Булат Ханов
Гнев
– Протопоп Аввакум существенно разнообразил лексику житийного повествования! – Кивок.
Итак, Изида Назировна. Старая во всех смыслах дева. Специализируется на древнерусской литературе и на сопоставлении Достоевского и Толстого с татарскими классиками. Со студенческих лет приучилась работать за письменным столом до трех-четырех утра. Пробуждается, соответственно, к полудню, поэтому раньше обеда в университете ее не ждут. Расписание подстраивают под нее. Сухая, но не черствая; памятливая на прегрешения, но не мстительная. Есть основательное подозрение, что, кроме литературы, ее ничего не интересует.
– Методичку надо выучить, как молитву! – сказала Изида Назировна, берясь за ручку и зачетку. – Особенно первые две главы.
Китаец кивнул. Его сосредоточенное лицо было скупо на эмоции.
– Выучить, как молитву, понятно?
Когда китаец исчез, Руслан Ниязович позволил себе соображение:
– У них же нет молитв, Изида Назировна, это совсем другая культура!
Оба натянуто засмеялись. Изида Назировна – чтобы продемонстрировать, что критику она принимает даже от доцента. Руслан Ниязович – чтобы сгладить ситуацию.
Методичку, на религиозном статусе которой настаивала Изида Назировна, она сама же написала. Глеб едва сдержался, чтобы не сострить. Его иронии здесь не любили. Да и кто из интеллектуалов, положа руку на сердце, отказался бы от собственной паствы? Кто из них не наделял свой малозаметный труд сакральным значением?
Короче, Руслан Ниязович. Специалист по межкультурной коммуникации и по восточному тексту в русской литературе. Ходячая энциклопедия по азиатским верованиям и воззрениям, навскидку назовет не меньше восемнадцати отличий хинаяны от махаяны. Предельно воспитан, сдержан и радушен. О семье не распространяется, корпоративы на кафедре покидает ровно тогда, когда поднимается третий бокал и звучат последние осмысленные поздравления. Черные волосы его тронуты сединой, будто посыпаны пеплом.
Веретинский услышал, как отворилась дверь. Ритмично застучали каблуки, и в поле зрения появилась Катерина Борисовна. Глеб залпом допил кофе. Мимоходом поздоровавшись с Борисовной, он направился мыть чашку.
Борисовна принадлежала к тому типу остроносых и колючих характером дам, которых активно ненавидят за их спиной. Она боготворила Достоевского, маскируя жреческое поклонение под профессиональный интерес. Распоследняя строчка из писательских дневников ею оценивалась как гениальная, в рядовых описаниях интерьера отыскивалась бездна скрытых смыслов, а сам Федор Михалыч приравнивался к святым. Кроме того, Борисовна обожала высматривать повсюду христианские символы и время от времени заводила страстную речь об оскудевшей в наши дни духовности. Детальная осведомленность в вопросах морали самым гармоничным образом увязывалась с надменностью Борисовны и зияющим отсутствием у нее всякой тактичности. Студентов она в лицо называла беспомощными, бездарными и бесполезными.
Нельзя сказать, что Борисовна была уникальна. Глеб знал кроме нее трех женщин-литературоведов, которых объединяло обостренное внимание к Достоевскому и христианству, а также безграничное хамство. Такие личности формировались, по наблюдениям Веретинского, уже лет в двадцать. С возрастом лишь накапливался их символический капитал и ширился круг людей, кому Борисовна и ей подобные могли безнаказанно нагрубить с высоты своего академического положения. Обидней всего, что эти начитанные гарпии обладали изощренным чувством юмора, вследствие чего жалили они вдвойне больней, чем обычные неотесанные невежи.
Помыв чашку, Глеб вернулся на кафедру. У двери Светлана Юрьевна сунула ему под нос пачку бумаг.
– Глеб Викторович, здравствуйте. Вы представляете, только что нам прислали этот запротоколированный бред с пометкой «Сделать срочно».
– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Очередной приказ или план?
– План. На Кристине лица нет.
– Да уж, – сказал Веретинский, – тяжек труд лаборанта.
– Выделю ей деньги на такси из кафедрального фонда, – сказала Светлана Юрьевна. – Наверное, до ночи задержится с бумагами этими.
– Пусть на диванчике ночует у вас в кабинете.
– Вам бы все шутить, а девочка чуть не плачет. К такому ее не готовили – вкалывать, как раб, за пять тысяч.
Светлана Юрьевна – идеальный завкафедрой. Заслуженный боевой офицер, мастер организовать все как положено. Может переубедить любого, кто сомневается в способностях женщины руководить. Как-то Глеб лицезрел, как она с важным отчетом в руках обсуждает с тремя старостами с разных курсов расписание экзаменов, параллельно отвлекаясь на неумолкающий телефон и диктуя Кристине текст электронного послания. Когда Светлана Юрьевна улетала на конференцию в Париж, Дублин или хотя бы Минск, на кафедре тут же терялись документы и множились разногласия. Она преподавала зарубежную литературу двадцатого века и любила Голсуорси и Бернарда Шоу. Конечно, не до такой степени, как Борисовна чтила Достоевского.
Глеб сознавал, что университетскую прослойку воспринимали и называли по-разному. Кто-то вслед за Лениным уподоблял ее известной субстанции. Кто-то из внутреннего круга, напротив, всерьез считал ее совестью нации, последним оплотом порядочности и гуманизма. Сам Глеб придерживался умеренно-критического суждения, что удел большинства университетских преподавателей – это взрастить пару-тройку самобытных идеек и пестовать их целую жизнь. Бегать за грантами, публиковать статьи и монографии, защищать диссертации, выпускать студентов год за годом. По этой части они профессионалы. Проблема не в том, что они хуже тех, кого называют обывателями. Проблема в том, что они втайне полагали себя лучше – чище, выше, даже свободней.
Веретинский попрощался со всеми на кафедре и отправился на встречу со Славой. Посредине коридора его остановила студентка Федосеева. Глеб запомнил ее еще первокурсницей по живым глазам.
– Здравствуйте, Глеб Викторович! С новым учебным годом вас!
– Здравствуй, Ира. Спасибо.
– Вы не спешите?
Глеб посмотрел на часы, прикинул, посмотрел еще раз.
– Скоро у меня встреча, – сказал он. – А что?
– Я к вам по важному вопросу, – сказала Федосеева. – На втором курсе нам предстоит выбрать научного руководителя и написать курсовую.
– Как будто знакомо, – сказал Веретинский. – И?
– Хочу писать у вас.
– Тебя кто-то за хвост тянет? Раньше ноября никто и не думает об этом.
– Мне понравилось, как вы вели у нас «Анализ лирического произведения», – сказала Федосеева. – Хороших преподавателей быстро расхватывают, вот заранее к вам обращаюсь.
– Хочешь писать о стихах?
– Я определилась, что стиховедение мне ближе всего.
– Сколько стихов наизусть знаешь?
– Так… Около тридцати. Вроде того.
Значит, не больше двадцати.
– Настоящий стиховед знает не меньше ста, – сказал Веретинский. – Плюс отдельные выразительные строфы из других стихотворений.
– Я выучу, Глеб Викторович.
– Если постараешься.
– Вы согласны меня взять?
– Ничего против тебя не имею, Федосеева. Считай, предварительным согласием ты заручилась. Подойди на кафедру… – Глеб замер, перебирая в памяти расписание. – В пятницу, в семнадцать нольноль.
Быстро расхватывают, ишь ты.
Ира то ли из Зеленодольска, то ли из Чистополя.
Вообще, сочетание типичного русского женского имени и провинциального городка или даже села звучит комично. Ира из Зеленодольска, Оля из Магнитогорска, Наташа из Озерного. Света из Иваново.
Что до Федосеевой, то первый месяц Глеб принимал ее за феминистку. Из тех, что не бреют ноги и готовы выцарапать глаза, если заплатишь за них в кафе. Мнение зижделось на том, что Ира не стремилась понравиться и не пускала в ход типичные женские штучки. Более того, она небрежно одевалась: носила мешковатые джинсы и акриловые джемперы с высокими воротниками. Впоследствии Веретинский осознал, что ошибался. Ира оказалась простой и дружелюбной. Не будучи безвкусной, в выборе одежды она руководствовалась практичностью. На занятиях Федосеева, хоть и вела себя с преувеличенной серьезностью, соображала лучше прочих в группе.
Так что ее внимание льстило Глебу.
5
– И скусство – это сила, – сказал Слава. – Возьмем, к примеру, подземный переход у моей пекарни. Там стабильно выступают одни и те же музыканты и сидит один и тот же инвалид. Обрубки его ног обернуты в зеленое покрывало. Музыканты – ребята талантливые. С поставленными голосами, с настроенными гитарами. Не говнари, короче.
– То есть не типичный русский рок типа «Алюминиевых огурцов»? – уточнил Глеб.
– Совсем не типичный, – подтвердил Слава. – Так вот. Инвалид с одеялом месяца два смотрел на музыкантов.
– При чем здесь искусство?
– При том, что музыкантам подавали гораздо чаще, чем инвалиду, – сказал Слава. – Ровно до того дня, как он освоил дудочку. Когда я спускался в переход, мне почудилось, будто волынку услышал. Гляжу, а это дудочка. Мои руки сами сотку из кошелька выудили. Искусство – это сила.
– Собрал аудиторию.
– Можно и так сказать, – сказал Слава. – А вообще, попрошайки, нищие, музыканты – это целый криминальный бизнес.
Глеб ценил Славу в том числе и за то, что друг не имел привычку долго и нудно пересказывать свои будни. Каждая история в устах бывшего армейца превращалась в иллюстрацию живой мысли, в доходчивый пример. Слава два с половиной года владел пекарней и только последним летом вышел в плюс. Без связей, без образования Слава выстроил малый бизнес, совладав с Роспотребнадзором, налоговой и прочими поставщиками услуг, официальными и не очень.
Подошедшая официантка выгрузила с подноса пиво для Глеба и облепиховый чай для Славы.
– Ваш сырный суп готовится, – сказала ему официантка.
– Жду, – сказал Слава. – Принесите еще стакан питьевой воды.
– С газом или без?
– Не минералку. Обычную кипяченую воду.
– Рекомендую «Перье». Это французская…
– Я знаю, что такое «Перье», – мягко перебил официантку Слава. – Пожалуйста, никаких извращений за неадекватную цену. Стакан обычной кипяченой аш два о.
Официантка удалилась.
– Вот наглость, – сказал Глеб. – Неужели мы похожи на тех, кого так легко развести?
– Сейчас я каждый день выпиваю литр чистой воды, – сказал Слава. – И бокал кипятка утром. Китайцы советуют кипяток, когда болеешь.
– Да ты вроде и не болеешь.
– Для профилактики.
Веретинский достал телефон и показал видео, как Алиса читает Бодлера. Слава издал смешок, уголки рта растянулись в искусственной улыбке.
– Это тебе не «Алюминиевые огурцы», – сказал Глеб.
– Кажется, я вижу нимб над ее головой, – сказал Слава. – Слушай, Глеб, а кто из писателей ненавидел женщин? Или из философов?
Веретинский напряг извилины и сказал:
– Отто Вейнингер.
– Не подходит, – отмел Слава. – Надо громкое имя. У Ницше есть что-нибудь подобное? Или у Маркса?
Веретинский перебрал в памяти философов. Платон и Аристотель – не то. Декарт и Бэкон – тоже. Хайдеггер скорее по ведомству нацистов числится. Дугин – почти туда же.
– Шопенгауэр! – сообразил Глеб.
– Значит, так. Берешь у Шопенгауэра самый смачный отрывок про женщин, надеваешь лучший костюм и галстук и читаешь на камеру. Затем в комментариях объясняешь: так, мол, и так, случайно на глаза попалось. Хэштеги выставь: «женщины», «мудрость», «истина».
– Не оценят юмор, – сказал Глеб. – Если кто и заметит видео, то лишь стайка феминисток, которых пригнало ветром.
Официантка принесла кипяченую воду и сырный суп для Славы, а также куриные крылышки для Глеба.
– Здравы будем, – сказал Слава и медвежьими глотками осушил стакан.
– И не здравы. – Глеб отхлебнул пиво.
Крылышки недожарили и недосолили. Глеб расстроился: если уж животное вырастили и убили, то приготовьте его на совесть, с должным к нему уважением, дабы жертва не оказалась напрасной.
– Часто у нее на странице гостишь? – спросил Слава.
– Слежу за обновлениями.
– А у Ланы ее?
– То же самое – слежу за обновлениями.
– Для того, кто порвал с бабой четыре года назад, это ненормально, – сказал Слава.
– Пять лет, – сказал Глеб.
– Тем более. У тебя жена, не забыл?
– Если б я мастурбировал на Алису или пересматривал совместные фотки, то было бы ненормально. А я всего лишь ее ненавижу. И каждый раз убеждаюсь, что Лида – правильный выбор. В ней нет сучьего пафоса, нет притворства. Раздутого самомнения, пожалуй, тоже нет.
Слава наморщил лоб и сказал:
– Я тебя не осуждаю. Просто мне этого не понять.
Слава был иным. Способный на привязанность, на крепкие чувства, он легко порывал с прошлым. Чтобы вычеркнуть из жизни того, кто предал его доверие, у Славы уходило примерно три минуты. Он без колебаний развелся с разлюбившей его женой, отписал ей квартиру в Мурманске, где служил, а по истечении контракта без перспектив и без сбережений переехал в Казань, сняв комнату у старой алкоголички на окраине.
Чтобы бросить пить и курить, Славе потребовалось чуть меньше недели. Зато теперь, вздумай Веретинский при друге выливать из бутылки в раковину хоть водку, хоть коньяк, хоть ароматный аперитив, у Славы даже веко не дернулось бы.
– Когда Алиса с подружкой своей жили в Питере, я и не вспоминал о них, – сказал Глеб. – Вот их тихое возвращение меня взбесило. В конце концов, это мой город, моя территория. Если кинулись покорять чужие края, так и снимали бы там коммуналку и дальше. Писали бы бездарные картины и читали на камеру стихи проклятых поэтов. Вместо этого я вынужден передвигаться по Казани, всякую секунду помня, что мне ничего не стоит столкнуться с ненавистными рожами где-нибудь на углу.
– Глеб, я-то ведь тоже возвращенец. – Слава улыбнулся. – Прервал эмиграцию и блудным сыном приехал в Казань.
– Ты знаешь, что я имею в виду, – сказал Веретинский.
– Ты имеешь в виду, что не хочешь сталкиваться с моей рожей на углу. – Славина улыбка расширилась. – Давай-ка я тебе чая налью.
– У меня свой чай. – Глеб кивком указал на ополовиненную кружку с пивом.
Чтобы увести разговор в сторону, Веретинский рассказал историю с Федосеевой, влюбленной в стихи студенткой, польстившей преподавательскому самолюбию.
– Девочка сама в руки идет, – прокомментировал Слава.
– Ага.
– Препод обязан спать со студентками. Если он, конечно, претендует на то, чтобы его любили.
– Мне по статусу не положено. Я доцент, а спать со студентками – это прерогатива профессоров.
– Как это?
– Есть байки о профессоре, женившемся на первокурснице. Я пока не дорос до таких приключений.
– Ломай систему. Это классно, когда препод может дать подопечным больше, чем знания.
– Да ну тебя. Вот ты бы закрутил с посудомойкой?
Лицо Славы приобрело сосредоточенное выражение, как у мыслителей на бюстах.
– Береги свою… – сказал он. – Как ее?
– Ира.
– Береги и воспитывай ее.
– Буду воспитывать в ней внимательность к тексту.
– Я всерьез. Ничто не портится так быстро, как хорошая девушка, – изрек Слава. – Сегодня она сеет разумное, доброе, вечное, книжки читает, а завтра выкладывает в «Инстаграм» фото из кальянной с шлангом во рту и трахается в туалете ночного клуба. Все потому, что хорошая девушка падка на соблазны и не разбирается в жизни.
– Описал эволюцию Алисы в двух словах, – сказал Глеб.
– Я вкратце обрисовал путь типичной шкуры, – сказал Слава. – Именно поэтому твоя задача – привить твоей студентке элементарные представления о том, что правильно.
– Хотя бы о том, что неправильно.
– Хотя бы так. Родители для нее не авторитет, она теперь слушает промоутеров, читает паблики и прогрессивных блогеров. И всему этому противопоставлено университетское образование. В том числе и в твоем лице. Значит, будущее Иры зависит и от тебя.
– Забью слоган себе в голову.
Друзья расправились с остатками еды. На прощание Слава в сто первый раз посоветовал положить болт на Алису и Лану и передал привет Лиде.
Едва ли существовали друзья лучше Славы. Его сальные мужицкие шутки Глеба не смущали. Он бы с удовольствием проголосовал за старого товарища, баллотируйся тот в мэры или в президенты. Веретинский назначил бы его главнокомандующим Российской армией и доверил бы ему пищевую промышленность.
А еще Слава не выносил литературоведение и утверждал, что филологи навязывают свое толкование текста. «Как будто заявляются без стука, трахают твою жену и наставляют тебя, как правильно это делать с научной точки зрения» – так характеризовал друг деятельность литературоведов.
После встречи Глеб направился к университету. Ничто его не раздражало – ни студентки, позировавшие для фото у памятника Ленину, ни гибэдэдэшники в салатовом, со стахановским рвением перерабатывавшие норму, ни голубиный помет на бордюрах, ни реклама на пункте проката велосипедов. В воздухе витало предчувствие далекой прохлады.
Глаза бредут, как осень, по лиц чужим полям.
Лица не то чтобы располагали – скорее, не отталкивали. Не внушали острого желания затеряться в книгах с красным переплетом или уткнуться в монитор с порно. В такие мгновения Веретинский почти любил все, присущее человеку, и не вспоминал, что мизантропы предпочтительнее гуманистов, так как последние норовят использовать ближнего своего ради высшей цели.
Пустынный двор за библиотекой завораживал тишиной. Деревья, видавшие встречи и расставания, подслушавшие тысячи доверительных разговоров, приветствовали Глеба шелестом листьев. На ступеньках лестницы, спускавшейся к Ленинскому саду, кто-то сложил композицию из окурков и двух винных бутылок. На парапете были начертаны доморощенные изречения «Твой Бог мертв» и «Любовь не спасет человечество». Автор едва ли догадывался, как заест его в будущем тоска по временам, когда отвлеченные понятия еще занимали воображение, а мир укладывался в прокрустово ложе размашистых обобщений, когда не подтачивалась сомнениями убежденность, будто выброшенные в пустоту сокровенные слова достигнут адресата и непременно будут верно истолкованы. Автор вряд ли осознавал, как неразумно отпускать на волю рефлексию. Обретя самую вредную из привычек, привычку додумывать мысль до конца, он уже не сумеет заглушать ее выпивкой или чем бы то ни было. Ни любовь не спасет, ни Бог, ни беседы задушевные, ни стихи. Веретинский уж точно знал. Он, пусть и приучился обрывать горькую мысль на середине, уже чувствовал себя несчастным, и уязвимым, и старым.
6
О шибочно Лида рассудила, что сытым, мол, Глеб не разозлится. Якобы после горячего ужина у него будет меньше прав на гнев. Это нечестно, даже бесцеремонно: выкупать прощение едой, которую и при прочих обстоятельствах приготовила бы.
Едва Веретинский прожевал последний кусочек картофеля, Лида приступила к путаным объяснениям. По ее заверениям, слово на экране она отгадала моментально и почувствовала, что приз в руках. Голос на проводе ласково предлагал подержаться на линии, так как очередь двигается быстро. Трижды связь рвалась, и при повторном наборе голос как ни в чем не бывало снова увещевал, будто совсем скоро Лиду выведут в прямой эфир и она назовет заветное слово.
На середине рассказа Глеб наконец понял, что речь шла об одном из лохотронных шоу. Ведущий в пестрой студии объявляет, что из нескольких букв (А, К, У, С, например) надо составить слово, и минут десять заливает уши телезрителей зомбической трелью про несметные богатства и исключительный шанс. Веретинский полагал, что такие передачи давно уже запретили, как уличные автоматы, а если и не запретили, то отмороженные на голову индивиды, верящие в возможность заработать миллион благодаря умению складывать слова из нескольких букв, либо образумились и перешли на кроссворды, либо погорели на финансовых пирамидах и заработках в Интернете. Глеб не мог причислить себя к тем, кто адаптирован к действительности, однако по сравнению со сказочными дуралеями у него имелись прямо-таки очевидные преимущества.
– Какая-то дура вперед меня дозвонилась, – сказала Лида.
– И ты удивилась?
– Не слишком. Хотя я все же надеялась.
– Честно говоря, я считал, что ты осторожнее.
– Да знаю я, – сказала Лида жалобным тоном, – что там сплошной обман. Как и в жизни. Знаю. Я бы не повелась, если б не предчувствие, когда я слово увидела. Как будто интуиция.
Это звучало издевательски.
– Ты всерьез? – воскликнул Глеб. – Предчувствие, интуиция, внутренний голос? Может, еще судьбу приплетешь?
Они регулярно спорили о судьбе, как и любая пара, по отношениям которой прошла трещина.
– Не начинай, хорошо? – сказала Лида. – Слово на экране было сложное, не любой бы отгадал.
– Какое?
– «Результат».
– Чего? Шутка юмора такая, что ли? Не «аккузатив», не «тавтограмма» или «сциентизм» какой-нибудь, а вот это вот сложное словечко на «р»?
– Думаешь, легко соображать, когда буквы вразброс даны и секундомер тикает?
Глеб обхватил голову. Какой позор.
– У тебя слизали всю сумму со счета? – спросил он.
– Хуже.
– Насколько хуже?
– Теперь у меня минус тысяча двести.
– Как тысяча двести? Разве вызовы не блокируются, если баланс отрицательный?
– У меня тариф специальный. При минусе выдается кредит.
– Покажи телефон.
– Зачем? Завтра я положу деньги.
– Покажи.
– Потом. Он в зале.
– Так принеси!
Лида неспешно вылезла из-за стола. Шаркающие шаги удалились, затем приблизились. Недовольство сквозило в каждом ее движении. Жалкая попытка изображать гордость при отвратительном раскладе.
Телефон опустился в протянутую руку Глеба, и он сразу набрал баланс. Лживая тварь.
– Ты говорила, что минус тысяча двести на счету.
– А сколько?
– Минус тысяча шестьсот семьдесят четыре!
– Значит, перепутала чуть-чуть!
– Ясное дело, цифры почти одинаковые.
– Ты картины за двенадцать кусков берешь, не советуясь со мной! А меня ты за копейки упрекать станешь?
Веретинский зацепился пальцами за край стола, чтобы не улететь со стулом назад. Глеб воображал, как смехотворно выглядит со стороны. Обидней всего, что, как бы он ни отреагировал сейчас, все равно получилось бы недостойно: комично или унизительно.
– Нельзя переводить стрелки, – сказал он.
– Никто и не переводит.
– Ты выставляешь меня виноватым в твоем проигрыше.
– Ничего я не выставляю! Больной, что ли?
– Слушай, – сказал Глеб, – женщина. Завязывай со своими трюками. Кончай называть меня больным и перескакивать с темы на тему.
– Кончай звать меня женщиной!
– Достала!
Веретинский преодолел расстояние до раковины в два шага и положил туда телефон. Прежде чем успел открыть кран и утопить китайского пошиба чертов гаджет, Лида выхватила его и заорала:
– Тебе лечиться надо, ты дерганый вконец! Тебя изолировать пора от людей, в клетку засунуть!
Глеб вцепился в ее плечи, так что телефон шлепнулся на пол, а батарейка отлетела к плите. Большие пальцы вжались в углубления под ключицами. Веретинский никогда не бил женщин, не применял силу. Секс не в счет, тем более это было с Алисой и по обоюдному согласию. Если бы Лида сейчас закричала, завизжала, он заткнул бы ее оплеухой.
– Слушай! – сказал Глеб. – Слушай! Прекращай. Твои детские приемы бесят. Сначала ты обвиняешь меня в своей тупости. Не спорь, добровольное участие в лохотроне – тупость чистой воды. Затем ты в сотый раз утверждаешь, будто я безумен.
– Мне больно, – сказала она испуганно.
Глеб не ослабил хватку.
– Не будь дурой, умоляю тебя.
– Глеб, отпусти, пожалуйста, меня.
– Я отпущу, Лида. А ты будь умнее. Рассуждай здраво, и сама не заметишь, как мы перестанем грызть друг друга из-за пустяков.
Усадив жену на стул, Веретинский твердой поступью пошел в кабинет за телефоном. В запертой ванной Глеб предался сеансу над первой же фотографией. Блондинка с мнимой стыдливостью прикрывала ладошкой глаза. Кофточка расстегнулась, лифчик на размер меньше стеснял недетскую грудь. Фиолетовые колготки были натянуты почти до пупка; ноги – худые, как карандаши, зато стройные, модельные, скрещенные на уровне голеней – выражали нетерпение. Глеб грубо толкнул блондинку на диван, стал душить. Она закатила глаза, сосредоточившись на наслаждении, утробный стон уперся изнутри в плотно сжатые губы. Тело блондинки напряглось, как у типичной пассивной бабы за миг до клиторального оргазма. Финишировали они синхронно.
Глеб вернулся в кабинет опустошенным. Сумеречный свет угнетающе обнажил пыль на полках с книгами, на столе, на мониторе и принтере. На Веретинском висели мертвым грузом очередной календарный план, статья по ничевокам, рецензия на диссертацию соискателя из Мордовии, а также дефрагментация жесткого диска и установка антивируса. Обременительные мелочи, с которыми нужно расправиться. Тьма их. Стелющаяся тьма.
Если только она попробует снова мстить, Веретинский кожу с нее сдерет. Потому что глупость простительна, а месть – нет. Инициатива, напор, жесткость – иного языка они не понимают, им в детстве внушили послушание, отсюда и пошлейшая игра в папочку, и образы служанок и медсестричек в порно.
В ответ на сообщение Глеба, что он поссорился с Лидой, Слава отправил картинку с Саймоном Кентервилем из советского мультфильма. Поверх изображения красовалась надпись «Убил жену – обрел бессмертие».
Шутку понял, смешно.
Везет тебе. Не разобрать, что хуже: читать стихи в «Инстаграмме» или спускать деньги в лохотроне.
Разные формы самообмана, только и всего. Кстати, мне импонирует твоя лингвистическая выучка.
Чего?
Раньше я и сам «Инстаграм» через две «м» писал.
Веретинский просмотрел обновления у Алисы. Клубничный торт и смузи, закат над Казанкой, бутылка французского вина из супермаркета – это прибавления в «Инстаграме». Помимо них, бывшая опубликовала три репоста «ВКонтакте» и измышления там же о природе времени: «Если бы можно было бы вернуть безвозвратно утраченное, я бы вернула тот августовский день лучистый и беззаботный». Запятую пропустила, дура, и вторая «бы» лишняя. Посоветовать тебе, что ли, редактора.
Лана привычно активно выражалась в «Твиттере». Сегодня начирикала аж четыре послания. Целый мир узнал, какие уникальные карандаши доставили ей с «Али-Экспресс» и какой изящный на почте сделали комплимент. Кроме того, Лана определилась, что лучший обед – латте с сигаретой, а новая версия «Дубль Гис» удобнее предыдущей. Да-да, расскажи о свежем приложении от «Андроид» или о выходках мобильного оператора. Расскажи, что заказала в кафе и кого встретила на остановке. Всем ведь умереть как интересно. Это еще Лана не включила заезженную пластинку о невероятном Париже, куда летала на концерт «Muse», и не упомянула о вечном ее декадентском недосыпе.
Когда Глеб пришел на кухню выпить воды, Лида оттирала кухонную плиту. Рука с губкой яростно выводила круги по эмали.
– У меня полно работы, – сказал Веретинский. – Надо добить календарный план и приступить к статье.
Лида продолжила тереть, словно накануне званого ужина.
– Раздвину кресло и заночую в кабинете.
– Твое дело.
– Хотел предупредить.
– Предупредил.
– Доброй ночи. Хозяюшка.
– Доброй ночи.
Видимо, примирения не достичь. С ними всегда так: шагов навстречу им мало, непременно нужно явиться с покаянием и бросить к ногам тысячу сожалений, будто ты грешник распоследний. Не только смягчить сердце, но и унизиться.
Вернувшись к компьютеру, Глеб трудился над календарным планом не более получаса. Когда оставалось сделать лишь заключительный рывок, Веретинский свернул вордовский документ и открыл чистый лист. Будет вам пост в социальных сетях, закачаетесь от волнения.
Чем активнее я стараюсь подчинить себе обстоятельства, тем активнее они подчиняют себе меня. Действие равно противодействию. Будь аморфным. Будь буддистом.
Текст выходил куцый, легковесный, в стиле интервью инфантильной рок-звезды. Для основательности Глеб пристегнул второй абзац.
Буддизм – философия смерти. Смерть – конечная цель буддизма, а его практики – теоретический опыт многократного умирания. По буддизму, воля к смерти – удел сильных, удел зрячих, смирившихся с невозможностью достичь счастья и отказавшихся от влечения к нему. Именно этим буддизм неприятен витальному индуизму, а также авраамическим религиям, настраивающим субъекта на поиск божественной благодати и на посмертное существование.
Если бы Глебу платили за непредвзятое мнение, он накатал бы серию постов общим размером с многотомную энциклопедию. Высказался бы и по поводу русской идеи, и по поводу обскурантизма. И по капитализму бы прокатился, и Холокост бы помянул, почему нет. О, если бы он монографию по советскому авангарду с аналогичным энтузиазмом творил…
Веретинский опубликовал пост о буддизме «ВКонтакте» и на «Фейсбуке». Ближе к полуночи мало кто читал пространные заметки, в основном все разбредались по уютным чатикам и перепискам, поэтому оглушительной реакции Глеб не ждал.
Он полагал, что на «Фейсбуке», в отличие от «ВКонтакте», публика поумнее. На обоих сайтах Веретинский не проводил много времени, так как в противном случае задыхался от информационной передозировки. Круг подписки Глеба составляла приближенная к словотворчеству общественность: литературоведы, журналисты, критики, редакторы и прочие сочувствующие. Все они выражались охотно и развернуто, поэтому обсуждение непроясненной строчки из Бродского или Мандельштама растягивалось в среднем на двое суток. Кроме того, едва ли не каждый из тех, кто по призванию и по роду службы творил словесную реальность, считал необходимым откликнуться на зов дня и ветром репостов разнести по Сети свое отношение к сирийскому конфликту, к обманутым дольщикам или сталинским репрессиям. Порой и Веретинский любопытствовал, с какой интонацией произнес слово «безопасность» Путин на очередном выступлении, и все же размножение в геометрической прогрессии бесполезных текстов как минимум смущало. Настораживали голоса, звучащие только затем, чтобы не быть преданными забвению, чтобы не выпасть из обитаемых пределов. Голоса складывались в шум, а шум вынуждал говорить чаще и громче. Это напоминало паранойю с атомной бомбой: никто не желал войны, но всякий, кто мнил большим свой фаллос, наращивал ядерный потенциал и втягивался в гонку вооружений – чтобы не было войны.
Будь Глеб владельцем «Фейсбука», он установил бы ограничение на три записи в месяц.
Веретинский не мог сосредоточиться на календарном плане и вновь нажал на вкладку «ВКонтакте». Два лайка, комментариев нет. Прямо как в песне Анжелики Варум.
В коридоре хлопнула дверь, щелкнула задвижка. Лида заперлась в ванной.
Это не на пару минут. Значит, Глеба не застанут.
Из ящика в столе извлеклась похудевшая пачка влажных салфеток, пальцы машинально набрали в поисковой строке название заветной группы.
Трепет охватил Веретинского еще до того, как первая фотография попала в поле зрения. Сердце ускорилось, кровь прилила к тазу. Первую порцию свежих девочек Глеб пролистал моментально, не цепляясь за детали. Все равно лица у них почти одинаковые, глуповатые и благостные, разница лишь в прическах и в одежде. Следующий ряд снимков был рассмотрен медленно, придирчиво. Юбка с колготками, юбка с чулками, юбка с носками, шортики, джинсы в обтяжку, платья. Диапазон цветов такой, что хоть карнавал устраивай в честь гетер с кукольными рожами.
