Булат Ханов
Развлечения для птиц с подрезанными крыльями
«Глубже и радикальнее возвышенного – отказ-от-возвышения (dé-sublimation), так как событие не является – и не должно являться – той всепроницающей полнотой бури или звезд, в которой дает себя обозреть бесконечное. Событие – это, скорее, неприемлемая пустотная точка, где ничего не представляется, но откуда посредством абсурда проистекает то, что в серии связных вмешательств осуществляется Бесконечное».
Ален Бадью. Можно ли мыслить политику?
© Ханов Б., 2020
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Ира
Никто не любит прощаться, но некоторые хотя бы умеют это делать.
Ира вот не умела.
Накануне отъезда она напоследок навестила бабушку и дедушку. В меру консервативные, в меру ворчливые, они напоминали милых старичков из русских комедийных сериалов – вроде тех, что крутят на экране в междугородних автобусах.
Пока бабушка стряпала, Ира сидела рядом с дедом в спальне и притворялась, что тоже увлечена политическим ток-шоу. Приглаженный ведущий из числа тех, чьи лица примелькались на экране до такой степени, что стали гарантией пустословия, твердил о воле и решимости. Носовой платок безупречно выступал из нагрудного кармана ведущего, и Ира поневоле задумалась, обладает ли болтун еще какими-либо чертами из джентльменского набора, помимо умения красиво одеваться. Может, он отключает мобильный на свиданиях. Или не просит в долг.
В конце передачи, когда камера взяла ведущего крупным планом, дедушка приподнялся на постели и произнес:
– Сейчас анекдот будет!
И правда, ведущий плутовато улыбнулся и сказал:
– Семья рыбачит. Сын спрашивает у отца: «Почему твой поплавок стоит, а у дедушки лежит?» Раздается голос бабушки за спиной: «Знаешь, Сёма, когда дедушкин поплавок стоял, что он только ни ловил!»
Ира поморщилась, а дед пояснил:
– Каждый раз анекдот рассказывает. Люблю этот момент.
К столу дедушка не вышел, и Ира обедала с бабушкой. Та сварила суп с щавелем и зеленым луком и пожарила картошку с грибами. Ире вновь досталось за убеждения.
– Отощаешь ведь там. Приготовят на всех уху или макароны с фаршем, а ты что будешь делать?
– Бабуля, мы уже договорились, кого с кем поселят. Моя соседка тоже вегетарианка.
– И подавно оголодаешь. Я уж и не представляю, что вы там сытного вдвоем намудрите.
– Чечевичную похлебку сварим.
– И долго вы протянете на чечевичной похлебке?
– Не скажи, бабуля, это великое блюдо. Неслучайно Исав первородство за нее продал, а не за баранью ногу, например. Хоть и был охотником, а все равно соблазнился вегетарианскими вкусностями.
Не оценившая шутку бабушка покачала головой. Будучи религиозной, она тем не менее не навязывала внучке свою картину мира и не давала вовлечь себя в споры о Боге, тем более что все равно не могла противопоставить Ириным доводам ничего, кроме твердой веры в Священное Писание и в слова своего духовника.
Бабушка расспросила Иру о грядущей жизни в новом городе: о соседке, об общежитии, о магистерской программе, о президентской стипендии. Обе переживали, но по своим причинам: бабуля беспокоилась за бытовую сторону дела, а Ира – за то, не наскучит ли ей вызов. Она понимала, что говорит с бабулей на разных языках, и давно бросила затею свести эти непохожие языки к единому целому или хотя бы сблизить их.
Наверное, быть взрослой – это в том числе отказаться от стремлений наладить вещи, которые наладить нельзя.
По дороге домой Ира лелеяла робкую надежду, что с мамой удастся попрощаться правильно, раз уж с бабушкой и дедушкой не получилось.
Очередной облом. Мама смотрела телевизор и пила кофе с магазинными ватрушками. Она даже не встретила дочь в прихожей. Если подумать, мама никогда не питала страсти к этикетным нежностям, но в последний-то день можно хоть чуточку поумерить угрюмость, а?
– Привет, – поздоровалась Ира.
– Привет.
Мама не отвела взгляда от экрана.
Не успевшая переодеться, Ира опять прыгнула в монки, перекинула через плечо синий рюкзак и покинула дом. Уже за дверью она размазала по щекам слезы и зашмыгала носом.
Интересно, протянул бы тот лощеный ведущий свой платок незнакомой девушке, если у нее слезы текли вместе с тушью? Положим, что да. Еще и помощь бы предложил. Верный способ запомниться участливым и благородным ценой пустякового вложения.
В гипермаркете через дорогу Ира купила овсяный йогурт и два злаковых батончика. Ужин состоялся там же, на скамейке за линией касс. На жующую девушку косились покупатели, разгружавшие свои тележки, а Ира, вытирая красные глаза, отвечала им сконфуженной улыбкой. Знакомьтесь, мол, я кролик, бегущий прочь от норы. Хорошая девочка Ира.
Мама не звонила.
Когда умер папа, она замкнулась в себе. Не рыдала у дочери на плече, не бичевала себя, не ударялась в сектантство или коллекционирование – всего лишь запряталась в скорлупу. Ира изо всех сил пыталась понять маму и не могла.
Ира вспомнила, как папа покупал ей игрушечные наборы с советскими военными. Куклы, конечно, тоже покупал, но солдатики были интереснее. Иру привлекали советская символика и папины рассказы о несокрушимой Красной армии, которая остановила фашизм. В ее рядах героически сражались женщины, а подвигами Лилии Литвяк и Людмилы Павличенко восхищался весь Союз.
Сделав круг по кварталу, Ира вернулась к своей пятиэтажке. В гостиной горел свет, поэтому Ира покаталась на качелях, прорезая тишину двора их монотонным скрипом. Несмотря на то что в сиденье не хватало доски, сейчас это не тяготило. Все лучше, чем мельтешить перед человеком, который тебя разве что не презирает. Улыбаться, угождать или, напротив, стараться быть незаметной. Какая разница, натягиваешь ты улыбку или нет, если в чужих глазах ты обладаешь нулевой степенью пригодности.
Когда свет в гостиной погас и зажегся в спальне, Ира поднялась в квартиру. Светя телефонным фонариком, она в темноте сгребла вещи с раздвижного дивана и переложила в кресло, чтобы упаковать завтра перед отъездом.
Да уж, попрощались как надо.
Будильник, установленный на пять утра, выдернул Иру из постели. Она раскидала по чемоданам пожитки, утрамбовывая их чуть ли не ногой, чтобы уместились, и уже на лестничной площадке вызвала такси до автовокзала.
Прождав полтора часа до первого рейса в Элнет Энер, Ира погрузила чемоданы в багажный отсек разваливавшейся «Газели». Усатый водитель в протертых джинсах и пропахшем табаком свитере желтыми пальцами отсчитал сдачу:
– Держите, девушка!
Зажав купюры в кулак, Ира юркнула в хвост маршрутки.
Обязательно ведь нужно подчеркивать, у кого какой гендер, никак без этого.
Молодой сосед, верзила в баскетбольной форме и надетой задом наперед кепке, начал знакомство издалека.
– Прикинь, в первый раз на футболе побывал, – поделился он. – На настоящем матче. Все не как по телевизору. С трибуны кажется, что обычные люди бегают. Как мы, короче.
Не обращая внимания, Ира распутала наушники.
– В гости к нам едешь?
– По работе.
Верзила на секунду остановил взгляд на лице Иры, на области рта. Должно быть, соображал, что с ней не так.
Это диастема, дружок. Щербинка между передними зубами, хоть и не портила облика Иры, оставляла двоякое впечатление. Кто-то находил это милым, кто-то смущался и, вопреки воле, отводил взгляд во время разговора. Сама Ира называла свою внешность кроличьей и не терялась при бестактных вопросах.
Она воткнула наушники, и сосед сделал второй заход:
– Что слушаешь?
– Софию Ротару.
Ира нажала на «Play», увеличила громкость и прикрыла глаза.
Немолодой рассудительный женский голос, предваряя птичью трель, объявил:
– Большая выпь.
Елисей
Перед тем как выбежать из вагона на Василеостровской, Елисей вручил Лене конверт и велел вскрыть завтра.
Едва двери захлопнулись и метро унесло ее в тоннель, Елисей выключил телефон. Само собой, она прочтет письмо в поездке, и содержание ее как минимум покоробит. А кого бы развеселило?
Режиссер сбежал со скандальной премьеры своей постановки! Сенсация!
Заботясь о торжестве формы, Елисей купил у букиниста антикварную открытку с разводными мостами и запечатал конверт сургучом. Как натура тонкая, она должна оценить.
Теперь и ты узнала, что эта встреча была последней.
Собственно, на то у меня две причины:
1) меня утомило, что у тебя каждый день Помпея;
2) мы не созданы друг для друга.
Передавай привет Леониду Якубовичу и Раулю Амундсену.
Почему Якубович и Амундсен? Пусть поломает голову над логической связью там, где ее нет.
У Елисея чесались руки добавить, что он прекращает общение по состоянию здоровья, но и так получилось забористо и неучтиво.
Два дня назад Лена позвонила утром и в шестьсот тридцать восьмой раз заныла о том, как ей трудно подняться с постели и заставить себя пойти в магазин. Собирая справки для лора и одеваясь, Елисей попутно выслушивал надрывный нарратив об агорафобии и искал способ быстрее завершить разговор.
– У меня все тело болит!
– Температуру измеряла?
– Она нормальная!
– Завари зеленый чай и включи музыку.
– Какой еще чай?
– Который я приносил, помнишь?
– Я не хочу, ты понимаешь?
– Лена, прости, я правда не знаю, что тебе сейчас нужно.
– Скажи что-нибудь хорошее. Что ты меня любишь.
– Я тебе и так каждый день это говорю.
Просовывая голову в воротник, Елисей уронил телефон.
– С тобой все в порядке? Дорогой, скажи мне что-нибудь хорошее.
– Я бы все-таки посоветовал заварить чай и включить какой-нибудь альбом из твоих любимых. А вечером поехать на лекцию по фотографии, анонс которой я скидывал. Твоя же тема.
– Я не могу!
– Можешь.
– Нет!
– Лена, ты требуешь чего-то жалостливого и проникновенного. Если отвечу на это требование, то получится, что я потакаю твоей беспомощности. Это неправильно. Поэтому я снова порекомендую заварить чай, послушать музыку и прогуляться на лекцию. Попробуй, это тебя не убьет. И да, я зануда.
– Значит, ты меня не поддержал. Ясно. Я учту.
Елисей нажал на сброс и швырнул в стену ложку для обуви.
Мало того что Лена пыталась развести его на вдохновляющий спич, так еще и не справилась, как у него дела. Ему грозят операцией на горле, а она лезет с комнатными слезами. Такое чувство, что, будь фобии заразными, Лена бы инфицировала каждого в Петербурге.
Пока Елисей ждал своей очереди у врачебного кабинета, пришло голосовое от Лены. Она излила на него гнев, уведомила, что с любовью покончено, и занесла в черный список.
Днем последовали бурные извинения Лены и предложение начать все заново.
– Давай перезагрузим наши отношения, – сказала она.
– Я за.
Тогда и созрел план с открыткой и всем остальным.
Сама подставилась. Порывая – порывай.
Сложно определить, когда именно Елисей бросил учиться – до болезни или во время нее. Скорее всего, ни то ни другое. Занятия приелись на первой же неделе, а магистратура до жути напоминала армию однообразием и непостижимостью конечной цели, ради которой вращались скрипучие шестеренки бюрократического механизма. И армия, и университет функционировали исключительно в поломанном состоянии, с анекдотичными перегибами и перехлестами. Бесспорно, в армии тяжело с девушками и с перемещениями в пространстве, но общий принцип ее организации похож на университетский – институция, существующая по собственным законам, далеким от разумных. Иначе говоря, тщательно регламентированный беспорядок.
Короче, нет смысла писать магистерскую с военником на руках. Если только по любви. Но любовью к геоурбанистике в ее академическом формате Елисей так и не воспылал.
Поначалу он по инерции готовился к зачетам, брал книги в библиотеке, встречался с научруком. А на излете беспринципной петербургской зимы Елисея сбила с ног простуда, цепкая и затяжная. Он менял лоров и терапевтов, горстями закидывал в глотку антисептики и противокашлевые, пил антибиотики курс за курсом. Медицинские термины мешались в голове, как слова из иностранного языка.
Заболев, Елисей рассчитывал вылечить фарингит до весны. Затем до апреля. Затем до мая. Незаметно «дедлайн» сдвинулся к лету. В конце концов, Елисей, признав бессилие, прекратил выставлять сроки организму, который его предал.
Елисеем овладела не поддающаяся оправданию умеренность: он избегал острой пищи, сторонился ветреных набережных и носил шарф до июня. Вдобавок к нему прилипла привычка откладывать важные решения. Елисей позволял Лене держаться за него и спустя полгода после того, как ее скучные истории и бесконечные вздохи перестали занимать его внимание. Кроме того, непонятным для себя образом он закрыл летнюю сессию, хотя формальная привязка к университету тяготила даже сильнее, чем отношения с Леной.
Момент истины настал тогда, когда Елисей обнаружил, что без запинки выговаривает слово «оториноларинголог» десять раз подряд. Через день после этого поворотного события Лена объявила о разрыве и забанила Елисея, а последующее помилование и примирение уже ничего не значило. Оттягивать дальше было преступно.
В тот же вечер Елисей купил антикварную открытку и написал Грише, с которым они учились в Институте наук о Земле и три года делили комнату в общежитии. Гриша неоднократно звал друга к себе в Элнет Энер и завлекал прелестями провинциальной жизни.
Значит, так.
План простой.
Расстаешься с болотно-чахоточным краем и первым же рейсом летишь в чудесную землю, где тебя ждут заботливые друзья, первоклассные врачи и чистый воздух)
У нас как раз комната свободна)
Судя по описанию, ты в Израиле живешь, не меньше.
У нас круче) Ни терактов, ни палестинцев конфликтных под боком)
Та свободная комната – она большая?
Тихая?
Теплая?
Я тебе так скажу.
Комната до того просторная, что ты в ней и с Леной своей бы поместился)
Она настолько тихая и теплая, что там можно медитировать нагишом)
А еще есть балкон с приятным сюрпризом)
Не говори только, что вы там коноплю выращиваете.
Нет, ничего такого) Приезжай, и сам увидишь) Помнишь, как Егорка Летов пел? Я принял решение)
Вот и ты прими)
Насчет Лены Гриша, разумеется, шутил. Не так давно он с гордостью сообщал, что они с Владом превратили свою квартиру в ЗБС (Зону бесконтрольного сексизма), поэтому Елисей имел больше шансов поселиться там с алабаем или крокодилом, чем с Леной.
И хорошо.
Наутро после эпизода с конвертом Елисей за бесценок сдал букинисту все книги и написал заявление об отчислении из университета. Хотелось сделать напоследок что-нибудь безумное, что-нибудь такое, что бы отпечаталось в городском фольклоре: искупаться в Обводном канале или вызвать на дуэль мороженщика. Тем не менее от этой затеи Елисей отказался, так как сообразил, что любое безумство в его исполнении предстанет всего-навсего мещанским возмущением против мещанского же порядка, жалкой попыткой скрыть от себя свою приземленность.
Забирая из общаги походный рюкзак с вещами, Елисей на секунду замер перед холодильником. Сосед хранил там бутылочку пшеничного нефильтрованного. Такого непритязательного и такого желанного. Неужели такой бюргер, как Елисей, не заслуживает перед долгой дорогой стаканчика доброго вайзена?
Ан нет, нельзя.
Все же уйти просто так Елисей не мог. В коридоре общежития он расклеил объявления:
Потерялся ручной уж. Тот, кто вернет кусачую радость хозяину, получит вознаграждение 500 рублей. Просьба звонить вечером.
И приписал внизу вымышленный номер.
Насчет первого же рейса Гриша тоже пошутил. Самолеты и поезда были Елисею не по карману. Он вышел на М-11 ловить попутку и включил телефон, чтобы посмотреть прогноз погоды.
Спустя мгновение на экране отразился входящий от Лены.
– Ты где?
– Уехал.
– Куда?
– Я и сам не решил.
– Надеюсь, у тебя хватит ума, чтобы извиниться передо мной?
– Боюсь, что не хватит.
Вопреки ожиданиям, она не плакала и не кричала. Ее голос даже не вздрагивал.
– Тогда молись, чтобы ты больше мне не встретился. Иначе долго буду возить тебя мордой по асфальту.
– Звучит устрашающе.
– Я предупредила.
Елисей хотел ответить: «А как же твоя агорафобия?», но растерялся и сбросил звонок.
Как все перевернулось. Буквально вчера он высокохудожественно обставил расставание, а теперь, так получается, на всех парах улепетывает от разъяренной бывшей.
Вспомнилась пафосная фраза: «Не огорчайся, потому что прошло. Радуйся, потому что было». По мнению Елисея, романтично настроенный автор ошибся. Правильный вариант звучал так: «Радуйся, потому что прошло. Огорчайся, потому что было».
Прощай, Лена. Прощайте, сокровенные шутки, понятные лишь для двоих. Прощайте, вздорные обвинения. Прощайте, отношения, бурные, но однообразные, многообещающие, но опустошительные.
До Подмосковья Елисей доехал к раннему утру на дальнобойной фуре с гигантской надписью «Bluewater» на весь бок. Потрепанный бытовыми злоключениями водитель без устали сваливал свои неудачи на женщин: на бывшую жену, на сестру друга, на придорожных путан, на «злых баб» вообще. Елисей, который поначалу поддерживал диалог исключительно в режиме внимательного слушателя, тоже подключился к прокурорскому тону шофера и привел в пример историю себя и Лены, умолчав о пикантных подробностях вроде ее загулов и собственного розыгрыша с конвертом.
– Сам посуди, – сказал водитель. – Недаром в слове «мужик» слышится что-то мощное, крепкое, солидное, а в слове «баба» – что-то истеричное и гадкое. Русский язык все про нас знает.
– Феминистки возразили бы тем, что язык тоже мужчины придумали.
Утром дальнобойщик высадил путника в задернутом тучами Солнечногорске. С помощью автобусов и метро Елисей пересек Москву и выбрался на трассу до Элнет Энера.
Как назло, с машинами везти перестало. Елисей подолгу выстаивал под крапающим дождем, вытянув руку с загнутым кверху большим пальцем. Грузовики автостопщика будто не замечали, а легковушки, как правило, подбрасывали до ближайшего поселка или городка. Такие короткие перемещения выматывали почище часовых перелетов: ради несчастных десяти километров Елисей знакомился с водителем, нащупывал почву для разговора, делился веселыми историями – в общем, убедительно играл роль благодарного пассажира. В итоге Нижний Новгород остался за спиной лишь глубокой ночью. Мысли сбивались в кучу. Чудилось, что за час сна Елисей убил бы кого угодно.
– Да у тебя глаза как у китайского пчеловода. Тебе бы в мотель, – сказал последний шофер.
Он попрощался с Елисеем на автобусной остановке рядом с садовым товариществом с трудновыговариваемым названием. Елисей, подложив под голову рюкзак, отрубился прямо на остановке.
Пробудился он от того, что заложило нос. Все-таки ночевки на свежем воздухе мало вяжутся с хроническим фарингитом. Звездное небо над головой, отнюдь не завораживающее, свидетельствовало, что сон был краток. Нацепив рюкзак и отряхивая голову от усталости, Елисей в пустынном одиночестве побрел по направлению к Элнет Энеру. Ерундовые четыре сотни километров – и его ждут мягкая постель и балкон с сюрпризом.
Слева расстилалось сжатое поле со скирдами сена. Лунный свет эффектно ложился на них, очерчивая красивые контуры, так что Елисей, даже будучи изможденным, оценил пейзаж на пятерку с минусом, добавив минус только за иллюзию пасторальной идиллии, некстати встроенную в картинку.
Когда позади раздалось рычание мотора, Елисей автоматически вытянул в сторону руку – наудачу, без особой надежды.
Новехонькая, словно из автосалона, «Тойота Камри» поравнялась с автостопщиком. Дверца отворилась, и Елисей просунул в проем немытую голову.
– Я в Элнет Энер еду, – произнес из мрака водитель.
– Ого, свезло так свезло! Мне ведь тоже туда.
– Садись. К девяти доберемся.
По первым секундам стало ясно, что доверительной беседы не предвидится. Молчаливый брюнет без тени заспанности на лице выглядел так, будто катил на корпоративное совещание в соседнем квартале. Его идеально выбритое лицо напомнило Елисею армейское прошлое, когда он каждое утро отскребал станком проклюнувшуюся щетину из страха перед вафельным полотенцем. Ухоженный, с легким запахом парфюма, в деловом костюме, капитально серьезный водитель «Камри» не походил на того, с кем обсуждают девушек или футбол.
Елисей задремал. В сознание его вернул загремевший российский гимн.
– Слушаю. – Водитель невозмутимо прижал телефон к уху. – Так точно. Спасибо, что предупредили.
Он затормозил и велел Елисею не отстегивать ремень, а сам открыл багажник. Пока Елисей гадал, в чем дело и не замешивают ли его в темную историю, загадочный брюнет провел какие-то манипуляции на крыше авто и снова занял свое кресло.
– Планы изменились, – сообщил он. – Приедем пораньше. Держись крепче.
Прежде, чем Елисей осмыслил, что все это значит, «Тойота» рванула как бешеная. Стрелка спидометра сначала подскочила до ста восьмидесяти, а затем постепенно, но неуклонно доползла до двухсот. Машина полетела, едва касаясь асфальта. По диким голубым отблескам в окне Елисей сообразил, что водитель установил мигалку. И сделал это не из любви к быстрой езде, а по долгу службы.
Заложило не только нос, но и уши. Голова, будто наспех припаянная, грозила оторваться и дергалась, точно цветок на стебле. По шейным позвонкам прокатывалась вибрация, как по стеклу от легкого землетрясения. Елисей вжался пальцами в сиденье и напрасно пытался унять дрожь. Не будь он голоден со вчерашнего дня, без сантиментов разукрасил бы салон бизнес-класса содержимым желудка. Все это казалось частью возмутительного аттракциона: августовская ночь, средняя полоса, пасторальные виды, телефонное предупреждение, неистовая гонка со временем на пределе человеческих и технических возможностей, инфернальный заезд без соперников, без комментариев и без саундтрека.
Запонки на белоснежных манжетах водителя посверкивали в темном салоне, как змеиные глаза. В облике незнакомца не чувствовалось напряжения. Иногда он рулил одной рукой, словно отдыхая. Происходящее его не трогало, весь его вид выражал аристократическую скуку.
В шесть утра оглушенный безумным вояжем Елисей сидел на центральной площади Элнет Энера и прикидывал, куда бы деть два часа до того, как пробудится Гриша. Интернет отказывался выдавать информацию о круглосуточных забегаловках в округе. Тогда Елисей вспомнил, что в родном Трехгорном уже не так рано, и набрал на телефоне номер.
– Алло, мама, привет. Не отвлекаю? Хотел сказать тебе, что уехал из Питера.
