Чарльз Диккенс
Приключения Оливера Твиста
Глава 12. Об Оливере заботятся так, как о нем еще никогда не заботились. На сцену снова выступает веселый старый джентльмен и его молодые друзья
Карета катилась быстро почти по тому же самому пути, по которому Оливер впервые входил в Лондон в сопровождении Доджера, но доехав до «Ангела» у Айлингтона, она повернула совсем в другую сторону и остановилась, наконец, у красивого дома в тихой и спокойной улице вблизи Пентонвиля. Здесь, не теряя ни единой минуты, для мальчика приготовили постель, на которую его нежно и осторожно уложили под наблюдением мистера Броунлоу и затем ухаживали за ним с безграничной добротой и внимательностью.
Прошло много дней, в течение которых Оливер оставался нечувствительным ко всем заботам своих друзей. Солнце всходило и заходило, снова всходило и заходило много дней подряд, а мальчик все лежал, вытянувшись на постели, во власти всеразрушающей лихорадки. Никогда червь с такой верностью не источит мертвого тела, с какой медленно пожирающий огонь лихорадки разрушает оболочку живого существа.
Слабый, исхудалый, бледный, Оливер пришел в себя после долгого и тяжелого сна. С трудом приподнявшись на постели и поддерживая голову дрожащей рукой, он со страхом оглянулся вокруг:
– Что это за комната? Куда меня принесли? – спросил он. – Я никогда здесь не спал.
Слова эти он произнес слабым, едва слышным голосом, но их услышали. Занавес кровати раздвинулся, и старая леди с добрым лицом, одетая очень чисто и просто, встала с кресла у самой кровати, в котором она сидела и что-то шила.
– Тише, дорогой мой! – нежно оказала старушка. – Ты должен лежать спокойно, если не хочешь слова заболеть. А ты был очень болен. Так болен, как уж нельзя и быть больнее. Ложись… Вот так, дорогой мой!
И с этими словами старушка нежно уложила голову мальчика на подушку, поправила ему волосы, чтобы они не падали на лоб, и так ласково, с такой любовью заглянула ему в лицо, что он не мог удержаться и, взяв ее руку, своей маленькой исхудалой рукой обвил ее вокруг шеи.
– Спаси нас Господи! – сказала старушка со слезами на глазах. – Какое благородное дитя! Ах ты милый крошка! Что бы чувствовала его мать, если б сидела у его кровати, как все это время сидела я!
– Она, может быть, видела меня, – прошептал Оливер, складывая руки. – Она, может быть, сидела подле меня. Я чувствовал, что она сидела.
– Это ты бредил в лихорадке, милый мальчик! – сказала старушка.
– Может быть, – ответил Оливер. – Небо очень далеко отсюда; все они там очень счастливы и не захотят спуститься вниз, чтобы посидеть у кровати бедного мальчика. Знай она, что я болен, она пожалела бы меня, ибо перед смертью тоже была очень больна. Впрочем, она ничего не знает обо мне, – прибавил Оливер после минутного молчания. – Если бы она видела, как меня колотили, то очень бы горевала, а между тем лицо у нее было всегда такое веселое и счастливое, когда я видел ее во сне.
Старушка ничего не ответила на это; она вытерла сначала глаза, затем очки и принесла Оливеру прохладительное питье. Погладив его нежно по щеке, она сказала ему, чтобы он лежал спокойно, если не хочет заболеть снова.
Оливер старался лежать спокойно отчасти потому, что ему хотелось исполнять все, что ему говорила старушка, а отчасти потому, что разговор утомил его. Вскоре он уснул и снова проснулся от свечи, которую держали у его кровати. При ее свете он увидел какого-то джентльмена, который держал в одной руке большие, громко тикающие часы, а другой попробовал его пульс и сказал, что ему гораздо лучше.
– Правда, голубчик, тебе гораздо лучше? – спросил он.
– Да, сэр, благодарю вас, – ответил Оливер.
– Да, я знаю, что лучше, – сказал джентльмен. – Ты голоден, не правда ли?
– Нет, сэр! – ответил Оливер.
– Гм! – сказал джентльмен. – Нет? Я знал, что нет. Он не голоден, миссис Бэдуин! – продолжал джентльмен с необыкновенно глубокомысленным видом.
Старая леди почтительно склонила голову, как бы желая этим показать, что она всегда считала доктора очень умным человеком. По-видимому, и сам доктор был такого же мнения о себе.
– Ты хочешь спать, голубчик? – спросил он.
– Нет, сэр!
– Нет! – сказал доктор с довольным и уверенным в себе видом. – Не хочешь спать. А пить? Хочешь?
– Да, сэр, очень хочу.
– Так я и знал, миссис Бэдуин, – сказал доктор. – Очень естественно, что ему хочется пить. Дайте ему немного чаю, ма'ам, и кусочек сухого хлеба без масла. Не держите его в сильном тепле, ма'ам! Обращайте также внимание и на то, чтобы ему не было слишком холодно. Будете так добры.
Старая леди ответила ему почтительным поклоном. Доктор попробовал холодное питье, одобрил его и поспешно вышел из комнаты. Сапоги его скрипели крайне внушительно, когда он спускался с лестницы.
Оливер уснул вскоре после его ухода, а когда проснулся, было уже около двенадцати часов. Старая леди ласково пожелала ему спокойной ночи и передала его на попечение только что вошедшей толстой старушке, которая принесла мешочек с молитвенником и большой ночной чепец. Последний она надела на голову, а первый положила на стол и, объявив Оливеру, что она пришла дежурить подле него ночью, придвинула кресло к самому камину и тотчас же погрузилась в сон, прерываемый кивками головы вперед, легкими всхрапываниями и мычанием. Но это, по-видимому, нисколько не мешало ей, и она, потерев свой нос, снова засыпала.
Томительно тянулась эта ночь. Оливер лежал с открытыми глазами, считая на потолке маленькие светлые кружочки, отражаемые горевшим ночником, или следя усталыми глазами за изгибами линий на рисунке обоев. Было что-то торжественное в полумраке и тишине комнаты, и торжественность эта навела мальчика на мысль, что здесь носилось веяние смерти, что она царила здесь в течение многих дней и ночей, что, быть может, страшный, наводящий ужас на душу ее призрак еще витает здесь в сумраке ночи. Мальчик повернулся лицом в подушку и стал с жаром молиться Богу.
Мало-помалу он заснул глубоким сном, целителем всех страданий, тихим и мирным сном, при виде которого бывает жаль разбудить спящего. Кто, будь это даже непробудный сон смерти, пожелал бы вернуться из него к тревогам и волнениям жизни, к заботам настоящего, к страху о будущем и, что хуже всего, к сожалениям о прошедшем?
Был уже совсем ясный день, когда Оливер открыл глаза. Он чувствовал себя веселым и счастливым. Опасный кризис миновал, и он снова вернулся к жизни.
Дня через три он уже сидел в кресле, окруженный подушками, но был еще так слаб, что не мог ходить, а потому миссис Бэдуин на руках снесла его вниз в свою комнату, которую она занимала как экономка. Усадив Оливера в кресло у камина, добрая старушка села подле него и, растроганная тем, что ему лучше, заплакала.
– Не обращай на меня внимания, мой голубчик! – сказала старушка. – Это хорошие слезы. Вот видишь, все уже прошло, и я снова хорошо себя чувствую.
– Вы очень, очень добры ко мне, ма'ам, – сказал Оливер.
– Что за пустяки, мой голубчик! – сказала старая леди. – Твой бульон до сих пор еще не подан, а тебе пора кушать. Доктор разрешил мистеру Броунлоу навестить тебя сегодня утром, и мы должны хорошо выглядеть; чем лучше будет у нас вид, тем это приятнее ему будет.
Старая леди тотчас же засуетилась и, взяв небольшую кастрюлечку, в какой обычно готовят соус, налила туда бульону и поставила его греть. Бульон оказался очень крепким, и Оливер подумал, что если его разбавить таким количеством воды, которого хватило бы на триста пятьдесят нищих, то и тогда он еще был бы достаточно крепким.
– Ты, вероятно, очень любишь картины? – спросила старая леди, заметив, что Оливер не спускает глаз с портрета, висевшего на стене как раз напротив его стула.
– Не знаю, как сказать, ма'ам, – ответил Оливер, продолжая смотреть на портрет, – я почти не видел картин. Какое красивое лицо у этой леди!
– Ах! – сказала старая леди. – Живописцы часто рисуют молодых леди гораздо красивее, чем они есть на самом деле; не делай они этого, дитя, у них было бы мало работы. Выдумай человек такую машину, которая давала бы верный снимок, он никогда не имел бы успеха; это было бы слишком добросовестно. Слишком! – сказала старая леди и расхохоталась от всей души, довольная своей остротой.
– А здесь… верный снимок, ма'ам? – спросил Оливер.
– Да, – ответила старая леди, пробуя, разогрелся ли бульон. – Это портрет.
– Чей, ма'ам? – спросил Оливер.
– Почем же я знаю, голубчик! – ответила старая леди. – Надеюсь, он не похож ни на кого из твоих знакомых? Он действует на твое воображение, мой милый.
– Он такой красивый, – ответил Оливер.
– Что с тобой? Неужели он пугает тебя? – сказала старая леди, замечая к удивлению своему, что мальчик с каким-то испугом смотрит на портрет.
– О нет, нет! – поспешно ответил Оливер. – Но у нее такие печальные глаза, и они все время пристально смотрят туда, где я сижу. У меня так сильно бьется сердце! – продолжал Оливер едва слышным голосом. – Она точно живая, точно хочет говорить со мной, но не может.
– Спаси нас Господи! – воскликнула старая леди. – Не говори так, дитя мое! Ты болен, и поэтому у тебя расстроены нервы. Дай я передвину твое кресло на другое место, чтобы ты не видел портрета. Вот, – продолжала старая леди, приведя в исполнение свои слова, – теперь ты не будешь его видеть.
Портрет, однако, ясно стоял перед глазами Оливера, несмотря на то что его передвинули, но он больше не хотел огорчать добрую старую леди и весело улыбнулся ей, когда она взглянула на него. Миссис Бэдуин, довольная тем, что он успокоился, посолила бульон, положила туда несколько сухариков и подала ему с важным и торжественным видом. Оливер скоро покончил с ним. Не успел он проглотить последнюю ложку, как кто-то тихо постучался в дверь.
– Войдите, – сказала старая леди, и в комнату вошел мистер Броунлоу.
Старый джентльмен зашел очень быстро, как и следовало ожидать, но не успел он надвинуть свои очки на лоб и заложить назад руки под полы своего халата, чтобы ближе рассмотреть Оливера, как все его лицо передернулось. Оливер показался ему таким слабым и исхудалым после болезни! Сделав усилие привстать, чтобы оказать почтение своему благодетелю, он снова упал на кресло. Надо, однако, сказать правду и объяснить, в чем дело. У мистера Броунлоу сердце было до того обширное, что его могло хватить на шесть обыкновенных старых джентльменов, а потому глаза его наполнились слезами под влиянием какого-то гидравлического процесса, который мы, не имея достаточного философского развития, не можем вам объяснить.
– Бедный мальчик, бедный мальчик! – сказал мистер Броунлоу, стараясь откашляться. – Я что-то охрип сегодня утром, миссис Бэдуин! Вероятно, простудился.
– Надеюсь, что нет, сэр! – ответила миссис Бэдуин. – У вас все хорошо просушено, сэр!
– Не знаю, Бэдуин, не знаю, – сказал мистер Броунлоу. – Не подали ли мне вчера сырую салфетку за обедом? Но это пустяки. Как ты себя чувствуешь, голубчик?
– Я очень счастлив, сэр, – ответил Оливер. – Очень благодарен, сэр, за вашу доброту ко мне.
– Добрый мальчик, – сказал мистер Броунлоу. – Вы давали ему кушать, Бэдуин? Несколько глотков вина, например?
– Он только что получил тарелку прекрасного крепкого бульона, сэр, – ответила миссис Бэдуин, делая ударение на последнем слове, как бы желая показать, что бульон – вещь ни с чем не сравнимая.
– Ну! – воскликнул мистер Броунлоу. – Две рюмочки портвейна оказали бы ему несравненно большую пользу. Как ты думаешь об этом, Том Уайт?
– Меня зовут Оливер, – ответил мальчик, с удивлением поднимая глаза на мистера Броунлоу.
– Оливер! – удивился мистер Броунлоу. – А дальше? Оливер Уайт?
– Нет, сэр, Твист, Оливер Твист.
– Странное имя! Почему же ты сказал судье, что тебя зовут Уайтом?
– Я никогда не говорил ему этого, сэр, – с удивлением ответил Оливер.
Это будто бы отзывалось фальшью, и старый джентльмен даже строго взглянул на Оливера. Но нет, сомневаться в нем было невозможно; тонкие, обострившиеся от болезни черты Оливера дышали полной искренностью.
– Недоразумение какое-то, – сказал мистер Броунлоу, который, несмотря на то что не существовало больше никаких причин, чтобы всматриваться в лицо Оливера, не мог оторвать от него взгляда, так как его снова поразило сходство мальчика с каким-то знакомым ему лицом.
– Надеюсь, вы не сердитесь на меня, сэр? – сказал Оливер, с мольбой поднимая глаза.
– Нет-нет! – ответил старый джентльмен. – Но… Что же это такое?.. Смотри же, Бэдуин!
И он указал на портрет, висевший над головой Оливера, а затем на лицо мальчика. Живая копия портрета! Те же глаза, форма головы, рот, каждая черта… Даже выражение лица в эту минуту было одинаковое; самые тонкие линии были воспроизведены с поразительной точностью!
Оливер не понял причины этого восклицания, но оно так взволновало его, что он потерял сознание от слабости. Обстоятельство это заставляет нас удалиться из комнаты, а потому мы воспользуемся этим, чтобы вернуться к двум юным питомцам веселого старого джентльмена и рассказать, что с ними случилось.
Когда Доджер и несравненный друг его мистер Бетс присоединились к погоне, следовавшей по пятам Оливера, виновного в том, что оба незаконным путем присвоили собственность мистера Броунлоу, они действовали в этом случае лишь на основании весьма похвального чувства самосохранения. Уважение к свободе и неприкосновенности личности составляет главное качество истого англичанина, а с тем вместе и его гордость, а потому я вынужден обратить внимание читателя, что такой поступок со стороны мальчиков должен поднять их во мнении всех патриотов, так как служит самым верным доказательством стремления к самозащите и безопасности, что укрепляет и подтверждает закон, лежащий, по мнению всех глубоко и здравомыслящих философов, в основе всех главных проявлений Природы. Те же философы решили, что эта добрая леди действует лишь на основании некоторых правил и теорий и, восторгаясь ее мудростью и сметливостью, упустили из виду, что живые существа должны быть наделены сердцем, великодушными побуждениями и чувствами. Но качества такого рода недостойны, по их мнению, почтенной леди, которая должна стоять неизмеримо выше всех слабостей своего пола.
Имей я намерение еще дальше продолжать свои доказательства истинно философского характера поведения этих молодых джентльменов, то привел бы здесь и тот факт, что они тотчас же оставили всякое преследование, как только им удалось привлечь всеобщее внимание к Оливеру, после чего, избрав наикратчайший путь, немедленно пустились домой. Я не хочу этим сказать, будто прославленные и ученые мудрецы имеют обыкновение сокращать путь ко всем своим великим умозаключениям. Напротив, они увеличивают расстояние до них всевозможными изворотами и спорами, подобно тому, как пьяные люди делают это под давлением непроизвольного течения мыслей. Я хочу сказать, причем самым определенным образом, что многие философы, желая провести свои теории, стараются доказать свою мудрость и предусмотрительность, принимая заранее меры против всевозможных случайностей, которые могли бы нанести им вред. Чтобы достигнуть великого блага, приходится прибегнуть и к небольшому злу, а следовательно, и к таким средствам, одни лишь результаты которых в состоянии оправдать ваш поступок. Мера добра, или мера зла, или различие между тем и другим должны быть всецело предоставлены усмотрению философов и их ясному и беспристрастному взгляду на свое собственное благополучие.
Только пробежав целый лабиринт узких улиц и дворов, мальчики решились отдохнуть, скрывшись в низком и темном проходе. Постояв молча столько, сколько нужно было, чтобы перенести дыхание, мистер Бетс издал вдруг крик восхищения и необыкновенного удовольствия и, разразившись затем громким взрывом хохота, повалился на порог двери, катаясь на нем в припадке невыразимого восторга.
– В чем дело? – спросил Доджер.
– Ха-ха-ха! – орал Чарли Бетс.
– Не кричи так, – сказал Доджер, осторожно оглядываясь вокруг. – Хочешь, чтобы тебя схватили, болван?
– Не могу удержаться, – ответил Чарли, – не могу! Как только вспомню, как он удирал во все лопатки… Тут обежит угол, там наткнется на тумбу и отскочит от нее, точно сам железный, а платок-то у меня в кармане, а я-то кричу во все горло: «Держи вора!» Ох!
Живое воображение Бетса в самых ярких красках представило ему недавно разыгравшуюся сцену, и когда он дошел до этого восклицания, то снова повалился на пол и захохотал громче прежнего.
– Что-то скажет Феджин? – спросил Доджер, пользуясь промежутком наступившего успокоения со стороны своего друга.
– А что, в самом деле? – повторил Чарли Бетс.
– Да… Что? – сказал Доджер.
– Что же ему, собственно, говорить? – спросил Чарли, сразу прервав свой приступ веселости, потому что тон Доджера был весьма многозначителен. – Что же он может сказать?
Мистер Доукинс свистел минуты две, затем снял шляпу, почесал голову и трижды кивнул головой.
– Что ты думаешь? – сказал Чарли.
– Тур-люр, лу-лу, – запел Доджер, и лицо его приняло насмешливое выражение.
Это до некоторой степени объясняло дело, но не удовлетворило мистера Бетса, и он снова спросил:
– Да что ты думаешь, наконец?
Доджер не ответил. Он снова надел шляпу набекрень, подобрал полы своего длинного сюртука под мышки, засунул язык за щеку, полдюжины раз весьма выразительно щелкнул пальцем по переносице, затем повернулся на каблуках и скрылся во дворе. Мистер Бетс в страшном недоумении поспешил за ним.
Шум шагов по скрипучей лестнице спустя несколько минут после вышеприведенного разговора вывел из задумчивости веселого старого джентльмена, который сидел у камина, держа в левой руке хлеб и колбасу, а в правой нож; тут же на треножнике перед ним стояла кастрюля. Злобная улыбка скользнула по его бледному лицу, когда он, повернувшись в сторону дверей, взглянул туда исподлобья и стал прислушиваться.
– Что это значит? – пробормотал он, изменяясь в лице. – Только двое? Где же третий? Не могли же они попасть впросак!
Шаги приближались и наконец послышались на площадке. Дверь медленно открылась, и в комнату вошел Доджер, а непосредственно за ним Чарли Бетс.
Глава 13. Читатель знакомится с новыми лицами, с которыми связаны весьма интересные подробности, касающиеся этого повествования
– Где Оливер? – крикнул еврей, грозно выступая вперед. – Где мальчик?
Молодые воры взглянули на своего учителя, как бы встревоженные, с чего это он сердится, и в то же время в замешательстве переглянулись друг с другом.
– Что случилось с мальчиком? – продолжал еврей, хватая Доджера за шиворот и разражаясь целым потоком ругательств. – Говори, или я задушу тебя!
Мистер Феджин говорил, по-видимому, серьезно, с твердым намерением исполнить угрозу, а потому Чарли Бетс, считавший до сих пор благоразумным держаться от него на почтительном расстоянии, подумал, что не будет ничего удивительного, если затем наступит его очередь. Упав на колени, он поднял громкий протяжный рев, напоминавший нечто среднее между ревом быка и морского рупора.
– Будешь ли ты говорить? – снова заорал еврей и принялся трясти Доджера с такой силой за шиворот, что только каким-то чудом не оторвал весь воротник.
– Попался, вот и все! – сказал Доджер. – Да пустите меня наконец, чего вы?
С этими словами он рванулся в сторону и ловким движением выскользнул из сюртука, оставив его в руках еврея. Затем он схватил большую вилку и сделал вид, что хочет пырнуть ею веселого старичка; сделай он это, и веселость старого джентльмена наверняка улетучилась бы так, что ее было бы мудрено вернуть назад.
Еврей в свою очередь отскочил в сторону с такой быстротой, какую трудно было предположить у человека его лет и такого хилого. Схватив кувшин, он хотел бросить его в голову своего противника, когда протяжный вой Чарли Бетса отвлек его внимание, и он, повернувшись к огорченному юному джентльмену, запустил кувшин ему в голову.
– Эй вы! Какого черта вы тут беснуетесь? – крикнул кто-то густым басом. – Кто из вас осмелился швырнуть в меня эту штуку? Счастье ваше, что в меня попало только пиво, а не кувшин. Задал бы я вам! Впрочем, что тут спрашивать? Кому же другому бросать, как не проклятому богатому грабителю, старому жиду… Он всякое питье бросит, кроме воды, только бы насолить водопроводной компании. Что тут случилось, Феджин? Черт меня возьми, если не весь мой шарф залило пивом! Ну ты, поди сюда, мерзкая ты гадина! Чего стоишь там! Стыдишься своего хозяина? Ну же, скорей!
Человек, прохрипевший эти слова, был крепкого сложения, лет около тридцати пяти, в черном бархатном сюртуке, поношенных драповых брюках, башмаках со шнурками и бумажных чулках, обтягивавших пару крепких ног с толстыми икрами, как бы нарочно созданных для того, чтобы носить кандалы. На голове у него красовалась коричневая шляпа, а на шее грязный платок, порванными концами которого он вытирал себе лицо. Лицо у него было широкое, грубое, глаза мрачные; под одним из них находились разноцветные признаки недавно нанесенного ему удара.
– Войдешь ли ты, наконец? – крикнул этот разбойник с большой дороги.
Белая мохнатая собака с исцарапанной в двадцати местах мордой крадучись вошла в комнату.
– Ты чего это не входил раньше? – спросил ее хозяин. – Что ты, загордился, что ли, и не хочешь водить компанию со мной? Ложись!
Приказание это сопровождалось пинком, отшвырнувшим животное на другой конец комнаты. Но собака, по-видимому, привыкла к этому; спокойно, не издав ни единого звука, она свернулась клубком в углу и, моргая раз двадцать в минуту своими злыми глазами, словно бы занялась обзором всего помещения.
– Да что это с тобой приключилось? Детей обижать вздумал, скаред ты этакий, скряга, ненасытная утроба! – сказал вновь пришедший, принимая самую непринужденную позу. – Удивляюсь, право, что они до сих пор еще тебя не убили. Будь я на их месте, давно сделал бы это. Будь я твоим учеником, давно уже сделал бы так и… Нет, мне не удалось бы тебя продать, потому что куда, собственно, ты годишься? Разве что на то, чтобы закупорить тебя в стеклянную бутылку и показывать как редкую образину? Да вот беда, бутылок подходящих не выдувают.
– Тише, тише, мистер Сайкс! – сказал еврей, дрожа всем телом. – Не говори так громко!
– Только без мистеров, пожалуйста, – ответил Сайкс. – Наверняка замышляешь какую-нибудь пакость, когда говоришь так. Ты знаешь мое имя, ну и зови меня им! Я не отрекусь от него, когда наступит время.
– Хорошо, хорошо, Билль Сайкс, – сказал еврей с притворным унижением. – Ты, кажется, в худом настроении сегодня, Билль.
– Быть может, – ответил Сайкс, – и, насколько мне кажется, ты тоже не особенно бываешь в духе, когда забавляешься тем, что швыряешься горшками или когда прибегаешь к доносам и…
– С ума ты сошел! – сказал еврей, хватая Сайкса за рукав и указывая ему на мальчиков.
В ответ на это мистер Сайкс завязал воображаемый узел под левым ухом и склонил голову на правое плечо; немой знак, превосходно, по-видимому, понятый евреем. Затем на особенном жаргоне, которым был вообще испещрен весь их разговор, и который был бы совершенно непонятен читателю, попросил дать ему стакан водки.
– Не вздумай только положить туда отравы, – сказал мистер Сайкс, кладя шляпу на стол.
Он сказал это в виде шутки, но если бы только он видел зловещую улыбку, пробежавшую по бесцветным губам еврея, когда тот подходил к шкафу, то подумал бы, что ему следует остерегаться, если бы еврей вздумал усовершенствовать продукт водочного завода.
Проглотив два-три стакана водки, мистер Сайкс сделал честь юным джентльменам и заметил их присутствие. Любезность эта повела к разговору, главным предметом которого было поведение Оливера и причина его ареста, причем Доджер делал разные сокращения и изменения в своем отчете о происшествии, которые казались ему необходимыми при настоящих обстоятельствах.
– Боюсь, – сказал еврей, – чтобы он не сказал чего-нибудь, что могло бы нам повредить.
– Весьма возможно, – ответил Сайкс с лукавой усмешкой. – Все и вся узнают теперь о тебе, Феджин!
– Я боюсь, видишь ли, – продолжал еврей, как бы не замечая, что его прервали, и пристально смотря на Сайкса, – что не нам одним придется плясать, а еще многим, кроме нас, и тебе, голубчик мой, несравненно больше, чем мне.
Сайкс вздрогнул и быстро обернулся к еврею, но у старого джентльмена плечи были подняты до самых ушей, а глаза устремлены в противоположную сторону.
Наступила долгая пауза. Каждый член почтенного общества, по-видимому, углубился в свои собственные размышления, не исключая и собаки, которая с выражением некоторого довольства облизывала губы, вероятно, размышляя о том, как она вцепится в ноги первого встречного джентльмена или леди, когда выйдет на улицу.
– Надо найти кого-нибудь, кто мог бы навести справки в полиции, – сказал мистер Сайкс более тихим голосом, чем говорил до сих пор.
Еврей кивнул в знак согласия.
– Если он арестован и не проболтался, то нам бояться нечего, – сказал Сайкс, – а вот когда его выпустят, тогда следует позаботиться о нем. Надо, чтобы кто-нибудь разузнал обо всем.
Еврей снова кивнул головой.
Необходимость такого плана действий была очевидна, но к его исполнению представлялось весьма серьезное препятствие. Дело в том, что Доджер, и Чарли Бетс, и Феджин, и мистер Вильям Сайкс – все, одним словом, питали жестокую и закоренелую антипатию к какому бы то ни было и под каким бы то ни было предлогом соприкосновению с полицией.
Как долго сидели бы они таким образом и смотрели друг на друга, находясь в крайне неприятном состоянии нерешительности, трудно угадать. На этот раз, однако, отгадывать оказалось ненужным. В комнату совершенно неожиданно вошли обе молодые леди, которые приходили раньше, при Оливере. Появление их дало новый толчок разговору.
– Самое подходящее дело! – воскликнул еврей, – Бет пойдет. Да, милая, пойдешь?
– Куда? – осведомилась молодая леди.
– Всего лишь в участок, милая! – ласково сказал еврей.
Считаем своей обязанностью заявить, что молодая леди не сразу и не наотрез объявила, что не желает идти туда; она лишь серьезно и энергично ответила, что готова хоть к черту в зубы, только бы не в участок. Такая вежливая и деликатная уклончивость от ответа указывала на то, что молодая леди наделена добрым характером, который не позволял ей огорчать своих товарищей прямым и резким отказом.
Лицо еврея вытянулось. Он отвернулся от этой леди, которая была ярко, но не особо пышно одета в красное платье, зеленые башмаки и желтые папильотки, и обратился ко второй.
– Нанси, моя милая, – сказал еврей заискивающим тоном, – что ты скажешь?
– Что я этого не желаю вовсе, а потому лучше не приставай, Феджин! – ответила Нанси.
– Это что еще такое? – сказал мистер Сайкс, свирепо посматривая на нее.
– То, что я говорю, Билль! – ответила леди.
– Почему? Ты вполне годишься для этого, – сказал мистер Сайкс, – никто здесь тебя не знает.
– Да я и не хочу, чтобы знали, – ответила Нанси по-прежнему хладнокровно, – потому-то и отказываюсь идти, Билль.
– Она пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.
– Нет, она не пойдет, Феджин, – сказала Нанси.
– Да, Феджин, пойдет, – сказал Сайкс.
И мистер Сайкс был прав. Угрозами, обещаниями, подарками им все-таки в конце концов удалось уговорить леди взять на себя предлагаемое ей поручение. У нее действительно не было таких причин отказываться, как у ее милой приятельницы; она лишь недавно поселилась по соседству с Филд-лейн, переехав туда из Ратклифа, отдаленной аристократической части города, а потому меньше рисковала встретиться со своими многочисленными знакомыми.
Подвязав чистый белый передник поверх платья и спрятав папильотки под соломенную шляпу – обе эти принадлежности костюма извлечены были из неисчерпаемых источников еврея, мисс Нанси приготовилась к своему выходу.
– Погоди минутку, милая, – сказал еврей, вынимая небольшую корзиночку с крышкой, – возьми ее в руку. Это придаст тебе более степенный вид, моя милая.
– А в другую руку дай ей ключ от дверей, Феджин, – сказал Сайкс, – тогда она будет еще степеннее.
– Да, да, моя милая, – сказал еврей, вешая ключ от дверей на указанный палец правой руки молодой леди. – Так, очень хорошо! Очень хорошо, моя милая! – произнес он, потирая руки.
– О мой братец! Мой бедный, дорогой, милый невинный братец! – воскликнула Нанси, заливаясь слезами и в отчаянии размахивая корзинкой и дверным ключом. – Что сталось с ним? Куда они увели его? О, сжальтесь надо мной и скажите мне, что сделали с моим дорогим мальчиком, джентльмены? Скажите, джентльмены, ради Бога, джентльмены!
Слова эти мисс Нанси произнесла поразительно жалобным, душераздирающим голосом к невыразимому восторгу своих слушателей, затем остановилась, подмигнула всему обществу, улыбнулась, кивнула и скрылась.
– Ах, что за ловкая девушка, мои голубчики! – сказал еврей, оглядывая своих друзей и серьезно покачивая головой, как бы стараясь дать им понять, чтобы они всегда следовали такому блестящему примеру, который только что видели перед своими глазами.
– Она делает честь своему полу, – сказал мистер Сайкс, наполняя стакан и ударяя по столу громадным кулаком. – Выпьем за ее здоровье и пожелаем, чтобы все женщины походили на нее!
Пока произносились этот пожелания и расточались похвалы в адрес Нанси, последняя спешила к известной нам полицейской конторе; шла она по улице, несмотря на врожденную робость свою, совершенно одна и без всякой защиты, и тем не менее благополучно прибыла на место.
Войдя в участок с заднего хода, она тихонько постучала ключом в одну из камер и прислушалась. Ни единого звука не раздалось внутри. Она кашлянула и снова прислушалась. Ответа не последовало, тогда она заговорила сама.
– Нолли, мой милый! – шептала Нанси ласковым голосом. – Нолли!
Внутри никого не было, кроме несчастного босоногого арестанта, заключенного за то, что играл на флейте; преступление его против общественного спокойствия было вполне доказано, а потому мистер Фенг приговорил его к одному месяцу заключения в исправительном доме, сделав ему при этом весьма забавное замечание, что с такими прекрасными легкими, как у него, ему несравненно целесообразнее упражнять их на мельнице, а не на музыкальном инструменте. Преступник ничего ему на это не ответил, он думал только о потере своей флейты, конфискованной в пользу государства.
Нанси перешла к другой камере и постучалась.
– Кто там? – спросил слабый голос.
– Нет ли здесь маленького мальчика? – прорыдала Нанси.
– Нет! – ответил голос. – Сохрани нас Боже!
Здесь содержался бродяга шестидесяти пяти лет, который был заключен за то, что не играл на флейте или, говоря другими словами, за то, что просил милостыню на улицах и не добывал себе трудом средства к существованию. В следующей камере сидел человек, который попал в тюрьму за то, что продавал кастрюли без патента, то есть зарабатывал кое-что для своего существования, не прибегая к конторе для продажи гербовых марок.
