Даха Тараторина
Крапива
К вечеру Крапива переделала дела по хозяйству и вырвалась из дому. Управилась бы быстрее, да княжич дважды, словно нарочно, оборачивал кувшин с зельем. Приходилось возвращаться в общинный дом, возжигать очаг да варить лечебную похлебку из живоцвета. Дубрава Несмеяныч требовал, чтобы лекарка непременно при нем колдовала, а то, не дай боги, задумает недоброе. Влас же раздувал ноздри и глядел. Глядел так, что Крапива решилась отправиться за подмогой к богине.
По пути отыскав утерянную корзину, она пересекла поле. Горло перехватило, когда по примятым колосьям девка узнала то место, где повалил ее княжич. А не будь у Крапивы проклятья, что сталось бы? Как бы измывался над нею мучитель? Что, если заберет с собой и отыщет-таки способ? Пусть уж лучше никто никогда не коснется, чем… так.
Солнце нещадно пекло голову, мошкара гудела в дрожащем воздухе, и скоро стало казаться, что над Тяпенками зависла беда и все давит, давит, давит… Крапива утерла выступивший над губой пот. До леса оставалось всего ничего. Там укроют ее пышные кроны, убаюкают щебетом птицы.
На опушке Крапива низко поклонилась и вынула загодя приготовленный кусок хлеба – отдарок лесу за уют и заботу. Положила краюху поверх иссушенного муравейника, и букашки мигом ее облепили.
Крапива переступила невидимую границу и наконец оказалась в тени ясеней. Успей она добежать до них утром, не случилось бы беды. Рожаница не попустила бы в своих владениях… Но былое не вернуть.
Зной в лесу мучил меньше, и девица легко двигалась меж деревьев, через овражки и валуны, по горочкам и холмам. Вроде и малость прошла, а словно в ином мире очутилась.
Так уж повелось, что идол Рожаницы никогда не ваял руками человек. Рожаница являлась сама, выбирая лю'бое ей место, а мастер, если был достойный, лишь выпускал ее наружу. В Тяпенках такового мастера не имелось, и, кабы не случайность, никто и не знал бы, что хранит их деревню славная богиня.
Когда Крапива еще была здорова, в их селении гостил Слышащий. Назвался он Иванькой и сказывал, что дал себе зарок обойти все земли под дланями Света и Тени. Знавал он множество дивных легенд и делился знаниями со всяким, кто пожелает. Правда, слушала его все больше малышня: хоть Иванька и выдавал враки за быль, а верилось с трудом. Так вот, этот-то гость и сказал Матке Свее, мол, чует где-то рядом добрую силу. Не желаешь ли отыскать покровителя? Свея не отказалась, ей Иванька был по нраву: вроде молод, а дело говорил. Тогда Слышащий принялся ходить кругами, раз за разом прислоняясь ухом к земле. И когда уже все подивились да посмеялись, когда решили, что мужик повредился рассудком, он попросил нож по дереву и вонзил его в кору одиноко стоящей на холме над Тяпенками липы. Долго ли трудился, того никто не ведал, потому что Иванька воспретил глядеть, как работает. Но к рассвету следующего дня на деревню с холма взирал лик богини, точно по волшебству проступивший сквозь кору. Следов ножа на дереве тогда так и не отыскали, хотя многие и тщились.
На тот холм и поднялась Крапива. Следовало поклониться Рожанице, поднести вина, благодаря за пролитую когда-то первой матерью кровь… Но вместо того девица всхлипнула и бегом кинулась к живому древу. Пала на колени и обхватила руками ствол. Ветви зашуршали над головой, словно утешали.
– Помоги, матушка!
Крупные горячие слезы катились по щекам и падали, пропадали в морщинах коры. Так и горести обиженной девки пропадут, растворятся в богининой милости.
И не отказала Рожаница, погладил по волосам горячий ветер, затянули песнь полевые травы. О ласковых поцелуях, о нежных, желанных касаниях, о том, что есть в мире тот, кто не убоится Крапивиной хворобы, и тот, кого она не убоится сама. Девица и не заметила, как задремала.
Очнулась она, только когда пушистый лес открыл объятия рыжему заходящему солнцу. Протерла глаза и ахнула: вот матушка осерчает! Крапива оставила подношение Рожанице и, встав с идолом рядом, взглянула на раскинувшуюся в низине деревню. Домой не хотелось.
Девка собралась уже, вздохнув, пойти с холма вниз: предстояло засветло миновать лесную опушку и пересечь поле, медлить не след. Да вдруг что-то царапнуло взор. В какую сторону ни повернись, все здесь было знакомо: нависающий над Тяпенками холм, точно зеленая волна, поднявшаяся из леса, золотые поля и полоса дороги, соединяющая их с деревней, черная громада гор с северной стороны и бескрайняя равнина степи с востока. Оттуда-то, с земли шляхов, и приближалась беда.
Крапива ахнула:
– Щур, протри мне глаза!
Но протирай не протирай, а степь оживала: с Мертвых земель к Тяпенкам двигался отряд конных всадников.
Крапива едва снова не выронила корзину. Не побежала, а полетела к деревне, скатываясь с холма, ломая заросли кустарников… Лишь бы успеть, упредить!
Шляховы земли звались Мертвыми. Оттого что не родила почва, почти не проливался дождь, оттого что сами шляхи скитались по ним, сталкиваясь и воюя. Срединники давно уже жили мирно и поставили над собою единого Посадника. Шляхи же, точно коты бродячие, ходили где пожелают и грызлись меж собой. Случалось, ходили они и в Тяпенки. Сначала с кривыми мечами наперевес, дабы не вздумал кто им перечить. Брали что вздумается, укладывали в седельные сумы – и ищи-свищи, что ветер в поле. Было так еще в молодость Крапивиной матери. Но после власть взяла Свея, стала в Тяпенках Маткой. Шляхи женскую власть уважали куда как больше, чем мужскую. Видно, потому Свея и сумела договориться, чтобы являлись степняки не когда вздумается, а раз в году. И чтоб брали ровно десятину, не больше. Да только разрозненные племена не умели меж собой сладить и поделить добычу. Являлось одно племя, за ним второе, случалось и третье – и каждому по десятине. Вот и решила мудрая Матка поискать защиты с другой стороны, присоединиться к Срединным землям. И надо же случиться, чтобы именно нынче шляхам занадобилось явиться вне уговора! С добром ли, с худом? Поймают срединного княжича и его дружину, так всех до единого перебьют, и войны не миновать! Снесет ураганом расправы маленькую деревеньку.
Крапива неслась что было мочи, а все казалось, что не обгонит конных воинов. Скакуны у них крепкие и выносливые, низкорослые, мощноногие. Могли днями и ночами без передыху идти. Благо бегали плохо, не быстрее человека. На то и надежда.
Крапива влетела в деревню ни жива ни мертва, насквозь мокрая не то от жары, не то от страха. Сразу кинулась к дому Свеи, заколотила:
– Матка Свея! Матка!
Отворила Ласса. Время уже было позднее, в избах зажглись лучины.
– Матушку зови! – закричала Крапива и сама не поняла, как ввалилась в дом и упала на колени от усталости.
– У княжича она… Крапивушка, да на тебе ж лица нет!
Ласса метнулась набрать воды, подала подруге ковшик. Руки у Крапивы дрожали – половину расплескала.
– Зови матушку! Беда! Беда!
Встретится срединный княжич с суровыми шляхами, и неизвестно еще, кто Тяпенки больше горем напоит. Приглашала Свея гостей для защиты, а посадила на шею Лихо.
Напуганная Ласса мигом приволокла мать, и та, увидев Крапиву, обмерла:
– Не томи!
Травознайка едва языком шевелила:
– Шляхи идут. С холма видала…
Тут бы Свее сесть да разрыдаться. Али Свету с Тенью требы вознести, авось подсобят. Но не привыкла Матка раньше времени опускать руки. Она нахмурила густые брови, мышцы ее, мужику на зависть, напряглись под льняной рубахой: одна родную деревню оборонит, никаких богов не надо!
– Ласса! Кликни девок, пусть наряжаются и к воротам – встречать. Да поднесите молока, для них первое лакомство. Костер во дворе разведите, им не привыкать. И чтоб к Старшему дому ни на шаг не подходили!
Ласса обернулась уже в дверях:
– А ты, матушка?
– А я пойду срединников прятать, чтоб на шум не вышли. Крапива, ты куда собралась?
Травознайка того и сама не ведала, да на месте сидеть невмоготу.
– Ополоснись – и ложись спать. Хватит, натерпелась уже сегодня.
– Я домой… Матушка осерчает.
– Матушке твоей я передам. Тут ложись.
Крапива слабо кивнула, но дверь уже хлопнула: Свея согласия не дожидалась, без того знала, что ее слово – закон.
Глава 3
Девкам нарядиться – хлебом не корми. Сначала бегут к сундукам с вышитыми платьями, румянят щеки бураками, а там уже спрашивают, что за праздник. Вот и высыпали они к воротам что бисер на кике, еще до того, как шляхов отряд стал виден в темноте.
Тяпенские зажгли на высоких столбах наполненные угольями чаши, дескать, ждем дорогих гостей, не промахнитесь мимо. Шляхи бы и без того не промахнулись: в ночи видели едва ли не лучше, чем днем. Они подъехали покойно. Коней не понукали, спешиваться не торопились. А что спешиваться? Этим молодцам сёдла что перина. Иные народы смеялись, мол, в сёдлах степняки рождаются, в них же и умирают. Но шляхи на то не обижались, а лишь благодарили.
Ласса растерянно огляделась, но матери рядом все еще не было, видно, непросто оказалось ретивых дружинников на месте удержать. Тогда она поклонилась тому, кто ехал впереди, чашкой молока:
– Свежего ветра в твои окна, господине!
Тот, кого шляхи звали вождем, был космат и волосат, за густой бородой лица не разобрать. Обыкновенно его сородичи плели бороды в косы, но этот отчего-то ходил нечесаный. Невысок, как и соплеменники, но широкоплеч и крепок. Такой девку легко перекинет через седло, и…
Но девки не боялись. Мало хорошего степняки приносили в Тяпенки, но одно оставалось неизменным: женщины для них были священны, и никто не смел ни одну из них обидеть. Потому хитрая Свея и придумала, чтобы встречали шляхов всякий раз именно бабы – задабривали опасных соседей. Встреть вождя мужи, непременно начали бы мериться силой по старинному обычаю. Победитель стал бы считаться хозяином в доме. А коли первой вышла баба, не моги озорничать.
Вождь спешился, поклонился Лассе и принял подношение:
– Свэжэго вэтра в твои окна!
Говорок у него был особый, степной, гортанный, но язык похож. Вождь выпил половину молока, вторую же половину, украдкой переведя дух, проглотила Ласса. Без матери она робела, но покамест все шло как надо.
– Найдется ли приют для усталых путников?
Кто бы знал, как у бедной Лассы колотилось сердечко! Но мать не поспевала, приходилось самой хозяйничать. Она сказала:
– Сделай милость, господине.
Девки расступились, пропуская гостей во двор, где уже весело потрескивал костерок. И только вождь недобро глянул на Лассу: уж он-то заметил, что девки не просто приглашают отряд в деревню, но и стоят так, чтобы никто не приблизился к общинному дому, где принимали их в прошлый раз. Вождь смолчал и сел там, куда указали, – на шкуру у огня. Наивная дуреха не заметила, как подозвал он к себе одного из парней и шепнул два слова. Парень понятливо кивнул, а потом, когда по кругу пустили кувшин с медом, скрылся в темноте.
* * *
Тот, кто неслышно крался по Тяпенкам, носил имя Шатай. В темноте он видел зорко, но и любой слепец заметил бы, как волновались встречавшие их женщины. Матка к воротам и вовсе не вышла. Неужто нашла что-то важнее, чем вождь? Или кого-то?
Шатай и без приказа отправился бы в дозор, но вождь не дал воли и тут. Тихий и ловкий, как лесной кот, шлях крался меж приземистых изб. В каких-то окнах горели лучины, в иных свет потушили, но лазутчик все одно чуял тяжелый запах тревоги. Степняков всегда побаивались, но на сей раз было что-то еще…
Наперво проверив, чтобы не притаилась засада, Шатай направился ко двору Матки. Чем занята? Окна золотились в темноте и в ее избе, стало быть, дома осталась. Шатай легко перемахнул через забор и спрыгнул наземь – мягкая кожаная обувка ни звука не издала. Сторожевой пес фыркнул под крыльцом, но шлях не замедлился: всем известно, от таких, как он, только зверьем пахнет, не человеком. Так что огород он пересек мигом, а там ухватился за наличник, подтянулся и глянул в окно.
Тогда-то Шатай растерял все проворство. Не вцепись в дерево до побелевших пальцев, точно упал бы. Потому что в кухне, повернувшись спиною к окну, стояла нагая девка. Волосы ее, что трава золотая, спускались до самых бедер, по гладкой коже катились капли воды – девка обмывалась. Вот нагнулась, смочила тряпицу в ведре, провела ею по покатому плечу… У шляха язык отнялся; он забыл, как дышать.
Так уж повелели боги, что шляховские земли не родили не только урожай. Не родили они и женщин. Редко когда Рожаница благословляла чье-то чрево дочерью. Оттого женщины в их племенах могли взять по два, три, а то и по четыре мужа. И всякий, кого избрали, за великую честь почитал хоть ступни супруге омыть. Если же женщина дозволяла мужу узреть свою наготу, то тот и вовсе рассудок мог потерять от счастья.
Шатай знатным мужем не был и мало что мог предложить супруге. Своего имущества у него вовсе не имелось, все вождем пожалованное. Вышло так оттого, что полтора десятка холодных ветров тому назад измученного голодом и жаждой мальца племя нашло в степи. Встреться им девочка, не сомневались бы, сразу дали приют. Над пацаном же судили еще несколько дней: к чему лишний рот? Вдобавок найденыш был тощим и высоким, что жердь, стало быть, больным, не иначе. Здоровому дитю до́лжно быть кругленьким и черноволосым, этот же тонконогий, что жеребенок, да к тому ж сероглазый и с соломенной головой. Хотели уже оставить Несущей Тень в дар, но что-то в груди у вождя дрогнуло, велел принять да выкормить. Вот и стал Шатай жить в племени Иссохшего Дуба. Опосля порадовались, конечно, когда неуклюжий мальчонка вырос в лазутчика, каких поискать. Но до того немало горя Шатай хлебнул, немало обид на соплеменников затаил. Словом, о жене найденыш и мечтать не смел, ибо предложить ей было нечего. А тут такая красота…
Шатай ажно челюсть уронил и не заметил, как скрипнули ставни. Девица обернулась.
Слыхал Шатай, что срединные женщины не привыкли доверять мужам. Оно и понятно, ведь безбожные дикари, случалось, принуждали жен возлечь с ними, а иной раз и вовсе силой брали. Шатаю о таком и думать противно было, но жил он на свете не первый год, так что не подивился бы, начни девка визжать. Но девка не проронила ни звука. Зато размахнулась и швырнула в лицо лазутчику мокрую тряпицу. Та звонко шлепнула, будто ладонью по щеке залепили, Шатай не удержался и вывалился спиною назад, да еще и предплечье о гвоздь разодрал. Вот тебе и кот лесной!
Девка напугалась мало не до смерти. Метнулась к окошку, перегнулась поглядеть, не убила ли. Хитрый шлях смекнул, к чему идет, и, хоть самого так и тянуло расхохотаться, скорчился, баюкая исцарапанную руку: дух испускаю!
– Господине!
Голосок у девицы был нежный, будто на ухо ласковое слово шепнули, и Шатай горестно застонал:
– Бо-о-ольно!
Доверчивая девица и не помыслила, что над нею шутят. Накинула на мокрое тело просторную рубаху, выскочила во двор, потянулась к Шатаю… Тот зажмурился от удовольствия, ожидая, пока коснутся его ласковые пальцы. Но девица отдернула руки:
– Пойдем, господине! Не серчай, позволь помочь.
Шатай серчать и не думал, игра оказалась ему по нраву.
– Встать помоги, ноги что-то отнялись… Никак хрэбэт поврэдил.
Девица, напротив, отшагнула назад:
– Не могу, господине. Нельзя мне тебя касаться. Кликну помощь.
– Нэ надо помощь. Вродэ полэгчало, – тут же излечился Шатай. – А рука кровит…
Не хочет девица его касаться, так и не надо. Мало ли какой обет богам дала? А может, обещалась кому. Шатай упорствовать не стал, но и уходить не спешил. Рубаха льнула к мокрому телу, очерчивая каждый изгиб, и какое-то животное нутро подсказывало шляху, как хорошо было бы превратиться в эту самую рубаху. Да оно и просто поглядеть уже счастье. Потому он, хитро щурясь, вошел в избу и стал следить, как девица мечется по комнате.
– Мэня Шатаем звать, – сказал он, усевшись на скамью и вытянув ноги.
– А меня Крапивой, – ответила девка. – Не гневайся, что обидела. Напугалась…
Напугалась, ишь! Это мужам надобно шляхов бояться, а женщину, Рожаницыну дщерь, их племя ни за что не обидит. Шатай скорее бы руку себе откусил… Но сказал иное:
– Обидэла? – Он растерянно глянул на царапину, вспомнил, что вроде как умирает, и изобразил на лице муку. – Еще как обидэла, да! Рукэ худо!
Правду сказать, руку Шатай уже успел заложить за голову, любуясь на Крапиву, но та вроде и не заметила. Она намешала что-то в глиняной миске, опустила в нее чистое полотенце и замерла, не решаясь подойти к чужаку:
– Ты сам лучше…
Глиняная чашка встала на стол.
– Нэ умэю. Нэ приучэн.
Щеки Крапивы пошли алыми пятнами.
– Нельзя мне… Хворобная я.
Шатай нахмурился. Девица и впрямь была бледноватая, отличаясь от остальных жителей Тяпенок. Но на хворобу та бледность не тянула. Напротив, солнце словно отказывалось жарить молочную кожу своими лучами. Волосы девицы тоже были светлы, не как у степных женщин. Да оно и Шатай на соплеменников мало походил, что ж его, сразу хворобным нарекать?
И тут только понял шлях, что резануло глаз, что не сразу он заметил, ошалело рассматривая нагую красавицу. На руке ее темнели синие пятна, оставленные чьей-то жадной пятерней. Сейчас липнущая к телу рубашка скрывала их, но девица все одно втягивала голову в плечи, будто ожидая нового удара. Потому и к нему приближаться не спешила.
Шатай задохнулся от ярости:
– Тэбя обидэл кто? Больно сдэлал?
Крапива замотала головой, но ладонь метнулась к плечу – прикрыть.
– Скажи кто. Я эму брюхо вспорю.
Крапива напугалась едва ли не больше, чем когда заметила следящего за нею шляха. Шатай смутился: не сказал ведь ничего такого… Брюхо вспороть преступнику – это ж правое дело!
Но девица взмолилась:
– Не надо, Светом и Тенью заклинаю! Никто меня не обижал, это я неуклюжая… с крыльца упала! Не гневайся, господине!
– Какой я тэбэ господинэ, – буркнул Шатай. – По имени зови, Шатаэм.
– Как повелишь. Только не гневайся!
– Да нэ гнэваюсь я! – разозлился шлях. – С рукой-то поможэшь?
Крапива покорно приблизилась:
– Только не трогай меня, гос… Шатай. Заражу ненароком.
– Нэ трону, нэ бойся, – пообещал он, а сам подумал: «А вот того, кто тебя тронул, все-таки отыщу».
Промокшее полотенце разрыдалось влагой над плошкой и мягко легло на рану. Застань его соплеменники, Шатай со стыда бы сгорел: эдакую мелочь да промывать и залечивать! Но ежели Рожаницына дщерь приказала…
Девица следила, как бы не коснуться случайно смуглой кожи шляха, а тот даже дышать не смел, чтобы не помешать. Он тихо спросил:
– Что за хвороба у тэбя?
Золотые пряди шевельнулись от его дыхания. Крапива вздрогнула, но ответила:
– Не ведаю, как назвать. Появилась, когда в лета вошла… Коли трону кого, то… – Девица замялась, но Шатай слушал терпеливо и спокойно, и она осмелела: – Жгусь. Как крапива.
– А если тэбя кто тронэт?
Девица закусила губу, и Шатай подумал, как хорошо было бы этой губы коснуться. И не важно, что там сделается от Крапивиной недоли.
– Больно будет… И ожоги.
Очи у Шатая были чисто шляховские: узкие, обрамленные густыми ресницами; цвета только диковинного, словно грозовое небо. Таковые Крапива и у срединников редко встречала, не то что у степняков. Шлях недобро сощурился, и от глаз вовсе остались две крошечные щелочки.
– Стало быть, у того, кто тэбя тронэт, слэды остаются?
Рука девицы совсем рядом была. Нежная, ласковая. Кто б поверил, что способна она причинить муку? Шатай проверять не стал. Не оттого, что струсил, а оттого, что Крапива попросила.
– Отчэго ж ты, такая пугливая, дома одна?
– Матка Свея гостей встречает, тебе ли не знать, гос… – Она несмело улыбнулась, и Шатая словно солнцем ослепило. – Шатай.
– А дочь бэз присмотра бросила? Как можно? А эсли украдут?
Когда-то очень-очень давно у шляхов имелся обычай красть себе жену. Успел лаской да уговорами заслужить прощение девицы, окунулся с нею вместе в горячий источник – и никто уже не разлучит с любимой. Таковой союз богам едва ли не милее, чем одобренный родом. Но много времени минуло с тех пор, шляховские земли получили прозвание Мертвых, а женщин стало рождаться все меньше. Калека Кривой сказывал, тогда-то и стали племена меж собой враждовать и сражаться за величайшую ценность, когда-либо имевшуюся на земле, – за женщину. Обычай сражаться с чужаками с тех пор остался, а вот жен боле не воровали.
Но Крапива того не знала, поэтому ответила:
– Много ли пользы с жены, которую обнять нельзя.
Сказала не то с грустью, не то с облегчением. Рожаницыны дщери прекрасны, но понять их воистину невозможно.
Смоченное в зелье полотенце скользило по свежей ране. Грубая ткань должна бы раздражать плоть, но по коже, напротив, разливалась нега. Девица стояла совсем рядом, но будто вместе с тем и очень далеко. Вот она – а коснуться нельзя.
Шатай прошептал:
– Я любил бы эе так сильно, что и бэз объятий стало бы жарко.
Крапива точно обожглась. Отгородилась чашкой с зельем, кинула в нее полотенце:
– К утру рана затянется, господине. А пока тебе лучше бы отправиться на вечерю. Матка добрый пир собирает.
Шатай скрестил руки на груди, мигом позабыв, что одну из них поранил:
– Так она потому к нам нэ вышла? Припасы провэряэт?
Девица втянула голову в плечи и отвела взгляд:
– Верно, господине.
Врать Крапива не умела, но Шатай сделал вид, будто поверил.
– Тогда проводи мэня. Ваши дома высоки и крэпки, я нэ найду чэрэз них путь.
Взгляд нет-нет да и скользил к распахнутому вороту рубахи, что прильнул к мокрой груди. Крапива стянула ворот пальцами и ответила:
– Как прикажешь, господине. Выйди только, дозволь одеться как подобает.
* * *
Наряжалась Крапива редко – и тут у нее все не как у людей. Но не оттого, что не любила, а оттого, что матушка серчала. Стоило Доле заметить, как на дочь заглядывается какой молодец, сразу закрывала ее необъятной грудью, фыркала и гнала ухажера прочь.
– Молодая да ранняя, – говаривала она. – Куда вырядилась?
Было так не всегда, а с тех пор, как уронила Крапива первую кровь. С тех пор, как хвороба поселилась в их доме. Поначалу думали, пройдет. Раз или два мать и вовсе обмолвилась, что к счастью: до свадьбы никто девку не попортит. Но время шло, а болезнь не уходила. И тогда Дола замкнула на ключ сундук с приданым, а дочери строго-настрого запретила перед кем-либо красоваться.
Зато Крапива радовалась за Лассу. Ее Свея подарками не обижала. Стоило отлучиться куда, всегда с гостинцами возвращалась. Привозила она дары и для Крапивы, да только та все одно их не носила. Лишь прятала под потолком в сарае да перебирала время от времени.
Для вечери со шляхами травознайка тоже не стала бы искать особый убор. Да своя одёжа после тяжелого дня была – без слез не взглянешь. Тогда Крапива осторожно открыла Лассин сундук. Подруга не скупилась, всегда предлагала выбрать что-то из своего, если случался праздник. Не обидится и на этот раз… Да только Крапива все одно робела. Наряды у Лассы были пестрые, броские. Где с вышивкой, где с кисточками. У Крапивы ажно в глазах зарябило! Но делать нечего, не в грязное же одеваться. Она выбрала сарафан попроще да потемнее и рубаху с высоким воротом. Подруга бы в таком корову доить пошла, а Крапиве – наряд на праздник.
Шлях, назвавшийся Шатаем, ждал на крыльце. Крапива выглянула в щелочку: ушел, может?
Шатай сидел на ступеньках, по-степному подогнув под себя ноги. Странные они, шляхи эти. Мало что кожа их почти что желтая, схожая со степной землей, а глаза узки, точно пчелы покусали. Так еще и одевались, будто дети малые: штаны широкие, перехвачены бечевочкой у ступней, рубахи длинные, такие только девкам под понёву надевать, да с разрезами до пояса. И нрав особый. Давно бабы в Тяпенках усвоили: хочешь уберечь мужа, выходи к шляхам сама. Женщинам степняки никакого зла не сделают, скорее меж собой передерутся, а вот мужика зарезать им ничего не стоит. И Крапиве страсть как не хотелось, чтобы отбившийся от племени чужак что худое натворил. Лучше уж и правда отвести его к остальным.
– Пойдем, господине…
– Гдэ господинэ? – хохотнул Шатай. – Нэ вижу!
Крапива спрятала улыбку в ладонях:
– Шатай… Пойдем.
Тот плавно поднялся, и не поймешь, как ноги успел расплести. Скомандовал:
– Вэди!
Сильно бы шляху пришлось постараться, чтобы заплутать: костер у ворот виднелся от каждого двора, знай иди на свет. Но перечить травознайка не решилась. Не решилась бы она и разговор завести, да Шатай за двоих болтал.
– Ваши мужчины трусливы, как пищухи! Прячутся по домам, пока их жены подносят нам питиэ. Они нэ достойны красоты дщэрэй Рожаницы!
Крапива комкала в руках край пояса и не знала, что ответить. Ей посчастливилось не застать шляховых набегов, но как-то раз матушка глотнула лишней медовухи и рассказала, как оно бывает.
Она рассказала, что степняки приходят медленно. Их кони мерно и тяжело опускают копыта на землю, и звук этот словно набат. Им не помеха запертые ворота и высокий частокол – шляхи лазают по ним что звери, сжимая зубами кривые мечи. Они быстры и ловки, безжалостны и кровожадны. Они не трогают женщин, но убивают мужчин так, что никто не пожелал бы остаться в живых, увидев подобное. Дола обыкновенно прятала косы под плотным платком, и тогда Крапива узнала, отчего так. Оттого что волосы матери сплошь были седыми.
Веселый шлях, что носил имя Шатай, не причинил бы Крапиве зла. Не он валял ее в поле ржи, не он задирал понёву. Но те, которые пришли с ним, сулили горе Тяпенкам. И девичье пение, что далеко разносилось в сумерках, несло не радость. Оно лишь заглушало страх.
Когда до большого костра, разведенного нарочно для встречи опасных гостей, оставалось всего ничего, Шатай замер. Он глянул Крапиве в глаза, и она нутром ощутила: в темени или при свете дня, а разглядит каждое движение и взмах ресниц.
– Скажи, Крапива, что прячэт от нас Матка Свэя?
Девка и сама бы своему лепету не поверила, но поделать ничего не могла:
– Помилуй, господине, как можно…
– Нэ ври мнэ. Она задумала зло?
– Мы не посмели бы…
Будь на месте шляха срединник, он не утерпел бы и стиснул девкин подбородок, заставляя поднять взгляд. И не думал бы, больная она али здоровая. Шляхи были приучены без дозволения женщин не трогать. Шатай лишь приблизился к ней так близко, что Крапива ощутила его дыхание на щеках. Оно пахло горелой травой.
– Отвэчай.
– Никто не задумал против вас дурного. Свея… Мы все хотим мира.
– Мир – что упрямый конь. Поводья удэржит только сильная рука. Эсли ваша Матка задумала зло, эта рука пэрэрэжэт глотки всэм мужам в эе роду.
Родом шляхи звали не тех, кто одной крови, а тех, кто живет на одной земле. Стало быть, мужами в роду Свеи считались и нелюдимый Деян, отец Крапивы, и молодшие братья, пока даже не отрастившие усов. У девицы во рту пересохло, а глаза застелила белесая пелена. Она молвила:
– Когда боги создавали шляхов, забыли вложить им в грудь сердце.
– Нэ забыли. Нарочно нэ стали, – ответил Шатай.
Шляхи расселись вкруг костра и один за другим славили плодородную землю. Каждой девке, что обносила воинов питьем, ведомо было, к чему ведут такие речи: спросит завтра вождь, не прогневится ли Матка, если гости покинут ее владения, и станет ждать, что ответит. Ежели накажет вернуться и кликнет мужиков, чтоб принесли гостинец в дорогу, то уедут мирно. И гостинец известно какой – десятая часть припасов, что имеется в деревне. А если не докумекает, как себя повести, начнется бой. И тогда шляхи сами возьмут, сколько пожелают.
Рыжие отсветы пламени лизали суровые лица, отражались в темных глазах. Ласса сидела подле вождя ни жива ни мертва: где матушка? Когда Крапива подвела Шатая к своим, подруга заметила ее и только что навстречу не бросилась. Ну как тут развернуться да уйти?
Чашу с медом Крапиве никто подать не решился – ну как ненароком коснется? Пришлось самой наливать из кувшина и нести. Благо тяпенские привычно обходили хворобную, а шляхи даже в шутку не ухватили бы за запястье. Крапива низко поклонилась вождю, и рядом с ним мороз пробежал по коже.
– Отведай угощения, господине! Свежего ветра в твои окна!
– Свэжэго вэтра, – отозвался вождь, нехотя принимая чашу.
Отчего же нехотя? Да оттого, что сидел, сжимая Лассину руку, а пришлось отпустить. Та сразу почуяла, что старший в племени Иссохшего Дуба зол. А и как не злиться, когда Матка не пожелала сама потчевать, дочь подослала. Не знал вождь, что Свея другим гостем занята. Вот и пришлось Лассе подластиться: сначала угощение поднесла, потом села рядом на мохнатую шкуру, а когда вождь сдвинул брови к переносице, и вовсе вложила ладонь в его – широкую да сухую. Угрюмый воин мигом повеселел! Теперь же, когда сам разжал пальцы, Ласса поспешила вскочить.
Улучив мгновение, она шепнула подруге:
– Крапива, серденько мое, сбегай до матушки! Сил моих нет, боюсь я этих диких! Не уважу сама…
Крапива кивнула. Если Свея до сих пор не явилась, уж не случилось ли чего?
Девица будто бы вернулась к уставленному снедью столу, что хозяюшки вынесли во двор, а сама нырнула в темноту – и поминай как звали. Общинный дом стоял в самой середке Тяпенок, в стороне от ворот, где шел пир. Пока девка до него дошла, страху натерпелась! Все мстилось, следит кто-то, царапает спину недобрым взглядом.
Крыша Старшего дома не курилась дымком, дверь была плотно затворена, и казалось, будто бы внутри и вовсе никого нет. Крапива решила, что разминулась со Свеей, но все ж заглянула внутрь – убедиться. И хорошо, что заглянула, потому что Матке подмога была ох как нужна!
Баба ходила по избе от стены к стене, и лицо ее было красным. Она размахивала руками, доказывая что-то, а говорить старалась тише. Княжич же стоял перед нею, упрямо скрестив руки на груди. Половина лица его, шея и ладони сплошь были в ожогах, но лечение даром не прошло – уже не саднили. Дядька Несмеяныч тыкал кочергой потухшие угли в очаге и думал о своем.
Когда Крапива открыла дверь, все трое обернулись к ней, а Матка и вовсе чуть дух не испустила.
– Крапива, ты? Я уж решила…
Что там решила Свея, девица узнать не успела, потому что княжич вдруг поменялся в лице и сказал:
– Хорошо, будь по-твоему.
Дубрава Несмеяныч аж рот разинул: неужто своевольный воспитанник внял словам мудрой женщины?
Влас же докончил:
– Но в уплату вот ее возьму. – И он кивнул на Крапиву.
У девицы язык отнялся, а Свея уперла руки в боки:
– Ты, княжич, никак умом повредился?
Дубрава выпрямился, навроде как угрожающе, а у самого ухмылка в усах так и гуляет!
– Не бывало у нас такого, чтобы людьми плату брали!
Княжичу же слова Матки что сухой горох.
– Не в рабыни беру у тебя девку, а в жены.
Свея глянула на Крапиву: на той лица не было, какие уж тут сваты?
– Это ты, княжич, у ее отца с матерью спрашивай. Я девку неволить не стану.
Крапиве аккурат под материну юбку спрятаться и захотелось, лишь бы не стоять перед княжичем. Статный и могучий, с гордо выпрямленной спиной, точно вырезанный из темного дерева. Любая девка рассудка бы от счастья лишилась, прильнув к его груди! Вот только красота боле не обманывала взор: ожоги сделали лик княжича столь же уродливым, сколь и душа.
