Джеймс Клавелл
Король крыс
Теперь, когда производство табака запущено, Кинг мог энергично взяться за дело, связанное с бриллиантом…
Шипение закипающего кофейника оторвало Кинга от размышлений. Он выскользнул из-под противомоскитной сетки и отпер черный ящик. Кинг насыпал в воду три полные ложки кофе и добавил щепотку соли. Когда вода покрылась пеной, снял кофейник с плитки и подождал, пока кофе не отстоится.
Хижина наполнилась запахом кофе, дразня людей, которые еще не спали.
– Боже! – непроизвольно воскликнул Макс.
– В чем дело, Макс? – спросил Кинг. – Не можешь заснуть?
– Нет. Слишком много мыслей у меня в голове. Думаю, мы можем до черта заработать на этом табаке.
Текс тревожно заерзал, вдыхая аромат кофе.
– Этот запах напоминает мне о нефтеразведочных работах.
– Как это? – Кинг налил в кофейник холодной воды, чтобы осадить гущу, потом бросил полную ложку сахара в свою кружку и наполнил ее кофе.
– Самое приятное в буровых работах наступает утром. После длинной, тяжелой ночной смены на буровой вышке. Когда перед рассветом сидишь со своими дружками с первой дымящейся чашкой яванского кофе. А кофе горячий и сладкий и в то же время чуточку горький. И можно видеть, как над Техасом, над путаницей нефтяных вышек встает солнце. – Последовал долгий вздох. – Вот это жизнь, парни.
– Я никогда не был в Техасе, – сказал Кинг. – Был везде, но не в Техасе.
– Это благословенная Богом земля.
– Хочешь кофе?
– Ты же знаешь. – Текс тут же оказался рядом со своей кружкой. Кинг налил себе кофе по второму разу. Потом дал полчашки Тексу.
– Макс?
Макс тоже получил свои полчашки. Он быстро выпил кофе.
– Я приготовлю это для тебя утром, – сказал он, забирая кофейник с гущей.
– О’кей. Спокойной ночи, ребята.
Кинг снова проскользнул под сетку и убедился, что она плотно подсунута под матрас. Потом с удовольствием лег между простынями. Он видел, как в другом конце хижины Макс добавил в гущу воды и поставил кофейник рядом со своей койкой настаиваться. Он знал, что Макс повторно заварит гущу на завтрак. Сам Кинг не любил повторно заваренный кофе. Он был слишком горек. Но ребята утверждали, что он хорош. «Если Макс хочет повторно заварить его, что ж, отлично», – подумал он, соглашаясь. Кинг не любил опивок.
Он закрыл глаза и переключился мыслями на бриллиант. Он наконец понял, кто его владелец, как добраться до камня, а сейчас, когда удачный случай свел его с Питером Марлоу, смекнул, как надо организовать эту крайне сложную сделку.
«Как только ты понял человека, – повторял Кинг, – узнал его ахиллесову пяту, ты знаешь, как себя вести с ним, как подключить его к своим планам». Да, предчувствие не обмануло его, когда он впервые увидел Питера Марлоу, сидящего на корточках, как индус, в пыли и болтающего по-малайски. Предчувствиями в этом мире надо пользоваться.
Сейчас, думая о своем разговоре с Питером Марлоу после переклички, Кинг почувствовал, как его заливает теплом от предвкушения удачи.
– Ничего не происходит в этой вшивой тюрьме, – невинно произнес Кинг, когда они безлунным вечером сидели под свесом крыши.
– Точно, – согласился Питер Марлоу. – Отвратительно. Каждый день совершенно такой же, как и все остальные. От этого можно спятить.
Кинг кивнул и прихлопнул москита.
– Я знаю парня, который очень хорошо развлекается.
– Ну! Что же он делает?
– Он ночью пролезает через проволоку.
– Боже мой, он напрашивается на неприятности. Должно быть, он сумасшедший!
Но Кинг заметил огонек возбуждения, вспыхнувший в глазах Питера Марлоу. Он молча ждал.
– Зачем он делает это?
– В основном только для потехи.
– Вы имеете в виду развлечение?
Кинг кивнул.
Питер Марлоу тихо присвистнул:
– Не думаю, что у меня хватило бы на это духу.
– Иногда этот тип ходит в малайскую деревню.
Питер Марлоу взглянул за проволоку, в мыслях уносясь в деревню, которая, как все они знали, была расположена на побережье в трех милях отсюда. Однажды Марлоу проник в самую верхнюю камеру тюрьмы и подобрался к крошечному зарешеченному окошку. Он увидел панораму джунглей и деревушку, гнездившуюся на берегу. В тот день в море было много судов. Рыбацкие лодки и вражеские военные корабли, большие и малые, казались островками на водной глади моря. Он не мог оторвать от них взгляда, очарованный близостью моря, и стоял, уцепившись за прутья решетки, до тех пор, пока руки его держали. Немного отдохнув, он собирался опять влезть к окошку и снова выглянуть. Но больше не сделал этого. Никогда. Та картина доставляла слишком сильную боль. Он почти всю жизнь прожил у моря. Уезжая от него, он чувствовал себя потерянным. Сейчас он снова оказался недалеко от моря. Но оно было недосягаемо.
– Очень опасно доверять всей деревне, – сказал Питер Марлоу.
– Нет, если вы с ними знакомы.
– Верно. Этот человек действительно ходит в деревню?
– Он мне так говорил.
– Я не думаю, что даже Сулиман пойдет на такой риск.
– Кто?
– Сулиман. Малаец, с которым я разговаривал сегодня днем.
– Кажется, что это было месяц тому назад, – заметил Кинг.
– Так оно и есть, не правда ли?
– Какого черта такой парень, как Сулиман, делает в этой тюряге? Почему он не унес ноги, когда война закончилась?
– Его поймали на Яве. Сулиман подрезал каучуковые деревья на плантации Мака. Мак – это один из членов моей группы. Ну, батальон Мака – это был Малайский полк – вывели из Сингапура и послали на Яву. Когда война закончилась, Сулиману пришлось остаться с батальоном.
– Черт, он ведь мог исчезнуть! Их ведь миллионы на Яве…
– Яванцы сразу обнаружили бы его и, может быть, выдали.
– А как же насчет зоны совместного процветания? Вы же знаете, как это – Азия для азиатов?
– Боюсь, это пустые слова. Яванцам много пользы это тоже не принесло. Особенно если они не подчинялись приказам.
– Что вы имеете в виду?
– В сорок втором году, осенью, я был в лагере рядом с Бандунгом, – сказал Питер Марлоу, – в горах Явы, в центре острова. Тогда вместе с нами там было полно солдат с Амбона и Манадо и много яванцев, они служили в голландской армии. Ну а яванцам трудно приходилось в лагере, потому что многие из них были из Бандунга и их жены и дети жили сразу за оградой. Долгое время они имели обыкновение выбираться наружу и проводить там ночь, а перед рассветом возвращаться в лагерь. Он слабо охранялся, так что это было несложным делом. Хотя для европейцев представляло опасность, потому что яванцы могли выдать вас японцам и судьба ваша была бы решена. Однажды японцы отдали приказ, что любой пойманный вне лагеря будет расстрелян. Яванцы, конечно же, решили, что это относится ко всем, кроме них. Кроме того, им сообщили, что через пару недель их все равно выпустят. Однажды утром семерых из них поймали. На следующий день нас построили. Весь лагерь. Яванцев поставили к стенке и расстреляли. Прямо перед нами, вот так. Семь тел похоронили с военными почестями там, где они упали. Потом япошки развели небольшой палисадник вокруг могил. Они посадили цветы, обнесли всю площадку белым кантом и установили надпись на малайском, японском и английском: «Эти люди погибли за свою страну».
– Да вы шутите!
– Отнюдь. Но самое забавное, что именно японцы поставили почетный караул около могилы. После этого каждый японский охранник, каждый японский офицер, проходя мимо «святыни», отдавал честь. Каждый. И в то же время каждый военнопленный должен был встать и кланяться, если в пределах видимости появлялся любой японский солдат. Если вы не делали этого, то получали прикладом винтовки по голове.
– Непонятно.
– Для них понятно. Таков восточный склад ума. Для них все абсолютно понятно.
– Черт возьми, непонятно! Совсем непонятно!
– Вот почему я не люблю их, – задумчиво произнес Питер Марлоу. – Я боюсь их, потому что у вас нет критериев для того, чтобы оценивать их поступки. Они ведут себя так, как не должны были бы. Никогда.
– Я в этом не разбираюсь. Они знают цену деньгам, и вы можете в большинстве случаев доверять им.
– Вы имеете в виду бизнес? – рассмеялся Питер Марлоу. – Ну, мне про это ничего не известно. Но что касается самих людей… А, вот еще. В другом лагере на Яве – они все время перемещали нас с места на место, не так, как на Сингапуре, – тоже недалеко от Бандунга, был японский охранник, более человечный. Он не бросался на пленных, как большинство из них. Этого человека мы привыкли называть Санни[13], потому что он всегда улыбался. Санни любил собак. И всегда ходил по лагерю, окруженный полудюжиной псин. Его любимицей была овчарка – сука. Однажды эта собака принесла щенков, щенки были самыми смышлеными из всех, которых мы когда-либо видели, а Санни почти самым счастливым японцем на земле, он учил щенков, смеялся и играл с ними. Когда они научились ходить, он сделал для них поводки из бечевки и ходил по лагерю, таща их за собой. Однажды он тянул за собой щенков, а один из них сел на задние лапы. Знаете, как ведут себя щенки, когда устают? Они просто садятся. Поэтому Санни немного его проволок, потом рванул по-настоящему. Щенок взвизгнул, но с места не сдвинулся. – Питер Марлоу сделал паузу и свернул сигарету. Потом продолжил: – Санни ухватился за бечевку и начал раскручивать щенка у себя над головой. Он, наверное, дюжину раз крутанул его, хохоча так, будто это была величайшая шутка в мире. Потом, когда визжащий щенок набрал скорость, он крутанул его последний раз и отпустил бечевку. Щенок пролетел, должно быть, футов пятьдесят в воздухе. А когда он ударился о твердую как железо землю, то лопнул, словно спелый помидор.
– Подонок!
Спустя минуту Питер Марлоу сказал:
– Санни подошел к щенку, посмотрел на него, потом залился слезами. Один из наших ребят раздобыл лопату и закопал то, что осталось, и все это время Санни терзался своим горем. Когда могила была разглажена, он вытер слезы, дал пленному пачку сигарет, ругал его в течение пяти минут, со злостью пнул прикладом винтовки в пах, потом поклонился могиле, поклонился ударенному человеку и зашагал прочь, сияя от счастья, в сопровождении других щенков и собак.
– Быть может, он был просто сумасшедшим? Сифилитиком? – Кинг медленно покачал головой.
– Нет, Санни таким не был. Кажется, что японцы ведут себя как дети, но у них мужские тела и мужская сила. Они просто смотрят на вещи так, как это делают дети. Их видение жизни не прямое, как у нас, а искаженное.
– Я слышал, что после капитуляции на Яве было скверно, – сказал Кинг, чтобы заставить собеседника продолжать рассказ. Ему понадобился почти час, чтобы Питер Марлоу разговорился, и сейчас он хотел, чтобы тот почувствовал себя непринужденно.
– В каком-то смысле да. Конечно, на Сингапуре было больше ста тысяч солдат, поэтому японцам следовало быть чуть осторожнее. По-прежнему существовала субординация, и многие соединения остались нерасформированными. Японцы наступали вовсю в направлении Австралии и не слишком тревожились, если военнопленные вели себя прилично и сами организовывались в лагеря. Некоторое время то же самое происходило на Яве и Суматре. Они хотели нажать и оккупировать Австралию, а потом всех нас сослать туда в качестве рабов.
– Вы сумасшедший, – заявил Кинг.
– О нет. Это сказал мне японский офицер после того, как меня схватили. Но когда их наступление было остановлено в Новой Гвинее, они принялись наводить порядок в своем расположении. На Яве нас было не очень много, поэтому они могли позволить себе грубо обращаться с нами. Они говорили, что у нас нет офицерской чести, ведь мы позволили взять себя в плен. Поэтому они не хотели считать нас военнопленными. Они постригли нас и запретили носить офицерские знаки различия. В конце концов нам разрешили вновь «стать» офицерами, хотя так и не позволили отрастить волосы. – Питер Марлоу улыбнулся. – Как вы попали сюда?
– Обычное дерьмо. Мы строили летную полосу. На Филиппинах. Нам пришлось спешно сматываться оттуда. Первое судно, на которое мы смогли сесть, направлялось сюда, поэтому мы и выбрали его. Мы считали, что Сингапур так же неприступен, как и Форт-Нокс. К тому времени, когда мы добрались сюда, японцы были уже в Джохоре. Началась паника, и все парни ушли с последним конвоем из Сингапура. Я же решил, что это рискованное мероприятие. Конвой подорвался в море. Я поработал головой – и вот я жив. В большинстве случаев погибают только болваны.
– Не думаю, что у меня достало бы ума не ехать, если бы представилась такая возможность, – признался Питер Марлоу.
– Нужно заботиться только о себе, Питер. Никто больше этого делать не будет.
Питер Марлоу надолго задумался. Из темноты ночи долетали обрывки разговоров. Иногда гневные ругательства. Шепот. Гудели тучи москитов. Издалека доносилась скорбная перекличка пароходных гудков. Пальмы, четко выделяющиеся на фоне темного неба, шевелили листьями. Сухая ветка отвалилась от вершины пальмы и с треском упала в джунгли.
Питер Марлоу нарушил молчание:
– Этот ваш друг… Он действительно ходит в деревню?
Кинг посмотрел в глаза Питеру Марлоу.
– Вы хотите пойти? – спросил он тихо. – В следующий раз, когда я пойду?
Слабая улыбка тронула губы Питера Марлоу.
– Да.
Резкое крещендо москита заставило Кинга вскочить. Он нашел фонарик и осветил сетку изнутри. На сетке сидел москит. Кинг ловко прихлопнул его. Потом дважды проверил, нет ли дырок в сетке, и снова лег.
Через минуту он выкинул все мысли из головы. Сон быстро и спокойно овладел Кингом.
Питер Марлоу все еще не мог заснуть на своей койке, почесывая клопиные укусы. Слова Кинга вызвали слишком много воспоминаний…
Он вспомнил корабль, на котором его, Мака и Ларкина привезли с Явы год назад.
Японцы приказали коменданту Бандунга, одного из лагерей на Яве, предоставить тысячу человек для вывода на работы. Пленных должны были послать в другой лагерь неподалеку на две недели, обеспечив их хорошей едой – двойными пайками и сигаретами. Потом их предполагалось перевести в другое место. Прекрасные условия для работы.
Многие пленные напросились на работы из-за двухнедельного срока. Некоторым приказали. Мак записал себя, Ларкина и Питера Марлоу.
– Никогда ничего нельзя угадать заранее, парни, – уговаривал он, когда они обругали его. – Если бы мы могли добраться до какого-нибудь крошечного острова. Я и Питер знаем язык. Да и хуже, чем здесь, там не будет.
Поэтому они решили поменять известное зло на неизвестное.
У сходней возле крошечного грузового парохода топталось много охранников и два японца, одетых в белое, с лицами, закрытыми белыми масками. За их спинами висели большие сосуды, а в руках были опрыскиватели, подключенные к сосудам. Все военнопленные и их пожитки были опрысканы, чтобы не занести яванских микробов на чистое судно.
Маленький загаженный трюм на корме кишел крысами и вшами. Пространство в центре его было размером двадцать на двадцать футов. Вокруг трюма, прикрепленные к корпусу судна, от палубы до самого верха шли пять рядов широких полок. Расстояние между полками составляло три фута, а их ширина – десять футов.
Японский сержант показал пленным, как нужно сесть на полках, скрестив ноги. Пять человек в затылок друг другу, еще пять и еще. До тех пор, пока все полки не были забиты.
Когда послышались испуганные протесты, сержант заявил, что таким способом перевозят японских солдат, а если это подходит для славной японской армии, то вполне подойдет и для белых отбросов. Первые пять человек исчезли, задыхаясь в удушающей темноте, под угрозой револьвера, а толпа пленных, спускавшихся в трюм, напирала и заставляла остальных забираться на полки. На этих пленных нажимали, в свою очередь, сзади идущие. Колено к колену, спина к спине, бок к боку. Непоместившиеся пленные, почти сто человек, стояли, стиснутые, на маленькой площадке, размером двадцать на двадцать футов, радуясь, что они не попали на полки. Люки все равно еще не были задраены, и в трюм заглядывало солнце.
Сержант повел вторую колонну, в которой были Ларкин, Мак и Питер Марлоу, в носовой трюм, и его тоже стали забивать пленными.
Когда Мак добрался до насыщенного пара́ми дна трюма, он судорожно вдохнул и потерял сознание. Питер Марлоу и Ларкин подхватили его и под оглушительный шум, с руганью, пробились по трапу назад на палубу. Охранник попытался затолкать их обратно. Питер Марлоу кричал, умолял и показывал на трясущееся лицо Мака. Охранник пожал плечами и дал им пройти, кивнув головой в сторону носа.
Ларкин и Питер Марлоу локтями и руганью освободили место и уложили Мака.
– Что будем делать? – спросил Питер Марлоу Ларкина.
– Пойду и постараюсь найти врача.
Рука Мака уцепилась за Ларкина.
– Полковник… – Его глаза слегка приоткрылись, и он быстро прошептал: – Со мной все в порядке. Мне нужно было как-то вытащить нас из трюма. Христа ради, делайте вид, что вы огорчены, и не бойтесь, если я изображу припадок.
Поэтому они ухаживали за Маком, который горячечно стонал, дрался и выплевывал воду, которую они подносили к его губам. Он выделывал все это до тех пор, пока судно не отчалило. Теперь даже палубы были забиты людьми.
На судне не хватало места, чтобы все могли одновременно сесть. Но поскольку за всем – за водой, рисом, в уборные – стояли очереди, каждый военнопленный на какое-то время мог сесть.
Той ночью шторм трепал судно в течение шести часов. Все пленные, которые находились в трюме, пытались сдержать рвоту, а те, что были на палубе, тщились укрыться от стремительных потоков воды.
На следующий день море было спокойным, небо залито солнцем. За борт упал один пленный. Те, кто был на палубе, и пленные, и охрана, долгое время следили за тем, как он тонул в кильватерной струе судна. После этого за борт никто не падал.
На второй день трех мертвецов погребли в море. Несколько японских охранников выстрелили из винтовок, чтобы придать похоронам военный характер. Служба вышла краткой – надо было стоять в очередях.
Путешествие продлилось четыре дня и пять ночей. Для Мака, Ларкина и Питера Марлоу оно закончилось без приключений.
Питер Марлоу лежал на своем влажном тюфяке, страстно желая заснуть. Но его мозг бесконтрольно метался, вылавливая из глубины ужасы прошлого и страхи перед будущим. Воспоминания, которые лучше отогнать от себя. Не надо вспоминать сейчас, когда ему так одиноко. Не надо вспоминать о ней.
Уже рассветало, когда он наконец заснул. Но даже тогда сон его был мучителен.
Глава 7
Дни сменялись днями и текли монотонной вереницей.
Однажды вечером Кинг пришел в лагерный госпиталь в поисках Мастерса. Он нашел его на веранде одной из хижин. Тот лежал на вонючей кровати в полубессознательном состоянии, глаза его были прикованы к стене.
– Привет, Мастерс, – сказал Кинг, убедившись в том, что никто не подслушивает. – Как себя чувствуешь?
Мастерс смотрел на него, не узнавая:
– Чувствую себя?
– Конечно.
Прошла минута, прежде чем Мастерс пробормотал:
– Не знаю. – Струйка слюны сбежала по его подбородку.
Кинг вынул свою коробочку с табаком и наполнил им пустую табачную коробку, которая лежала на столе рядом с кроватью.
– Мастерс, – сказал Кинг, – спасибо за то, что сообщил мне.
– Сообщил?
– Сообщил мне о том, что прочитал на куске газеты. Я только хотел поблагодарить тебя, дать тебе немного табака.
Мастерс напрягся, вспоминая.
– А… а! Нехорошо шпионить за приятелем. Дерьмо, полицейский шпик!
Потом он умер.
Подошел доктор Кеннеди и аккуратно натянул грубую простыню на голову Мастерса.
– Твой друг? – спросил он Кинга, его усталые глаза смотрели холодно из-под косматых бровей.
– В какой-то степени, полковник.
– Ему повезло, – заметил врач. – Сейчас он уже не чувствует боли.
– Это один из способов смотреть на вещи, сэр, – вежливо ответил Кинг. Он взял со стола табак и высыпал его снова в свою коробочку. Мастерсу он больше не понадобится. – От чего он умер?
– От отсутствия желания жить. – Доктор подавил зевок. Зубы его были не чищены, волосы висели прямыми сальными прядями, а руки были розовыми и безукоризненно чистыми.
– Вы имеете в виду волю к жизни?
– Это один из способов смотреть на вещи. – Доктор сердито взглянул на Кинга. – Это единственное, от чего ты не сможешь умереть, так ведь?
– Черт возьми, нет, сэр!
– Что делает тебя таким непобедимым? – спросил доктор Кеннеди, ненавидя это огромное тело, которое излучало здоровье и силу.
– Я не понял вас, сэр.
– Почему с тобой все в порядке, а с остальными нет?
– Мне просто повезло, – сказал Кинг и собрался уходить, но доктор схватил его за рубашку:
– Это нельзя объяснить просто удачей. Нельзя! Может быть, ты дьявол, посланный, чтобы подвергнуть нас испытанию? Ты кровопийца, лжец и вор…
– Послушайте, вы! Я никогда ничего не крал и никого не обманывал в своей жизни, так что увольте!
– Тогда скажи мне, как это у тебя получается? Как? Это все, что я хочу знать. Разве ты не понимаешь? Ты являешься ответом для всех нас. Ты либо добро, либо зло, и я хочу понять, что ты есть.
– Вы сошли с ума, – буркнул Кинг, вырывая руку.
– Ты можешь помочь нам…
– Помогите себе сами. Я забочусь о себе. Вы позаботьтесь о себе. – Кинг заметил, что белый халат доктора Кеннеди болтается на его тощей груди. – Вот, – сказал он, давая доктору остаток пачки «Куа». – Покурите. Это хорошо успокаивает нервы, сэр. – Он повернулся и широким шагом двинулся на улицу. Он ненавидел госпитали. Он ненавидел вонь, болезни и беспомощность докторов.
Кинг презирал слабость. «Этот доктор, – подумал он, – припадочный какой-то, сукин сын. Этот псих долго не протянет. Как и Мастерс, бедолага! Хотя, может быть, все-таки он не был бедолагой – просто Мастерсом, слабым и потому ни к черту не годным. Мир – это джунгли, выживают сильнейшие, слабые умирают. Либо ты, либо кто-то другой. Это было справедливо. Иного пути нет».
Доктор Кеннеди уставился на сигареты, благословляя свою удачу. Он закурил одну. Все его тело впитывало сладость никотина. Потом он прошел в палату к Джонни Карстерсу, кавалеру ордена «За выдающиеся заслуги», капитану 1-го танкового полка, который был почти трупом.
– Держи, – сказал он, давая ему сигарету.
– А вы-то как, доктор Кеннеди?
– Я не курю, никогда не курил.
– Счастливчик! – Джонни закашлялся от дыма и вместе с мокротой отхаркнул немного крови. От кашля сжался его кишечник, отчего струей изверглась кровавая жидкость, так как мышцы заднего прохода давно ослабли. – Док, – простонал Джонни, – пожалуйста, наденьте на меня ботинки. Я должен встать.
Старый доктор поискал ботинки. Разглядеть что-либо было трудно, потому что ночник в палате был тускл и тщательно затемнен.
– Нет здесь никаких ботинок, – проворчал он, глядя близоруко на Джонни, который сел на край кровати.
– Ох! Ну тут уж ничего не поделаешь.
– Какие они были?
Слезы тоненькой ниточкой потекли из глаз Джонни.
– Я берег эти ботинки. В них я всю жизнь проходил. Единственное, что у меня осталось.
– Хочешь еще сигарету?
– Докуриваю, спасибо.
Джонни снова лег на свою изгаженную постель.
– Жалко мне ботинок, – посетовал он.
Доктор Кеннеди вздохнул, снял свои ботинки без шнурков и надел на ноги Джонни.
– У меня есть еще пара, – соврал он, стоя босиком. Спина его болела.
Джонни пошевелил пальцами ног, наслаждаясь ощущением грубой кожи. Он сделал попытку взглянуть на них, но это оказалось непосильным для него.
– Я умираю, – сказал он.
– Да, – ответил врач.
Было время – да было ли оно когда-нибудь? – когда он был обязан соблюдать врачебную этику у постели умирающего. Сейчас в этом не было резона.
– Довольно бессмысленно, не правда ли, док? Двадцать два года – и ничего. Из небытия в небытие.
Дуновение ветерка принесло в палату надежду на скорое наступление рассвета.
– Спасибо за то, что одолжили мне ботинки, – прошептал Джонни. – Это то, что я всегда сам себе обещал. У мужчины должны быть ботинки.
Он умер.
Доктор Кеннеди снял ботинки с Джонни и обулся.
– Санитар! – крикнул он, увидев одного из них на веранде.
– Слушаю, сэр! – жизнерадостно сказал Стивен, подходя к врачу и держа в левой руке бадью с испражнениями.
– Пришлите похоронную команду забрать еще одного. Ах да, вы можете перестелить койку сержанта Мастерса. Она освободилась.
– У меня просто рук на все не хватит, полковник, – возразил Стивен, ставя на пол бадью. – Я должен принести три судна для коек десятой, двадцать третьей и сорок седьмой. А бедному полковнику Хаттону так неудобно. Я только было собрался сменить ему повязки. – Стивен посмотрел на кровать и покачал головой. – Ничего, кроме покойников…
– Такова работа, Стивен. По крайней мере, мы можем похоронить их. И чем скорее, тем лучше.
– Я тоже так думаю. Бедные ребята. – Стивен вздохнул и изящно промокнул пот на лбу чистым носовым платком. Потом положил платок в карман белого медицинского комбинезона, подхватил бадью, слегка покачнулся под ее весом и вышел.
Доктор Кеннеди презирал его, презирал за жирные черные волосы, выбритые подмышки и выбритые ноги, но винить не мог. Гомосексуализм был способом выжить. Мужчины дрались из-за Стивена, делились с ним пайками, угощали сигаретами, делали все, лишь бы временно попользоваться его телом. А что же, задавал сам себе вопрос доктор, такого отвратительного в этом? Если вдуматься, «нормальная половая жизнь» клинически так же отвратительна.
Жесткой рукой он рассеянно почесал мошонку, потому что зуд сегодня был нестерпимым. Он непроизвольно коснулся своего пениса. Тот был бесчувственный. Дряблый.
Доктор вспомнил, что уже несколько месяцев у него не было эрекции. Это только из-за плохого питания. Не надо волноваться. Мы выйдем отсюда, будем нормально питаться, все станет на свои места. Мужчина в сорок три года все еще мужчина.
Вернулся Стивен с похоронной командой. Тело положили на носилки и унесли. Стивен поменял единственную простыню. Тут же внесли другие носилки и помогли новому больному лечь на кровать.
Доктор Кеннеди автоматически пощупал его пульс.
– Завтра начнется приступ, – сказал он. – Это просто малярия.
– Да, доктор. – Стивен бодро взглянул на врача. – Дать ему хинина?
– Конечно дать хинина!
– Простите, полковник, – едко произнес Стивен, вскидывая голову. – Я всего лишь задавал вопрос. Полагается, что только врачи уполномочены назначать лекарства.
– Ну так дайте ему хинина и, ради бога, Стивен, перестаньте притворяться проклятой бабой!
– Как! – Браслеты Стивена звякнули, когда он задрал нос и повернулся спиной к больному. – Довольно несправедливо бросаться на человека, доктор Кеннеди, когда он старается сделать лучше.
Доктор Кеннеди обругал бы Стивена, но в этот момент в палату вошел доктор Прюдом:
– Добрый вечер, полковник.
– А, привет. – Доктор Кеннеди благодарно повернулся к нему, понимая, что было бы глупостью ругаться со Стивеном. – Все в порядке?
– Да. Можно вас на минутку?
– Конечно.
Прюдом был маленьким спокойным человеком с куриной грудью, руки его были покрыты пятнами – следами многолетней работы с химикатами. Голос у него был серьезный и спокойный.
– Завтра две операции по поводу аппендицита. Одного только что притащили в пункт первой помощи.
– Ладно. Я осмотрю их перед тем, как уходить.
– Хотите оперировать? – Прюдом бросил взгляд в дальний конец палаты, где Стивен держал таз перед больным, которого рвало.
– Да. Дайте мне чем-нибудь заняться, – сказал Кеннеди.
Он пристально всмотрелся в темный угол. При тусклом свете затененной лампы хорошо видны были длинные изящные ноги Стивена и изгиб его ягодиц, выделяющихся под облегающими шортами.
Чувствуя на себе их пристальные взгляды, Стивен посмотрел в их сторону и улыбнулся:
– Добрый вечер, доктор Прюдом.
– Привет, Стивен, – ласково ответил Прюдом.
К своему ужасу, доктор Кеннеди увидел, что Прюдом все еще смотрит на Стивена.
Прюдом повернулся к Кеннеди, заметив его потрясение и отвращение.
– Ах да, кстати, я закончил вскрытие человека, которого нашли в выгребной яме. Смерть наступила от удушья, – добавил он.
– Если вы находите сначала голову человека на полпути до дна ямы, то более чем ясно, что смерть наступила от удушья.
– Верно, доктор, – легко согласился Прюдом. – Я указал в свидетельстве о смерти: самоубийство из-за нарушения душевного равновесия.
– Тело опознано?
– О да. Сегодня днем. Он был австралийцем. Пленного звали Гёбл.
Доктор Кеннеди потер лицо:
– Я бы не расстался с жизнью таким образом. Ужасно!
Прюдом кивнул, и его взгляд переключился на Стивена.
– Я вполне согласен. Его, конечно, могли бросить в яму.
– Нашли какие-нибудь признаки насильственной смерти на теле?
– Никаких.
Доктор Кеннеди старался не обращать внимания на то, как Прюдом смотрит на Стивена.
– Убийство это или самоубийство, способ ужасен. Ужасен! Думаю, мы никогда не узнаем, как было дело.
– Сегодня днем, как только человек был опознан, произвели короткое расследование. Доказано, что несколько дней тому назад его поймали на воровстве пайков, причитающихся какой-то хижине.
– О! Понятно.
– Как бы там ни было, я хочу сказать, что он заслужил это.
– Думаю, да. – Доктору Кеннеди хотелось продолжить разговор: ему было одиноко, но он видел, что Прюдом интересуется только Стивеном. – Ну, – сказал он, – я лучше пойду с обходом. Хотите присоединиться?
– Благодарю, но я должен подготовить больных к операции.
Выходя из палаты, доктор Кеннеди краем глаза заметил, как Стивен легко коснулся Прюдома, проходя мимо, а тот ответил незаметной лаской. Он услышал смешок Стивена и увидел, как тот открыто ответил на ласку.
Их бесстыдство потрясло доктора. Он знал, что должен вернуться в палату, приказать им разойтись и отдать их под трибунал. Но он слишком устал, поэтому просто прошел в дальний конец веранды.
Воздух был спокоен, ночь темна и беззвучна, луна, как гигантская дуговая лампа, свисала с небесных стропил. Люди еще ходили по тропинке, но были молчаливы. Все ждало наступления рассвета.
Кеннеди посмотрел вверх, на звезды, пытаясь прочесть в них ответ на свой постоянный вопрос. Когда же, о Боже, наступит конец этому кошмару?
Но ответа не было.
Питер Марлоу сидел в офицерском нужнике, наслаждаясь красотой неверного рассвета и удовлетворительной работой кишечника. Первое было делом обычным, второе – редким.
Он всегда занимал задний ряд, когда входил в уборную. Во-первых, по-прежнему ненавидел облегчаться на людях, а во-вторых, не переносил чужого присутствия за своей спиной, а кроме того, наблюдать за другими было развлечением.
Выгребные ямы, двадцать пять футов глубиной, два фута в диаметре, были удалены друг от друга на расстоянии шести футов. Двадцать рядов, спускающихся по склону, по тридцать штук в ряд. Каждое очко оборудовано деревянной крышкой и подвижной заслонкой.
В центре стояло единственное деревянное сиденье. Обычное очко. Этим преимуществом пользовались полковники. Остальным приходилось сидеть на корточках, по-туземному, поставив ноги по обеим сторонам дыры. И никаких ограждений – вся уборная была открыта небу и лагерю.
