Вот ещё! – фыркнула Ирга, украдкой переводя дух.
– Ты что это по погосту ночью шастаешь? Всё веселье-то на берегу, у запруды.
Ирга резко ответила:
– У меня своё веселье. Иди куда шёл! Или тебе самому любо после заката болото топтать?
– Может и любо, – хохотнул Костыль. – Пойдём, провожу тебя.
– Выдумал тоже. Что я, дороги не знаю?
Парень маленько помялся на мостках, но к погосту спускаться не стал, поостерёгся. Досадливо бросил:
– Вот же норовистая! Что тебя, брат совсем не воспитывает?
Ирге ажно лицо перекосило.
– Я сама кого хошь воспитаю, – процедила она и отвернулась.
Костыль окликнул её ещё раз или два, но девка села, прислонившись спиною к бабушкиному древу, и прикрыла глаза. Мох под нею медленно колыхался, не то сам живой, не то скрывающий жутких болотных тварей. А то и впрямь дышала старая жаба, вырастившая когда-то на своей спине целый остров.
Когда Ирга открыла глаза, Костыля рядом уже не было. Однако ушла и благость, каковая накрывала её всякий раз, как девка навещала старую Айру. Стемнело окончательно, зато музыка и смех по ночному воздуху легко летели с одного края острова на другой. Тут заодно вспомнилось, что загодя сготовленное для вечери угощение Ирга так и не попробовала, да и весь день пробегала голодная. К тому же болото тянуло холодом сквозь мох – долго не усидишь. Пришлось подняться и отправиться на, чтоб его, праздник.
Мох нехотя отпустил добычу, следом ноги ступили на скользкие от росы мостки. Ирга повернулась к бабушкиному древу – в темноте ленты белели и извивались.
– Свидимся ещё, – попрощалась она, а болото вздохнуло в ответ.
Недолго девка шла в одиночестве. Костыль, как оказалось, лишь отошёл в сторонку от погоста, а там, где земля уже не дышала так глубоко, а мох сменился травами да кустарником, уселся ждать. Уселся он аккурат возле широкого ручья: коротал время с баклажкой браги.
– Что, замёрзла? – окликнул он. – Иди сюда, найду, чем согреться.
Будь Ирга скромна да робка, как девке и надобно, она бы припустила к людям: голос выдавал, что баклага у Костыля не первая. Да оно ещё с вечера в его хате гремело пение, всяко не насухую веселились. Но Ирга слыла нахальной да своевольной, она даже шагу не прибавила. Вот ещё!
– Ты давай как-нибудь сам.
Костыль же, верно, только её и ждал, так что отставать не собирался.
– Ирга! Ну что ты как дикая? Или я тебя чем обидел?
Правду молвить, он в самом деле ничем ни Иргу, ни других девиц не обижал. Да оно и Василь не стал бы абы с кем водить дружбу. Случалось, Костыль и гостинец какой приносил, и Ирга со Звениглаской не брезговали, брали. Потому ни убегать, ни брехаться девка не спешила, а когда Костыль нагнал её, не подумала напугаться. Спьяну парень поскользнулся на досках, схватился за девкино плечо и едва не упал с нею вместе, но Ирга устояла и Костыля удержала тоже. Однако ж тот решил, что всё наоборот.
– Ты держись лучше за меня! Не ровен час, оступишься!
И подставил локоть, мол, хватайся. Ирга фыркнула:
– Вот ещё.
И без того её перестарком кличут, но оно всё ж лучше, чем гульнёй. А коли кто застанет, как она в ночи с кем-то под руку идёт, иного никто и не подумает. Костыль не смутился и протянул баклагу.
– На, глотни.
От тары сладко пахнуло клюквенной настойкой, а с тем вместе ветер пробрал холодом и без того занемевшее тело.
– А давай, – решила девка и сделала длинный глоток.
Наперво, клюквенный жар ожог горло, но после по жилам побежало тепло. Костыль ухмыльнулся.
– Другое ж дело!
– Ух и крепкая! – выпучила глаза Ирга. – Закусить есть что-нито?
– Ишь, закусить! Сначала поблагодарить надобно!
Костыль не сказать, что был страшен. Не первый красавец в селе, конечно. Худоват да высоковат, что на цыпочках не разглядишь. Бледноват, с редкой чёрной бородкой и вечно сальными космами. Девки по нему не вздыхали, да оно и видно, что в свои года оставался парень не женат. Был он маленько старше Ирги, год-другой и перевалило бы за три десятка осенин. Но что для девки позор, за то мужа никто корить не станет, так что жил себе Костыль и не тужил. Но вовсе не потому Ирга отпихнула его, когда парень полез целоваться. А почему – того сама не ведала. Такое с ней бывало: словно уколет кто или за язык дёрнет. Так и на сей раз уперлась пятернёй в лоб Костылю и пихнула, что есть мочи. Тот нетрезво покачнулся, поскользнулся да и свалился с мостков в грязь. Благо, ручей уже перешли, так что и падать пришлось недолго, всего-то с высоты собственного роста. Зато обиды было – страх!
– Ты что творишь?!
– А ты что творишь? – в тон ему ответила Ирга. – Наперво, протрезвей, а опосля приставать будешь.
Костыль как упал, так и остался сидеть. То ли от обиды подняться не мог, то ли ноги не слушались.
– Да на тебя без бутылки и не взглянешь! – крикнул он.
– Ну не гляди, делов-то.
Ирга хотела дождаться, пока Костыль поднимется, и дальше пойти. Ну полез спьяну, ну получил затрещину. С кем не бывает? Она б зла на него не держала, хотя брату наутро обязательно рассказала б – хохма! Но Костыль подлил масла в огонь:
– Так вот оно что! От всех нос воротишь, потому в перестарках и осталась!
Иргу как по сердцу резанули. Она процедила:
– Лучше уж в перестарках, чем с таким, как ты.
И двинулась прочь, но Костыль оказался ловчее, чем думалось. Подскочил и схватил её за локоть.
– Да тебе б в ножки мне кланяться! Василь просом просил тебя поглядеть! Да небось и не меня первого!
Ирга так растерялась, что локоть вырвать забыла.
– Что просил?
– А то ты не знаешь! Небось сама брата ко мне подослала! В девках-то засиделась, ласки мужицкой хочется! Так чего ерепенешься? Цену набиваешь? Да тебе цена плесневелая медька в базарный день!
Крепко сжимал он Ирге локоть, верно, синяки останутся. Но девка окаменела вся, не чуяла боли, слов обидных не слышала. Об одном думала: это что же, родной брат не только её из дому выгнал, так ещё и пьяницу этого подослал, чтобы… чтобы… чтобы что?!
А Костыль и рад! Раз девка не противится, значит, всё правильно делает! Он прижал Иргу к себе, наклонился, пытаясь нащупать губы ртом, второй рукой шарил пониже пояса.
– Уж я тебя уважу! Уж не обижу… – бормотал он.
Пахнуло сладкой клюквенной настойкой, и на сей раз запах показался столь гадким, что Иргу ажно передёрнуло. Было б что в животе – наружу бы попросилось. Недолго думая, она размахнулась, да как даст нахалу промеж глаз! Хрустнуло, брызнуло, все косточки в кулаке на части развалились, а потом со своих мест осыпались. Костыль страшно заорал. И вот тогда-то Ирга боле своей смелостью не кичилась: припустила что есть духу к людям прежде, чем первые капли крови из разбитого носа впитались в мох. Всё мстилось: мужик бежит следом, догонит… Убьёт! Вот тебе и праздник! Вот тебе и Ночь костров!
До того резвы стали ножки, что Ирга и не заметила, как оказалась у запруды. А на берегу вовсю гремело веселье! Девки, парни, старики и те выбрались погулять да подкормить угольком святой огонь! В неверном свете костров кружили хороводы, скакали ряженые. Лучшие наряды достали из закромов, бисерные кики, плетёные пояса, звонкие височные кольца… Одна Ирга была в простой рубахе: как убежала из дома неподпоясанная, босая, так и здесь оказалась. И теперь средь нарядных красавиц стояла ровно голая. Что же, коль так вышло, робеть не дело. Ирга расправила плечи и в два движения расплела косы, укрылась рыжим пологом – не хуже вышитого платка! Словно пламень струился по её спине – заглядение! Одна беда: без брата да после пережитого страха шла Ирга по земле ровно по железу раскалённому. Вроде и шаг твёрдый, и взгляд дерзкий, а всё одно тяжко. Неужто взаправду Василь отправил за нею друга? Ждал, что тот помнёт несговорчивую девку где-нибудь под кустом, та и рада будет замуж за первого встречного выскочить? Нет уж, такого Ирга брату не спустит! Попадись он ей только!
Но куда там! В эдакой неразберихе ни брата родного, ни даже собственного отражения не узнать. Кто сажей успел измазаться, кто маску из бересты на лицо приладил, девки и вовсе так разукрасили щёки да брови, что и при Дневном светиле не разберёшь, кто есть кто, не то что при свете костров. И плясали, плясали, плясали!
Р-р-аз! Зазвенели колокольцы в бубнах!
Ох! Всхлипнула жалейка.
Бум! Накры отозвались кожаными лбами.
И вторил им девичий смех да нескладное пение, а всё вместе сплеталось в дивную песню, тревожащую густеющее молоко тумана. Ирга на пробу вдарила пяткой по сырой земле, перекатилась на носки… Нет, не выходит танец! А ведь не так-то она и плоха в плясках. Ежели никого рядом нет, то могла получше некоторых шагнуть да провернуться. Но это ежели рядом никого…
Хлестнул по воздуху оторвавшийся хвост хоровода. Залава, кузнецова невеста, что бежала последней, не глядя, хватанула Иргу за рукав, крикнула:
– Не стой!
Но девка вырвалась, едва клок рубахи плясунье не оставив. Тошно ей было, горестно. А от клюквенной настойки, которой Костыль угостил, ещё и гадко.
Костров на берегу было четыре – по числу лап старой жабы, что, по поверьям, дала жизнь острову. В давние времена их возжигали по четырём сторонам Гадючьего яра, но год за годом огоньки становились всё теснее друг к дружке: вместе всяко веселее! Один горел ярче прочих, но Ирга нарочно отошла к самому тусклому, к тому, что сложили ближе всех к воде. Пламя взметнулось вверх, приветствуя одиночку, но тут же, устыдившись, сиротливо прижалось к земле. Рыжие всполохи раздвоились в зелёных, как листва весенняя, глазах. Но и тут не суждено было Ирге постоять в тишине. От кучки девиц отделилась фигурка – в высоком кокошнике, со звенящими бусами-монетками на груди.
– Ты чего здесь одна? – окликнула Залава, но, едва узнав рыжуху, смутилась. – Ирга… А ты здесь, стало быть, одна…
Залава так и замерла, не дойдя сажени. Будь на месте рыжухи кто другой, схватила бы под руку да повела б веселиться. Заневестившаяся, она со всеми чаяла поделиться счастьем. Со всеми, да не с Иргой.
– Да уж всё лучше, чем ваш рёгот слушать, – фыркнула рыжая, тем самым доказывая, что не зря её сторонятся.
Залава топнула ногой в красном сапожке, досадуя на свою ошибку.
– Ну и стой одна, как дерево на погосте! – выругалась она. – Небось была б добрее, не сидела б в девках до сих пор! – И добавила, ядовито сплюнув: – Перестарок!
Резко повернулась и побежала к большому костру.
– От перестарка слышу! – бессильно крикнула ей вослед Ирга.
Крикнула бы и забыла, да Залава вдруг обмерла, будто ледяной водой её окатили.
– Что сказала? – пискнула она. – Да я тебе за такие слова знаешь что?..
Так-то! Стало быть, Иргу перестарком кличут в глаза и за глаза, а как сами хлебнули, так давай выть? Рыжуха подбоченилась, а костёр позади неё протянул алые длани к сизому небу.
– Что слышала! Поговори мне ещё, навек сама в девках останешься! Всякий знает, что бабка моя колдовство ведала, а кому, как не мне дар её перешёл? Кто за руку её держал перед смертью, кто ставень раскрыть не давал?
Высокий кокошник съехал набок, не звенели боле на груди бусы-монетки. Залава разинула рот, силясь припомнить, правда ли старая Айра помирала при запертых окнах – верное средство, чтобы не выпустить на волю колдовской дар! Не припомнила, но, чего не видала, то додумала. Хотела обвинительно крикнуть, но вышло, что жалобно спросила:
– Врёшь?!
– А ты проверь! – Ирга мотнула головой, и рыжие волосы словно сами стали языками огня. – Вот тебе моё слово! Покуда все девки в Гадючьем яре предо мною на колени не падут, ни одной замуж не выйти!
Видно, хватила Ирга лишнего. Про дар бабки Айры слухи и верно ходили. В силу, перешедшую к наследнице, тоже уверовали бы. Но чтоб на колени… Залава опомнилась. Круглое лицо её исказила брезгливая гримаса.
– Размечталась, кукушкина дочь! Немудрено, что тебя не любит никто. Мать родная, и та бросила!
Ой, зря… Много Ирга стерпела бы, от многого просто отбрехаться могла. Но тут сорвалась с места птицей, прыгнула с разбегу, повалила Залаву в прибрежную грязь – и покатились! Кусались, царапались, волосы одна другой рвали! Вспыхнули в свете пламени и потонули в траве цветные бусины с кокошника, заплакали монетки-бусы, соскакивая с порванной нитки. Ирга-то сызмальства была с норовом, не боялась ни ссоры, ни драки. Она оказалась сверху и давай лупить противницу! Залава завизжала, закрывая лицо.
Послышались крики:
– Девки дерутся!
– Никак Ирга?!
– Убьёт! Как есть убьёт!
– Василя зови!
Но Василёк и сам уже мчал сестре на выручку. Обхватил её со спины поверх локтей, вздёрнул, оттащил.
– Задушу гадину! – взвизгнула Ирга. Не руками, так ногами достала бы! Принялась брыкаться и кусать брата.
Залаву уже поднимали и отряхивали подружки. Звенигласка, подскочившая с Василём вместе, подымала из травы кокошник, собирала бусины. А кузнецова невеста всё плакала:
– Змея! Гадюка! Проклясть меня грозилась!
– Да я тебя не просто прокляну, я тебя со свету сживу!
Кто застал девичью драку, точно скажет: неча соваться. Девки и друг дружке кости пересчитают и тому, кто разнимать полезет. Вот и Васильку досталось, но тот к сестре был привычен, чать не впервой. Отволок к запруде да швырнул в воду.
– Охолонись!
Брызги светляками полетели во все стороны, в каждой отразилось золото костров и ещё что-то, о чём покамест не знал в Гадючьем яре никто. Ирга и верно остыла. Не остыла даже, а похолодела. Кровь в жилах, и та превратилась в лёд.
– Так-то ты со мной, – тихо проговорила она, но за весёлым смехом, грянувшем над берегом, никто её слов не услышал.
– Так её, Василь! – поддержал Дан. – Голову, голову под водой подержи ей! Как кутёнку!
Снова захохотали. А как не хохотать, когда каждый на ершистую Иргу обиду затаил? Помогать бросилась одна Звенигласка. Эта вечно всем чаяла угодить: Залаве ли, Ирге…
– Вы что, нелюди, что ли?! – ужаснулась она и, придерживая живот, тяжело полезла в воду.
Тут и Василь очнулся. Догнал и мягко перехватил жену.
–Куда?! Вода холодная, захвораешь.
И верно, холодная. Ирга то уже уразумела. Сидела в реке и дрожала. От холода? От злости? Мокрые волосы облепили плечи, ледяная рубаха прильнула к телу, и лишь белёсый туман тянулся укутать девку, спрятать от позора.
– Вылазь, – велел Василь, протягивая руку.
Ирга поглядела на него зверем.
– Я лучше ладонь себе откушу.
– Я тоже себе сейчас что-нибудь откушу. Ирга, вылезай и пошли домой. Не позорь меня!
– Ах вот ты как заговорил! Я тебя, стало быть, позорю? Что, мешает дома приживалка? Сговорить бы со двора поскорее, да никто перестарка не берёт?
Василь скрипнул зубами, прыгнул в озеро и наклонился – взять сестру на руки, но та отмахнулась и сама вскочила.
– За дорого ты меня продал-то? Али сам доплатил, чтобы этот пьяница под кустом повалял?
– Что? Ты что несёшь?
Василь едва сам в воду не сел, как растерялся. А яровчане теснее столпились на берегу: хоть бы что расслышать! Экое будет веселие! Но за гомоном, причитаниями Залавы да треском костров поди разбери, о чём брат с сестрой ругаются!
– Да знаю я всё! Мешаю тебе, да? В собственном доме мешаю? Так что ж жениха искать? Может проще сразу меня в омут?
– Да уж, – фыркнул Вас, – в омут оно бы попроще было… Я по три раза на дню об этом думаю.
И шагнул к сестре, но та резво отпрыгнула, оказавшись в воде уже по грудь.
– Только тронь! Я тебя знать боле не желаю! Все тебе хороши, окромя родной сестры, да? Одна я жизни не даю! Так что же мне, утопиться теперь, раз уродилась тебе на беду?!
Будто бы сам остров отвечал на девкино отчаяние. Ярче вспыхнули костры, где-то далеко, на погосте, вскипела подо мхом невиданная сила, тяжко вздохнуло болото, вода пошла рябью и туман…
Туман сделался таким, какового яровчане, повидавшие всякое, не помнили. Он загустел, хоть ножом режь. Не туман – кисель белый. А внутри белого клуба зашевелилось нечто живое. Нечто, от чего туман – верный защитник Гадючьево яра! – прятал остров, но никак не мог сладить. Нечто, что оказалось сильнее непроглядной пелены, годами оберегающей здешние земли от чужаков.
Ирга поёжилась: брат стоял близёхонько, только руку протяни, но на глазах растворялся в молочной пелене. Она фыркнула и пошла-таки к суше, походя отпихнув Васа с дороги.
– Вот тебе и кровь родная. Вот тебе и брат!
Василь скрипнул зубами и поплёлся за нею.
Но чудеса на том не кончились. Туман забурлил, как кипяток, вздулся и опал, а после расступился, признавая чужую силу.
По протоке вдоль берега медленно двигался человек. Судёнышко его было столь мелким, с низкими бортами, что казалось, не в лодке движется чужак, а прямиком по воде. Да и на человека издали он походил всего меньше. Наперво, потому что весь силуэт его скрывался под необъятной накидкой. Армяк – не армяк, епанча – не епанча. Словом, балахон. Чужак кутался в него, словно не привык к лёгкому холодку летней ночи, а может и по какой иной причине. Низко опущенная голова его скрывалась под капюшоном. Словно не человек – нечистик человеком прикидывается.