Бэлла Шапиро
Русский всадник в парадигме власти

Очевидно, что эта мода еще не была (да и не могла быть) принята на Руси, и русские всадницы пользовались своими обыкновенными одеждами, долгополыми и широкими в подоле⁵⁰⁰, как поступали в это время и на Востоке.

Стоит отметить, что в восточных культурах женский конный конвой как часть придворного церемониала был известен с гораздо более раннего времени. Так, имеются свидетельства о выездах золотоордынских цариц во время правления хана Узбека (1312–1341): «Тайтуглы царица и самая любимая из всех жена <…> царица между хатунями уходит; затем уходят и прочие из них и провожают ее до ее ставки, а по входе ее в нее каждая на арбе своей уезжает в свою ставку. При всякой [из них] около 50 девушек, верхами на конях. Перед арбой до 20 старых женщин, верхами на конях, между отроками и арбою, а позади всех около 100 невольников из молодежи. Перед отроками около 100 старших невольников верховых и столько же пеших, с палками в руках своих и с мечами, прикрепленными к поясам их; они [идут] между конными и отроками. Таков порядок следования каждой хатуни их при уходе ее и приходе ее», – сообщал арабский путешественник Ибн-Баттута⁵⁰¹.

Обычай сохранился и в позднее время; так, в Алеппо в 1553 г.⁵⁰², по свидетельству английского купца Антона Дженкинсона, «за великим Турком следовали шесть молодых женщин верхом на белых лошадях… с небольшими луками в руках; около каждой по сторонам было по 2 евнуха»⁵⁰³. И. Е. Забелин предположил заимствование этого красивого обычая московским двором⁵⁰⁴.

Одежды московских придворных «амазонок», как уже говорилось, в целом были подобны мужским, но отличались несколько большей шириной⁵⁰⁵. Цветом их верхнего платья был избран красный⁵⁰⁶. Учитывая свидетельства о бытовании при московском дворе женских терликов⁵⁰⁷, а также то, что царские «терлишники» (те, кто осуществлял личную охрану царя) носили чаще всего единообразные красные терлики, можно предположить, что и одежды женского конного конвоя были выполнены в едином «форменном» стиле, а возможно, и в виде женских терликов.

Обувью придворных всадниц были сапоги двух типов – с мягкой и жесткой подошвой. В царском кругу преобладала жесткая обувь. В распоряжении царицы и ее окружения были и чоботы – сапоги с мягкими голенищами; они могли быть полные и полуполные, укороченные, что встречалось чаще⁵⁰⁸. Чоботы на жесткой подошве, скроенные на разные ноги, назывались «кривыми». Женские варианты мужской обуви носили название «на мужское дело»; они встречались даже в гардеробе царицы. Так, в Троицкий вешний поход 1628 г. царица Евдокия Лукьяновна взяла «чоботы отлас червчат, кривые. Чоботы отлас бел, на мужское дело, кривые. Чоботы сафьянные белые, на мужское же дело, кривые»⁵⁰⁹.

Обувь первой трети XVII в., первых царских «амазонок», отличалась заостренным и приподнятым кверху носком головки⁵¹⁰. Именно она была престижной и богато украшенной, густо расшивалась самоцветами и жемчугом, а каблуки подбивались серебряными скобами⁵¹¹. Обувь придворных всадниц была подобна мужской⁵¹², но, как и одежда, не была полностью тождественна ей. Среди отличий были более вычурный декор и более высокий каблук, высота которого составляла в среднем 6–7 см⁵¹³.

 
В ярких цветных одеждах мужчины и женщины ходят
На каблуках. Все, кто имеют деньги, взбираются на каблуки —
 

свидетельствовал секретарь английского посольства поэт Дж. Турбервилль⁵¹⁴.

Общее впечатление о придворной женской обуви можно составить по материалам Оружейной палаты, в описи которой отмечен «сапог женский красный, бархатный, на высоком каблуке, при короткой подошве с широким подъемом и таким же проходом в голенище. Верх вырезан козырем, по краям его уцелел кусок снурка зеленого с золотом. Сапог был некогда низан жемчугом, о чем свидетельствуют разводы, прошитые белым шелком и обшитые золотым снуром, начиная от концов носка и задника до половины голенища. Подкладка красного атласа сохранилась только в подъеме, в остальных местах видна лишь парусина, служившая для подшивки и закрепления узоров на бархате. Носок полукруглый; подошва цельная, переходит и на деревянный каблук. Мера, спереди от носка до верхней части козыря, пятнадцать вершков, сзади от конца каблука до верху одиннадцать вершков, длина подошвы с каблуком пять вершков две осьмых»⁵¹⁵.

Известно, что московские всадницы ездили со стременами, которые, вероятно, были укорочены в восточной манере, как и у мужчин⁵¹⁶. Стремена подбирались с прямым подножием, подходящие к обуви с жесткой подошвой. Стоит отметить, что парадные стремена были не только функциональной частью снаряжения, обеспечивающей прочную посадку и контакт всадника и лошади, но и изысканным аристократическим аксессуаром.

К шпорам, как отмечалось выше, русские прибегали нечасто: «сапоги они носят красные и очень короткие, так что они не доходят до колен, а подошвы у них подбиты железными гвоздиками. На носке и на пятке подошва чуть выступает вверх и тоже подбита, чем они пользуются вместо шпор», – отмечал создатель знаменитых «Записок о Московии» историк С. Герберштейн⁵¹⁷. Кроме того, частичной заменой шпорам служили стремена турецкого типа с острыми боковыми ступицами.

При сборе седла московиты стремились к эстетической цельности, выбирая стремена «одного дела с оправою на луках»⁵¹⁸, т. е. такие, чья художественная отделка соответствовала отделке седла.

Данных о специфике женского седла для езды по-мужски в XVI–XVII вв. не выявлено; вероятно, различий с мужскими седлами не существовало. Однако, согласно «Расходу деньгам царицы Евдокии Лукьяновны 135 года» (т. е. 1627 г.), имеются сведения, что седла для государевых выездов выделялись из общей массы, хранились отдельно и использовались только в этих походах⁵¹⁹.

Все известные на настоящий момент свидетельства говорят о том, что московские придворные «амазонки» ездили в мужских седлах, что не означает того, что они не знали седел с боковой посадкой. Едва ли не единственной отправной точкой для размышлений в этом направлении становится сообщение, сделанное в 1848 г. этнографом А. В. Терещенко: «[русские] женщины [XVI века] не ходили далее ворот: они ездили верхом, садясь на седла, сделанные наподобие шотландских стульев, которые делались гладкими из березового дерева»⁵²⁰. На первый взгляд кажется очевидным, что этнограф описывает женское боковое седло, хорошо известное к тому времени в Европе⁵²¹. Однако источником этого заключения послужили стихотворные памфлеты англичанина Дж. Турбервилля, где, несомненно, речь идет об особенностях мужской езды:

 
Богатый ездит верхом
От места к месту, его слуга, следуя за ним, бежит рядом.
Казак носит свой войлок, предохраняющий от дождя.
Их уздечки не столь нарядны, а седла и совсем просты.
Удил нет, а только везде уздечки, седла сделаны из березы.
Они сильно напоминают шотландские седла,
[имеются на них] широкие попоны, хранящие колени
От лошадиного пота; подстилки стелют намного длиннее
И шире наших. Они используют во время войн короткие стремена.
Так, когда русского преследует жестокий враг,
Он ускачет прочь и, неожиданно повернувшись, поражает его из лука⁵²².
 

Но все же специальные женские седла в Московском государстве имелись, о чем свидетельствует опись «Древних русских доспехов неопределенных времен, до империи» Оружейной палаты, где среди 119 седел, «окованных золотом, серебром и украшенных драгоценными камнями, жемчугом, финифтью, московской работы и присланных в дар» отмечены «в том числе старинные женские»⁵²³.

Более подробное изучение вопроса затруднено недостатком достоверных источников. Может быть атрибутировано как женское седло, изображенное на фресках Толчковской паперти церкви Иоанна Предтечи в Ярославле, чьи росписи включают более двух десятков сюжетов о коне и всаднике из реального и воображаемых миров. Церковный интерьер расписывался в 1694–1695 гг. артелью Дмитрия Плеханова, который не раз выполнял заказы московского двора⁵²⁴ и был хорошо знаком с царским бытом.

Как правило, московские «амазонки» выезжали на светло-серых, почти белых иноходцах. Эти лошади передвигались быстрым, но мягким, особо удобным для всадника аллюром, при котором одновременно выносятся обе правые или обе левые ноги: «обе ноги правую переднюю и правую заднею подымают и ставят вдруг…»⁵²⁵. Иппологи допускают, что часть из них бежала проиноходью (аллюром, близким к иноходи) или ходой – аллюром, при котором задние ноги опускаются с некоторым запозданием относительно передних⁵²⁶. Такие аллюры, не в четыре, как обычно, а в два темпа, были быстрыми, но мягкими и спокойными, удобными для всадников со слабой физической подготовкой. Так, для Троицкого вешнего похода в мае – июне 1628 г. было выделено «под верхи 26 иноходцев, постельницам и мастерицам»⁵²⁷.

И документы, и очевидцы свидетельствуют, что конное сопровождение царицы набиралось из числа ее придворной прислуги: «А когда царице лучитца куды ехать, и в то время с нею в коретах, или в колымагах и в каптанах, и с царевичами меншими и с царевнами, сидят боярыни; а кореты, или каптаны, бывают закрыты камкою Персицкою, как едут Москвою, или селами и деревнями; а мастерицы, и постелницы, и мовницы ездят верхами на иноходцах, а сидят на лошадях не против того, как в ыных государствах ездят женской пол, таким же обычаем, как и мужской пол: а будет тех мастериц, и постелниц, и мовниц со 100 человек, кроме девиц мастериц и которые живут в Верху; а всех будет их блиско 300 человек»⁵²⁸.

В Троицком осеннем походе 1632 г. «с царицей Евдокией Лукьяновной быти в походе: постельниц 49 ч., мастериц 30 ч., портомой 5 ч., комнатных 2 ч., карлов, карлиц 2 ч. И всего постельниц и мастериц и портомой и комнатных и карлов и карлиц 88 ч. И в том числе постельницам и мастерицам ехать за государыней царицей верхи 40 ч., а под ними 40 иноходцов с седлы и с уздами. По лошеди у человека»⁵²⁹. Судя по крайне низкому размеру годового жалованья⁵³⁰, все эти «верховые мастерицы и ученицы, мовницы, портомои или прачки»⁵³¹, а также все те, «которым указывали быть [за Государыней Царицей] в походе по списку»⁵³², не имели особого положения при дворе, несмотря на фактическую близость к царице.

Имеются немногочисленные косвенные свидетельства о том, что верхами выезжали и боярыни: так, согласно расходной книге царицы Евдокии Лукьяновны, в июне 1627 г. перед Троицким походом она «пожаловала боярынь да кормилицу шляпами». Тогда же царица оплатила «мастерам… для Троецкого походу… за шляпу чорную простую 3 алт. 2 ден. куплена дурке Маньке… За 4 шляпы белых 37 алт. взяты в царицыны хоромы, а царица ими жаловала боярынь»⁵³³. Как уже упоминалось, карлицы тоже принимали участие в верховом выезде. Очевидно, что столь обширное окружение предназначалось не столько для физической охраны царицы, а больше для «тесноты людской», и московиты «всего больше гордятся белыми лошадьми и множеством слуг и невольников, которые идут впереди и сзади»⁵³⁴.

Стоит отметить, что наиболее полно описаны выезды царицы Евдокии Лукьяновны, непременным атрибутом которых являлись московские «амазонки»: источники различного характера описывают события 1628, 1630, 1632, 1634 и 1636 гг.⁵³⁵

О бытовании «амазонок» при дворе Алексея Михайловича рассказывает чиновник Посольского приказа Г. Котошихин⁵³⁶, чьи сообщения охватывают 1645–1664 гг., с начала этого правления до эмиграции рассказчика летом 1664 г. Точку в этой истории ставит С. Коллинс, врач, проведший при дворе Алексея Михайловича девять лет в период 1658–1666 гг. Он сообщает следующее: «недавно вывелось между женщинами обыкновение ездить верхом в белых шляпах с шелковой повязкой на шее, и садиться на лошадь по-мужски»⁵³⁷. Сопоставляя исторический нарратив и документальные свидетельства, можно согласиться с Н. И. Костомаровым, что женская конная стража как часть придворного церемониала упраздняется в середине XVII в.⁵³⁸

Проанализированные материалы 1660–1670‐х гг. не противоречат высказанной версии: нет упоминаний о царских «амазонках» в довольно подробных описаниях придворного быта 1661 г., 1663–1664 гг., 1670–1673 гг., 1675 г. Нет их и в подробных росписях царских поездов 1669 и 1674 гг.⁵³⁹ Нет их и после 1675 г., с началом правления царя Федора Алексеевича, когда придворный церемониал еще более упрощается. Вероятно, последней, кто имел подобное сопровождение, была первая супруга царя Алексея Михайловича М. И. Милославская. После ее смерти в 1669 г., согласно «Описи казне и платью царицы Марии Ильиничны», принадлежащие царице «шляпы и снуры шляпочные» были переданы ее преемнице – Наталье Кирилловне Нарышкиной, которая уже не пользовалась ими⁵⁴⁰.

Таким образом, эволюция женской верховой езды на рубеже XVI–XVII вв. отмечена значительными изменениями, связанными с ее перемещением из повседневного быта в область придворного церемониала. При московском дворе мода на сотенный конвой из «амазонок» в ярко-красных одеждах, выезжавших верхами на белоснежных иноходцах, держалась на протяжении всей первой половины XVII в. В это время она пережила два подъема. Первый пик приходится на первые годы столетия; а именно на выезды Марии и Ксении Годуновых, Марины Мнишек и Марии Шуйской. Второй начинается с замужеством Евдокии Стрешневой и заканчивается в середине столетия при Марии Милославской, незадолго до ее смерти.

* * *

С тех пор как конь и конный выезд приобрели значение атрибутов правителя, его воинской доблести и верховной власти, конское убранство, снаряжение всадника и его ездовые одежды приобрели смысл вещественного выражения этих качеств. Выполненные из золота и золотных тканей, они ассоциировались прежде всего с царской конной культурой: именно этот драгоценный металл в глазах московитов символически выражал сакральные основания царской власти. Особое место в этом ряду принадлежит предметам, отмеченным государственной символикой. Имеющие ярко выраженный репрезентативный характер, они являли собой одну из наиболее эффектных форм демонстрации царского достоинства, выражая главенствующую идею сильной центральной власти.

ГЛАВА 3. HOMO EQUES РУССКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

1.3.1. МОСКОВСКОЕ КОНСКОЕ ХОЗЯЙСТВО: ИСТОРИЯ, ОБЫЧАИ И ТРАДИЦИИ. ГОСУДАРЕВЫ КОНЮШНИ

Взаимоотношения человека и лошади в силу их тесной связи веками представляли собой один из важнейших элементов мировой культуры. Каждая отдельная культура привносила в эту взаимосвязь свои новшества, так как «у разных народов разные лошади. Они соответствуют характеру, темпераменту, физическим данным, образу жизни, традициям и эстетическим пристрастиям населения страны. Верховая лошадь со всем ее снаряжением – это своего рода образ эпохи и страны… Тип лошади отражает потребности в определенной спецификации в ее использовании, т. е. выявляет род занятий и образ жизни людей, а отношение к коню и его место в иерархии ценностей в известной мере характеризует духовную культуру»⁵⁴¹.

Предыстория царской лошади в России начинается в конце XV в., во время переустройства великокняжеского двора Ивана III по европейскому образцу. Частью нового обустройства стал Хорошевский завод – первые в Московии государевы конюшни⁵⁴². Сведений о заводском поголовье этого времени до нас не дошло, но, судя по многоконным царским выездам, их число должно было быть значительным.

Тогда же оформляется ведомство, подчиненное конюшему (конюшему боярину) – одному из главных дворцовых чинов, первому по старшинству в Боярской думе⁵⁴³. Оно занималось управлением придворными конюшнями, разведением лошадей для царского двора и отчасти для военных нужд государства. Целью разведения было получение так называемых «выкормков» или боярских лошадей – улучшенных русских лошадей крупного роста⁵⁴⁴. Лошади такого типа пользовались устойчивым спросом⁵⁴⁵: образцовой считалась лошадь тучная, массивная, сильная⁵⁴⁶, которая могла нести на себе тяжеловооруженного всадника. Рослых лошадей получали в отечественных конных заводах уже с начала XVI в.⁵⁴⁷; они были настолько крупными, что садиться на них приходилось с «пристýпа» – особой скамеечки, обитой алым бархатом или сукном, которой прежде в Москве не знали. Этот аксессуар стабильно наблюдается только с начала XVI в.⁵⁴⁸

Обязанность носить за царем пристýп возлагалась не на стремянного, которому по должности полагалось быть «у стремяни государьского» «как станет государь на лошадь садится, конюшего повинность за стремя держати, так же как и ссадиться станет»⁵⁴⁹, а на задворного конюха: «Задворные конюхи; чин их таков… раздают всякую казну, и овес и сено… и ходят за царем в походы, и посылаются по приказом же на конские площадки, и надсматривать лугов и сена царского и лошадей, и носят на Москве, как ездит царь по монастырем и по церквам, покровец, чем лошади покрывают, и приступ деревянной обит бархатом, с чего царь садится на лошадь и сходит с лошади. А будет их в том чину человек с 40»⁵⁵⁰.

Резвость пока еще не считалась качеством, обязательным для царской лошади. Согласно традиции, бытовавшей вплоть до правления Петра I, скорость выезда была обратна знатности всадника; поэтому выезжали на боярских лошадях шагом, а в поводу их вели пешие слуги⁵⁵¹.

Продукция отечественного коннозаводства пользовалась недурной репутацией. «У Московитов все лошади высокие и стройные. Они любят коней арабских и альтенбургских, но и в самой Московии родятся лошади весьма замечательные по своей быстроте», – свидетельствовал побывавший в Москве И. Корб⁵⁵². Уже в конце XV – начале XVI в. поступают запросы на лошадей (запросные поминки). Так, согласно челобитью от 1519 г. крымского княжича Тахталдыя, он просил в Москве «лошадь русскую… которая бы борза, да и рожаем пригожа, а и ездом бы была добра, чтобы яз межи другов и недругов хвалился, что меня государь пожаловал князь великий»⁵⁵³.

Объемы отечественного заводского разведения поначалу были невелики, и основная масса лошадей для московских нужд, в том числе и для царских конюшен, поставлялась «из Казани и из Астрахани ногайские и татарские»⁵⁵⁴. Под этим общим названием понимали и монгольских лошадей, и потомков «половецких скоков»⁵⁵⁵, а также каймакских и кипчакских лошадей. По свидетельству современников, это были животные грубой конституции: низкорослые, неказистые, «узкобрюхие с тяжелой головой, с короткой шеей»⁵⁵⁶, самых неблагородных мастей: каурой, чалой, буланой и пегой. Однако эти степные лошадки, неприхотливые и удобные в обиходе, были хорошо приспособлены к труду, бескормице и холоду⁵⁵⁷. «В Московии встречается также множество лошадей, которые вообще росту небольшого, что, впрочем, нисколько не мешает им быть крепкими и нести хорошую службу»⁵⁵⁸, – высоко оценивались современниками их рабочие качества.

Годовой столичный оборот конской торговли составлял 20–50 тысяч голов⁵⁵⁹. Ежегодно приказчики Конюшенного приказа объезжали торговые конские площадки, напрямую отбирая выдающиеся экземпляры «про царский обиход»⁵⁶⁰. Табуны также ставились у Симонова монастыря, где производился главный московский конский торг. Лошади премиального качества на него не попадали. Исключительным был случай, когда боярин князь Д. М. Пожарский приобрел на торгу роскошного аргамачьего жеребца карей масти⁵⁶¹.

Лошадей верховых пород в Московском государстве было немного. Малая часть их поступала через Великий Новгород из Европы, в частности из Великого княжества Литовского; это были известные на Руси с XIV в. крепко сбитые литовские жмудки и ливонские клепперы⁵⁶². Ценными верховыми конями считались коренастые польские бахматы, быстрые и неутомимые⁵⁶³; их качества наилучшим образом проявлялись в бою. Среди особо ценных экземпляров встречались лошади венгерские, которых называли фарями, и лошади испано-неаполитанского типа под названием дзянет⁵⁶⁴; последние использовались для торжественных церемониальных выездов. Знали в Москве и родственных им богемских лошадей. С XVII в. здесь появились лошади ольденбургской породы, эффектные и статные, которые также подходили для оформления официальных торжеств⁵⁶⁵.

Другая часть московского конского хозяйства, более значительная, имела азиатское происхождение. Еще с 1470–1480‐х гг. к царскому двору доставляли рослых и грациозных турухменских (туркменских)⁵⁶⁶ и турецких⁵⁶⁷ аргамаков. «Все, что было на Востоке лучшего из конского богатства, очутилось [в Москве] после покорения Иваном IV Грозным Казани», – отмечали иппологи⁵⁶⁸. После победы над крымским ханом Девлет Гиреем Московское государство стало богаче на 60 000 лошадей; в том числе более 200 аргамаков, большая часть которых получила заводское назначение⁵⁶⁹.

Аргамаки – по словам понимавшего толк в лошадях Ивана IV, «жеребцы добрые»⁵⁷⁰ – были универсальными по своим свойствам, за что ценились особо. В памятниках русской письменности аргамак упоминается и как конь боевой: «быти ему на службе на оргамаке въ кольчуге», и как конь экипажный: «ездила к нимъ Морозова <…> на колеснице <…> устроенной сребромъ и златомъ, и аргамаки многи»⁵⁷¹. Самые дорогие экземпляры были верховыми, т. е. употреблялись исключительно «под седло».

Немаловажную черту дворцового конюшенного быта составляла арабская лошадь, знаменитая своей исключительной пропорциональностью телосложения и изяществом форм. На Востоке она известна с VII в., в Европе – с XIII в.; в отечественном разведении арабская лошадь появилась на рубеже XVI–XVII вв.⁵⁷² Также современники отмечали, что «знатные люди не имеют недостатка в персидских лошадях»⁵⁷³. Так, прибывшие в Москву в 1625 г. посланники передали царю Михаилу Федоровичу в качестве дара персидского шаха 9 аргамаков: 6 жеребцов и 3 кобылиц, от себя еще 10 аргамаков, и еще столько же передали царю купцы, прибывшие с посольством. По 6 аргамаков было в дарах от калмыцких мурз в 1621 и в 1626 гг. Знали московиты и грузинских лошадей, которые не считались редкостью⁵⁷⁴. Белые верховые кони восточного происхождения обозначались понятием актаз⁵⁷⁵. С XVI в. приобрели популярность иноходцы.

По качеству коня делали вывод об успешности придворного – его владельца⁵⁷⁶. В результате «московский двор, боярство и войско поражали красотой и великолепием своих коней, их численностью и их породностью, пышностью и блеском выездов, подбором коней в конных отрядах дворян и жильцов и в „Государевом конном полку“»⁵⁷⁷.

Специально для военных действий выделялось 10 000 государевых лошадей, содержащихся непосредственно в московских царских конюшнях⁵⁷⁸. Они входили в те 40 000 голов (по другим данным – 50 000⁵⁷⁹), среди которых были «средние и всякие лошади, на которых ездят за царем в походах дворовые и конюшенного чину люди, и сокольники, и стрельцы», поскольку царь, по словам современников, «не выходит без того, чтобы при нем не было восемнадцати-двадцати тысяч всадников, ибо все, кто подчинен двору, садятся на коня… Когда Император выезжает за город, пусть даже на шесть-семь верст от города, бóльшая их часть отправляются с ним, получая лошадей из конюшен Императора»⁵⁸⁰.

На царских конюшнях содержались и те лошади, что «ходят во всякой работе на Москве и в городах и в селах»⁵⁸¹. Основная масса животных из этой части царской конюшни была малоросла, вынослива и отлично приспособлена к голоду, работе и холоду; была быстроходна по снегу⁵⁸².

Для царских верховых выездов употреблялись другие, изящные и легкие скакуны⁵⁸³. Среди лошадей «государева седла» особенно ценилась красивая масть без отметин – прежде всего вороная или светло-серая (почти белая, которая выглядит белой и упоминается и в источниках, и в этом тексте, как белая), затем серая в яблоках, темно-гнедая, караковая, бурая. Эти великолепные породные лошади, кованые на серебряные подковы⁵⁸⁴, блестели как зеркала, поскольку, по свидетельству очевидцев, «ежедневно обмываются зимою теплою, а летом холодною водою, с мылом»⁵⁸⁵. К ним применялись и другие особые приемы ухода; большинство их касалось ухода за гривой. У верховых лошадей ее расчесывали и укладывали на левую сторону; у экипажных гриву подседельной лошади приучали лежать на левую, а подручной – на правую стороны. У цуговых лошадей гриву укладывали с той стороны, с которой ее впрягали. Чтобы приучить гриву ложиться на нужную сторону, ее смачивали и заплетали в косы, привешивая гирьки-утяжелители⁵⁸⁶.

Ухоженные должным образом и наряженные лошади являлись предметом гордости придворного конного хозяйства и служили достойным оформлением царского выезда: «да как наденут на них самую нарядную сбрую и выедут на какое-нибудь общественное торжество, то и сами тогда бывают загляденье»⁵⁸⁷. Так, военный и дипломат Михаил Обухович, бывший в Московском государстве в 1650–1660‐х гг., пишет, что «лошадиные головы убирались страусовыми перьями, их спины и дуги саней были покрыты красным бархатом; сами сани были накрыты золотной парчой»⁵⁸⁸. Для наибольшей торжественности лошади подбирались похожие одна на другую.

Лошади назначались в работу по росписи: «вели царского коня, назначенного на этот день»⁵⁸⁹, а другой свидетель повседневной жизни дворцовой конюшни продолжает: «а для всякого царского выходу и походу, в который день бывает выход и выезд, лошади, и сани, и кареты, и колымаги, и каптаны про царицу и царевен, готовят и наряжают по росписи, в котором году и в которой день что было какого наряду, или и вновь что прикажут»⁵⁹⁰. Так, царевичу Федору I Ивановичу при выездах с отцом отводилось «платье чистое каково пригож; седло обычное, иноходец по приказу»⁵⁹¹.

Основная часть государевых лошадей размещалась у Новодевичьего монастыря, на Остоженном дворе. «Аргамаки резвы»⁵⁹², т. е. заводские породные лошади, стояли на Аргамачьих конюшнях в Конюшенном государевом дворце у Боровицких ворот Кремля, на конюшнях Варварки в Китай-городе и на конюшнях Белого города. В Конюшенном государевом дворце также располагалась санниковая и колымажная конюшня, где стояли упряжные лошади. Запасные конюшни размещались в Земляном городе⁵⁹³. Имелись государевы конюшни и в дворцовых селах Коломенское⁵⁹⁴ и Измайлово⁵⁹⁵.

Табуны выпасались на Остоженских лугах и вдоль поймы Москвы-реки от Лужников до Пресни. Неподалеку располагались слободы обслуживающего персонала, что сказалось на топонимике города⁵⁹⁶. По мере разрастания дворцового конюшенного хозяйства взамен Аргамачьей и Большой конюшен («старой государевой конюшни» при Колымажном дворе в Чертолье) было выстроено обширное здание «Аргамачий двор». Это произошло в царствование Федора Алексеевича, когда поголовье всех 16 государевых конюшен за период с 1677 г. по 1681 г. выросло с 4426 до 5163 лошадей (верховых и упряжных)⁵⁹⁷.

Точные цифры конского состава, который находился собственно под «государевым седлом», от года к году несколько разнятся, но общее представление о размерах царских конюшен составить можно. По одним данным, царю Алексею Михайловичу лично принадлежало 150 лошадей, и еще 50 лошадей обслуживало нужды цариц и царевен; вся эта масса делилась на несколько разрядов, основными из которых были верховые, разъездные и экипажные. По другому принципу подсчета, царь владел 75 верховыми лошадьми и двумя сотнями экипажных⁵⁹⁸.

Экипажные, или рысистые, лошади делились на санников, которые запрягались только в сани, и колымажных возников⁵⁹⁹, или каретных лошадей⁶⁰⁰. Породные упряжные лошади имели свои отличительные черты: это были крупные, рослые животные большой физической силы и выносливости. Именно такими были царские возники и санники, которые упоминаются в нарративных источниках как очень дорогие и особо желанные подарки. Спрос на них активизируется со второй половины XVI–XVII в., вместе с распространением экипажей⁶⁰¹. Выше прочих ценились экземпляры, приученные к запряжке квадригой или «рядом», «гусем» и «цугом»⁶⁰².

Вся масса царских экипажных лошадей разделялась на дюжины⁶⁰³, подобранные по масти. Стоит отметить, что в русской культуре лошади, белые «как снег», ценились намного выше прочих⁶⁰⁴. «Белые дюжины» учитывались особо; они запрягались чаще в высокоторжественных случаях: «кареты, в которых ездят царские супруги, обиты красным сукном и везут их большею частью восемь белых, как снег, лошадей, украшенных нагрудниками и нахвостниками из красного шелка, а по бокам идет ряд телохранителей», – восхищались современники⁶⁰⁵. Кроме того, белые лошади запрягались в царицыных конных поездах, которые обыкновенно обставлялись еще более презентабельно, чем совместные выезды царской семьи, поскольку, как уже отмечалось, в культуре русского средневековья «понятия светлого, благого божества и святости неразлучны»⁶⁰⁶.

Соотнесение образа царицы, как спутницы государя, со светом и святостью было еще одной составляющей его образа. Царицу московскую, как и ее супруга, также уподобляли Солнечному божеству, «если случится увидать запряженную многими⁶⁰⁷ белыми лошадьми карету Царицы, подражающую Юпитеру или Солнцу»⁶⁰⁸. Именно в выездах царицы задействовались самые богато украшенные экипажи и самые лучшие лошади: «зимою тщеславятся санями, на которые поставлены кареты со стеклянными окнами, покрытые до земли алым или розовым сукном; летом же они величаются большими каретами. Всего больше они гордятся белыми лошадьми и множеством слуг и невольников, которые идут впереди и сзади», – свидетельствовал лично наблюдавший московские обычаи архидиакон Павел Алеппский⁶⁰⁹.

Белые лошади использовались и для других целей, когда требовалось подчеркнуть торжественность ситуации (например, для церемонии водосвятия, когда лошади везли царские сани с освященной водой⁶¹⁰). Самые эффектные запряжки включали шестнадцать белых лошадей⁶¹¹.

В парадных процессиях также участвовали гнедые и серые в яблоках лошади; для единообразия масти не брезговали их подкрашиванием. «[Карету] тянули 12 серых с яблоками лошадей, из коих одни были такими от природы, другие подкрашены», – вспоминал очевидец появление свадебного поезда М. Мнишек⁶¹². При высокоторжественных выездах лошади частично выкрашивались в красный цвет. Так, при описании все того же поезда Мнишек один из очевидцев говорит о карете царской невесты, запряженной восьмеркой серых в яблоках коней, с красными хвостами и гривами. Сведения отчасти дублируются вторым свидетелем, который утверждает, что ее везли 8 белых турецких коней, выкрашенных красной краской от копыт до половины тела⁶¹³.

Таким образом, на протяжении столетий московское конное хозяйство, трансформируясь под восточным и под западноевропейским влияниями, вырабатывало собственные традиции, обычаи и ценности. Породная лошадь, как уникальное бесценное сокровище, помещалась московитами в особое пространство, связанное прежде всего с царским, придворным бытом.